За обедом опускаю голову, чтобы не смотреть на него. Ковыряю жареную картошку в тарелке, есть неохота. Пинг-Понг спрашивает: – Что с тобой? Говорю: – Мерзкое настроение. Он затыкается. Они все, конечно, думают, что я не в духе из-за ребенка. Когда Бу-Бу, который до этого молчал, подает голос и начинает обсуждать «Тур де Франс», я встаю и иду в комнату одеваться. Я надеваю то, что и собиралась, чтобы довести Лебалека до кондиции. Я больше в это не верю, но делаю все механически. Небесно-голубое платье с большим вырезом и прошивкой под грудью, чтобы она казалась больше. Не слишком короткое, но очень легкое, летящее. Юбка расширяется книзу, и, когда я кручусь на месте, мое тело просвечивает на солнце. Туфли с тонкими перемычками. Белые кружевные трусики. Беру белую кожаную сумку. Кладу в нее деньги и пузырек с этикеткой от лака для ногтей. Перехватываю волосы лентой из той же ткани, что и платье. Чуть-чуть помады, немного туши, чтобы удлинить ресницы, и я готова. Пинг-Понг провожает меня к церкви и удивляется, что я так часто езжу навещать свою учительницу. Я говорю ему: – По-твоему, лучше валяться весь день в комнате? Он закрывает варежку и правильно делает, потому что в такой день, как сегодня, очень легко получить сумкой по физиономии. Оставляет меня на автобусной остановке и уходит, даже не прощаясь. Но меня сегодня это меньше всего волнует. Сажусь в автобус, полный отдыхающих. Они едут в город, в бассейн. Со мной никто не заговаривает. Потом пересаживаюсь, остановив на ходу двухчасовой автобус на Динь. Рядом сидит какой-то тип и читает газету. Выучив ее наизусть, передает мне. Засуха. Жискар[58]. Пулидор[59]. Загрязнение пляжей. Олимпийские игры в Монреале. Элизабет Тейлор. Проезжаем Баррем[60]. Целая страница анекдотов, но могу прочесть только заголовки. Если я попытаюсь разобрать то, что помельче, сосед решит, что я хочу сожрать его газету. В любом случае я плохо понимаю анекдоты. Один из десяти, при хорошем раскладе. Чтобы я смеялась, когда читаю, меня нужно щекотать. Чем ближе к Диню, тем сильнее у меня колотится сердце. Я выхожу на площади Освобождения, на моих часах без десяти четыре. Идет подготовка к вечернему празднику. Везде развешаны фонарики. Здесь еще жарче, чем в автобусе. Я потею, чувствую себя грязной и помятой, хожу туда-сюда. Останавливаюсь напротив стоянки такси. Смотрю в пустоту перед собой, слышу гул голосов вокруг, и внезапно у тротуара тормозит черный «пежо» Лебалека. Ровно в четыре я сажусь в машину рядом с ним. Очень мило говорю: – Вы на удивление пунктуальны. Достаточно увидеть его взгляд, обращенный на меня, как сердце успокаивается, и я мгновенно чувствую, что во мне просто зашкаливает уверенность в себе. Отличный сюжет для нового фильма: представьте себе, пятидесятилетний тип является на роковое свидание, чтобы вернуться в свою тошнотворную юность. Дьявол в четыре ноль-ноль[61], и все такое. Уверена, что сердце у него колотится, как сумасшедшее, пока я закрываю дверцу и машина трогается с места. Сказать, что он говорит заунывным голосом, – ничего не сказать. Сообщает мне, что его знает весь город. Что на него не похоже – гулять с девушкой, которая моложе его собственной дочери. Что он не думал, что я приду. На нем светло-серые брюки, отутюженные женушкой, и рубашка-поло чуть темнее оттенком. У него руки боксера, как у Пинг-Понга, цвета выжженной земли, поросшие светлыми, а может быть, уже седыми волосами, не знаю. Чувствую запах знакомого мужского одеколона, но не могу вспомнить ни марки, ни того, кто так же пахнет. Он раз или два поглядывает на меня, пока мы едем по бульвару, разукрашенному сине-бело-красными флагами, и я повторяю про себя, что мои глаза похожи на его, но гораздо больше – на глаза моей матери, потому что мне