– У тебя двое, и у меня двое. Коронас очень обрадуется. – Могу себе представить. Плохо, что надо ждать, пока судья ознакомится с письмом. А если там написано что-то такое, после чего все прояснится и нам вообще не придется больше ничего делать? – Где его жена? – В гостиной, с детьми. – Ее уже допрашивали? – Нет, ждали меня. Надо прямо сейчас побеседовать с ней, но я понятия не имею, что ей сказать и как это объяснить, пока мы не получили все данные. Ты можешь пойти со мной, Петра? Лучше будет, если мы поговорим с ней вдвоем. Мы вошли в большую и скромно обставленную гостиную. Сцена, которую я там увидела, потрясла меня. В той части комнаты, где углом стояли диван и кресло, застыла группа самых близких министру людей. Вид у них был такой, словно они приготовились позировать для семейного портрета. При нашем появлении никто даже не шевельнулся. В центре группы выделялась женщина лет пятидесяти с небольшим. Супругу министра окружали шестеро ее детей разных возрастов. Они не плакали, лица их были бесстрастны, только очень серьезны. Неподвижность и принятые ими позы как раз и производили весьма странное впечатление – как будто они готовились быть запечатленными для вечности. – Всем доброе утро, – вежливо произнес мой коллега. – Мы инспекторы полиции из Барселоны – Деликадо и Молинер и прежде всего хотим выразить вам наши соболезнования. – Спасибо, – отозвалась женщина холодно, а потом добавила отчетливо и жестко: – Это мои дети, нет только старшего, он уже женат и живет отдельно, и его, видимо, еще не успели известить о случившемся. Если у вас нет к ним вопросов, я не хотела бы, чтобы они присутствовали при нашей беседе. Молинер кивнул, и все эти светловолосые ребята с заметными чертами семейного сходства вышли из гостиной в строгом порядке, по-прежнему не давая воли тем чувствам, которые они, вне всякого сомнения, должны были испытывать после известия о трагической смерти отца. Когда за последним закрылась дверь, их мать сухо спросила: – Могу я поинтересоваться, что, собственно, делаете здесь вы, если относитесь к барселонскому комиссариату? Молинер глянул на меня, и я ответила: – Понимаете, сеньора, вполне возможно, что это дело каким-то образом связано с преступлением, совершенным в Барселоне, которым как раз мы и занимаемся. – Я не понимаю, о каком деле вы говорите. – Ваш супруг… – Мой супруг погиб в результате несчастного случая, он чистил свое ружье. – Судя по всему, он покончил с собой, – вставил Молинер. Лицо женщины стало пунцовым. – Не смейте говорить это в моем доме, не смейте! Да и за его порогом тоже! Слышите? У нас религиозная семья, мы люди строгих правил, такими останемся и впредь. Я поспешила вмешаться, видя, что Молинер едва сдерживается: – Мы все поняли, сеньора. Для тех, кто будет проявлять интерес к случившемуся, ваш супруг не покончил с собой. Она снова обрела свою обычную бесстрастность. – Ваш супруг оставил вам письмо, мы могли бы узнать, о чем в нем говорится? – Нет. – Возможно, вам придется показать его полиции. – Только по распоряжению судьи. – Сеньора… – сказал Молинер. – Вы знали, что у вашего супруга в Барселоне имелась молодая любовница и что ее убили всего несколько дней назад? – Я не стану отвечать ни на какие ваши вопросы, и особенно если они носят оскорбительный характер. Тут в комнату без стука вошел мужчина лет тридцати пяти, такой же светловолосый и невзрачный, как и остальные представители этого семейства. Он кинулся к матери: – Ничего им не говори, мама. Адвокат уже выехал. Полиция не имеет никакого права допрашивать тебя. Я бросила на него самый презрительный из имевшихся в моем арсенале взглядов и постаралась сделать так, чтобы голос мой прозвучал предельно цинично: – Вы можете быть абсолютно спокойны. Вашей матери прекрасно известны ее права. Во всяком случае, мы уже уяснили для себя, что ваш отец не покончил с собой и что у него не было в Барселоне любовницы, которую убили несколько дней назад. Молинер тронул меня за руку, и мы с ним вышли из гостиной, не попрощавшись. – Им важно только одно: чтобы все выглядело пристойно, – бросил он мне, направляясь к выходу. – Они защищают то, что у них осталось. Гарсон ждал нас в гостинице, переваривая сногсшибательную новость. Он обо всем уже знал, но надеялся получить от нас исчерпывающие объяснения, однако мы дать их не могли. – Надо полагать, это ставит точку во всей истории. – Мне кажется, в письме будет содержаться полное признание, он, скорее всего, сообщит в нем, что по его заказу были совершены два убийства, – ответил Молинер. К сожалению, я отнюдь не разделяла его уверенности. Разве станет кончать с собой человек, у которого хватило выдержки и хладнокровия нанять профессионального киллера и заказать убийство любовницы? Не логичнее ли была бы для него попытка скрыться? Возможно, я не сильна