они достались от нее. Цвет и пышность волос у меня от Монтеччари, в этом я абсолютно уверена, как и длина ног и их пропорция к верхней части туловища, точно такая же, как у трех моих братьев. С круговой развязки, куда меня привез автобус, мы выезжаем на длинный мост, который тянется над умирающей под солнцем рекой. Лебалек говорит: – Это река Блеон. Потом мы едем вдоль нее, в сторону реки Дюранс и города Маноск, это написано на указателе. Спрашиваю, куда мы направляемся. Он отвечает, что не знает, но не хочет оставаться в городе. Он говорит для проформы: – Может быть, вы хотите получить свое украшение, и разойдемся? Я смотрю через ветровое стекло и говорю «нет». Он ведет машину дальше. Мы больше не произносим ни слова целую тысячу километров. «Пежо» у него не новый, бардачок без крышки, но идет машина плавно и почти бесшумно. Обожаю ездить на машине, сидеть молча и смотреть на деревья. Потом он шепчет: – Я не понимаю. Я говорю: – Правда? Я-то догадываюсь, что именно ему непонятно. И пусть я невежда, но это мой уровень – владелец убогой лесопилки, которому вдруг преподносят конфетку вроде меня, хотя он даже ее не просил. Он говорит: – Я сто раз думал о вашем звонке. Вы говорили так, словно между нами уже что-то решено. Короче, как будто мы давным-давно знакомы. Я повторяю: – Правда? Мы останавливаемся в глубине дороги у здания, похожего на замок, там лошади, бассейн и миллион полуголых людей, которые потеют на всех языках мира. Внутри, в зале со стенами, выложенными из массивных камней, с огромным камином, куда можно запихнуть, например, всех никому уже не нужных старух, довольно прохладно, мы садимся за низкий стеклянный столик, я заказываю чай с лимоном, он пиво. Теперь он смотрит на меня нон-стоп и замечает, что не только он один. Он возвращает мне серебряное сердечко на цепочке и говорит: – Вы действительно решили снимать студию у моего свояка? Он наклонился ко мне – массивный, брови с проседью, такие же, как и шевелюра, он мог бы раздавить меня одной рукой. Я отвечаю, опустив голову, с видом дурочки, которая боится спросить, где тут туалет: – Вообще-то я больше не думала, но, если вы хотите, чтобы я сняла, я сниму. Жду лет сто, не меньше, рассматривая стол, чтобы дать ему время сглотнуть слюну, а потом добавляю: – Знаете, в тот день, когда я к вам приходила, я мало на что надеялась. Я тоже думала над нашим телефонным разговором. Даже не могу вам объяснить. Мне было страшно и хорошо. Я поднимаю свои большие глаза, чтобы взглянуть на него, такая наивная, как я умею быть со всеми, кроме Бу-Бу, и он дважды кивает головой и сжимает губы, чтобы показать, что он понял и с ним происходит ровно то же самое. Да, жизнь все-таки интересная штука. Я снова разглядываю стол, орнамент на красном ковре. Если меня сейчас снять в кино, то зрители начнут усыновлять сирот прямо на выходе из кинотеатра. Теперь я вообще не поднимаю глаз. Он говорит после долгого молчания: – Вы ведь не учительница, правда? Я знаком показываю, что нет. Он спрашивает: – А чем вы занимаетесь? Я повожу плечом и отвечаю: – Ничем. Он смотрит то ли в пустоту, то ли в мое декольте, не знаю. Потом шепчет: – Жанна. Я грустно улыбаюсь, слегка опустив подбородок. Подступают слезы, я это чувствую, он тоже. Он кладет ладонь на мою голую руку и говорит: – Уйдем отсюда. Сядем в машину и немного покатаемся. У вас есть время? Я говорю: – До восьми – восьми тридцати. Его ладонь скользит по моей руке, он говорит: – Вы не выпили свой чай. Я пью свой чай, он пьет свое пиво, мы держимся за руки, опустив их между стульями, и все это, не проронив ни слова. В машине, пока он за рулем, я придвигаюсь и кладу голову ему на плечо. Он говорит: – Жанна, для чего вы приехали в Динь? Я отвечаю: – Не знаю. Мне бы подошел любой