в прикладной психологии, возможно, использование киллера – это смягченная форма убийства, при которой человек не до конца чувствует себя за него ответственным, словно на самом-то деле преступление совершил вовсе и не он, а кто-то совсем другой. Скоро мы это узнаем. Судья назначил нам встречу в четыре часа дня в суде номер десять. Молинер отправился обедать с моей сестрой, а мы с Гарсоном кое-как перекусили в баре. Мы обменялись всего двумя-тремя фразами, и не потому, что нам по-прежнему мешали разговаривать раздражение или взаимная обида, нет, просто каждый в бешеном темпе прокручивал в голове собственные мысли и догадки. Мы втроем сели напротив судьи и сразу стали похожи на семейство, которое сгорает от нетерпения в ожидании, пока им огласят завещание старейшины рода. Судье было в высшей степени наплевать на то, что он собирался прочесть; поэтому он придал всему действу чисто официальный тон, из-за чего наше напряжение никак не уменьшилось. Позволив себе две-три многословные похвалы прелестям Барселоны, назвав поименно всех барселонских судей, с которыми ему приходилось иметь дело, он распечатал письмо покойного министра. Как и положено, судья сперва прочистил горло, а затем начал монотонно, как на судебном заседании, читать: Сеньор судья! Находясь в здравом уме и твердой памяти и полностью отдавая себе отчет в том, что совершаю, я намерен покончить со своей жизнью сегодня, двадцатого числа текущего месяца, в три часа ночи в своем домашнем кабинете, и планирую использовать для этого ружье, лицензия на приобретение которого была выдана на мое имя. Я хочу заявить, что в моей смерти винить никого не следует. Причина, заставившая меня принять столь отвратительное для меня самого решение, коренится в тех страданиях, которые я испытываю и конец которым может положить одна только смерть. Я согрешил. Я совершил непростительную ошибку, позволив себе пренебречь священными узами брака. Я влюбился в Росарио Кампос, барселонскую девушку, которая казалась мне чистой и невинной. Однако она, попав, вне всякого сомнения, под чужое влияние, попыталась шантажировать меня и стала угрожать, что расскажет про нашу любовную связь представителям прессы. Я раздумывал, как поступить, и уже принял решение не поддаваться на шантаж даже под угрозой скандала, когда кто-то неожиданно убил Росарио. Думаю, это был один из ее сообщников, однако причины расправы мне неизвестны. С тех пор я живу в вечном страхе, что некто, выйдя из тени, снова начнет угрожать мне. Кроме того, я не могу и дальше выносить душевные муки, вызванные мыслью, что я был косвенной причиной гибели Росарио. Все это невыносимым грузом легло на мои плечи, и у меня нет сил на то, чтобы сделать признание моей супруге или полиции. С учетом должности, которую я занимаю, скандал был бы особенно громким. Еще один грех – самоубийство. Я намерен лишить себя дарованной мне Создателем жизни, но это будет моим последним грехом. Я предстану перед Его судом, и, возможно, Он в своем бесконечном милосердии простит меня. Во всяком случае, позор и бесчестье не коснутся моей семьи и я не обреку ее на страдания. Да простит меня Господь. Мы молчали. Судья посмотрел на нас поверх очков. – Это все, – сказал он. И, видя, что мы оторопело молчим, спросил: – Ну и что вы про это думаете? Один только Гарсон собрался с духом, чтобы ответить: – Очень хорошо написано. Можно даже подумать, будто он всю жизнь только и делал, что стрелялся. Судья хохотнул, а затем встал: – Я попрошу, чтобы для вас сделали копию; оригинал я должен переслать тому судье, который ведет дело этой девушки в Барселоне. Мы вышли на улицу в таком состоянии, словно только что высидели восьмичасовой киносеанс. Молинер не мог выдавить из себя ни слова. Наконец он все-таки заговорил, но при этом обращался как будто к себе самому: – А вдруг Вальдес убил девушку из-за каких-то их с ней разногласий, а потом… – Хватит, хватит! Ты ведь и сам теперь убедился, что беспочвенным версиям грош цена. Тут зазвонил его мобильник. Мы присутствовали при разговоре, но слышали только односложные реплики Молинера. Затем он коротко сообщил: – Теперь я должен покинуть вас, со мной желают побеседовать во дворце Монклоа[28]. – Кто? – Председатель правительства. Гарсон рассуждал вслух, захлебываясь от возбуждения. Только изредка он позволял себе отвлечься, чтобы сделать глоток из стоявшего перед ним стакана с пивом. – Вы полагаете, кто-нибудь способен солгать, готовясь к самоубийству, инспектор? – По-моему, нет. – Если, конечно, он не хочет кого-то выгородить. А кого он стал бы выгораживать – жену, кого-то из детей, может, таинственного Лесгано, этого человека-призрака с немыслимой в нашей стране фамилией? – Понятия не имею, сейчас у меня нет вообще никаких идей. Я не знаю даже, что нам предпринять в самое ближайшее время.