город, но я очень рада, что приехала именно в Динь. Да, Бу-Бу прав, что смеется надо мной, актриса я никудышная. В школьных спектаклях я так волновалась, что мадемуазель Дье кричала: – Говори разборчиво! Разборчиво! Она утверждала, что я переигрываю. В жизни я могу говорить естественно, особенно когда не задумываюсь над словами. Ну, или почти естественно, не знаю. Например, когда лежу у него на плече. Даже если это плечо человека, которого я в результате убью своими же или его руками. «Gold for men»[62]. Внезапно я вспомнила, вот чем он пахнет. «Gold for men». Этот одеколон продавался в аптеке у Филиппа. Был один португалец, Рио, он им обрызгивал лицо и шею. Два года назад я была влюблена в него по уши. Он целовал меня в губы, я стояла, прислонившись к дереву, он задрал мне юбку, чтобы погладить ноги, но я ее опустила, вот и все. Перед танцами он брился прямо в лесу – достал флакон из золотой картонной коробки и попрыскался холодным одеколоном. «Gold for men». Между нами никогда ничего не было, только это – он целовал меня, когда я стояла, прислонившись к дереву, чтобы прихвастнуть перед приятелями, с которыми они строили летние домики на самом верху перевала. Я говорю: – Вернемся в Динь, и я сниму студию. Лебалек останавливается на обочине, на выгоревшей траве. Мимо на полной скорости проносятся машины. Он берет меня за плечи и пристально смотрит. Я вижу в его зрачках, где-то очень глубоко, свое отражение. Я порывисто дышу, изображая одновременно страх и желание, всю эту фигню. А потом – свершилось! Он целует меня в губы, шарит своим вонючим языком у меня во рту, и тогда возвращается Эль, она здесь, ей то ли семь, то ли двенадцать, то ли четырнадцать, она смотрит на меня с любовью, она знает, что я никогда ничего не забуду и убью обоих, как я ей обещала. Мы едем в ближайшее придорожное кафе, и я звоню Туре. Его нет на месте. Отвечает Сюзи. Я напоминаю ей, кто я такая, говорю, что хочу снять студию и подъеду к семи часам подписать бумаги. Лебалек стоит рядом и взглядом одобряет каждое мое слово. Когда я вешаю трубку, он кладет руку мне на затылок. Я улыбаюсь ему с видом храброго солдатика, выполнившего свой долг. Он тоже улыбается, кивая головой, и пьет вторую кружку пива у стойки, я не пью ничего. В какой-то момент я иду к двери, чтобы и он, и другие клиенты увидели на свету мое тело, просвечивающее сквозь платье, потом возвращаюсь. Я прижимаюсь головой к его плечу, пусть думает, что ему завидуют, раз у него такая девушка. Потом мы садимся в машину и едем в сторону Диня, тридцать один километр. Он говорит по дороге: – Знаешь, у меня, как и у всех, бывали приключения. Но я уже давно стал благоразумным отцом семейства. Только семья и работа. И то, что мне выпало, – просто невероятно. У меня уже почти сорвалось с языка, что ему всего-навсего выпал мой зад под голубым платьем, но говорить грубости – не в моем стиле. Пусть декламирует свой катехизис, один и тот же у всех негодяев-мужиков, похоже, они все заучили его у одного и того же кюре. Меняются только имена благоверной и детишек. Когда мне сообщают, что святую величают Фернанда, а ангелочков Эстель и Юбер, я могу дальше уже не слушать. Я смотрю на дорогу, на деревья. Думаю о том, что буду есть вечером. В конце его дурацких излияний, а может быть, еще до них, говорю ему: – Я понимаю. Ни вы, никто другой в этом не виноваты. Так случилось. Он покровительственно обнимает меня за плечи и продолжает вести машину, прижимая к себе. В Дине он высаживает меня на улочке – специально для притворщиков и ханжей. Она идет параллельно бульвару Гассенди, «в двух шагах от агентства». Он говорит: – Мне нужно заскочить к себе, но я буду ждать тебя здесь через час. Я говорю, посмотрев на часы: – У меня будет не очень много времени.