Я отвечаю: – Я знаю. Я-то полагала, что это комплимент, но теперь, после твоих слов, я поняла, что он назвал меня шлюхой. Пинг-Понг дико раздосадован. Ему неохота связываться ни со своим братом, ни со мной. Наконец он сообщает, что поговорит с Бу-Бу и потребует, чтобы тот извинился передо мной. Мне смешно от одной мысли. Я воображаю, как Бу-Бу, низко опустив голову, просит у меня прощения. Мечтать не запретишь. Когда я спускаюсь к ужину, его вообще нет дома, пошел встречаться со своей отдыхающей. Коньята и Микки держат себя со мной очень мило, как обычно. Смотрим фильм по телику. За весь этот гнусный вечер я не раскрываю рта. Если бы знала, где отыскать Бу-Бу, то пошла бы, даже рискуя получить затрещину от его Мари-Лор. Но я не знаю. Занавес. Мать Скорбящих, которая свою затрещину вполне заслужила, приносит мое вязанье и кладет мне на колени. Говорит ехидно: – Лучше займись немного, чем грызть ногти. Ты же не хочешь, чтобы твой ребенок остался в чем мать родила? Кладу вязанье под стул, даже отвечать неохота. Понедельник, 12-е Днем Мать Скорбящих идет на кладбище. Коньята спит с открытыми глазами в своем кресле. Я поднимаюсь в комнату Бу-Бу, он читает, лежа на кровати в купальных шортах в цветочек. Я стою, прислонившись к закрытой двери. Говорю ему: – Прошу тебя, не нужно на меня так смотреть. Он смотрит на меня так, будто перед ним черт из преисподней, и говорит: – Предупреждаю, если ты сейчас сама не выйдешь, я тебя отсюда выведу силой. Дергаю плечом, чтобы показать ему, что мне наплевать. Говорю: – Ты злишься на меня за то, что мы друг другу наговорили той ночью? Ты жалеешь об этом? Он не отвечает. С упрямым видом рассматривает обои в своей комнате, считает ромбики. Я говорю: – Я иду к реке. Буду ждать тебя там. Если не придешь, даже не знаю, что я с тобой сделаю. Он поворачивается ко мне, чтобы что-то сказать, но потом опускает голову и молчит. Я подхожу и треплю его по щеке. Говорю: – Прошу тебя, Бу-Бу, приходи. Оставляю его, а сама иду в свою комнату, чтобы надеть под платье красное бикини и захватить полотняную сумку. Спускаюсь. Коньята спокойно дрыхнет. Иду не по дороге. Прохожу по лугу за домом и по тропинке, ведущей к реке. Прыгаю по большим валунам и булыжникам прямо к пляжу, который здесь называют Palm Beach[57]. Сюда мы ходим загорать с Мартиной Брошар. Здесь лежат два огромных плоских камня, на них можно лечь и растянуться во весь рост, а позади – настоящий сосновый лес. Народ сюда ходит только по воскресеньям. Я достаю из сумки махровое полотенце, ложусь на него в бикини и жду. Бу-Бу появляется через час или чуть меньше, приходит той же дорогой, что и я. На нем полотняные брюки и футболка с напечатанной на груди фотографией – это мой портрет, который он сейчас и выгуливает. Да, мой. Мое лицо, мои волосы, моя улыбка. Все это выполнено красным цветом на его футболке. Обалдеть. Он стоит в двух метрах от меня, чуть смущенно улыбается, руки в карманах. Я говорю: – Черт побери, где ты это раздобыл? Он говорит: – В Ницце. Один приятель привез на прошлой неделе. Я дал ему твое фото. Снимает футболку и протягивает ее мне. Говорит: – Это для тебя. Кажется, будет чуть велика. Становлюсь на колени и надеваю ее. Спрашиваю: – Ну а фото ты где взял? Говорит, в моей комнате, выбрал то, которое ему больше всего понравилось. Футболка великовата, это факт, но все равно потрясная. Я протягиваю ему руку, а он тянет меня, чтобы я встала на ноги. Мы смотрим друг на друга всего несколько коротких секунд, лет эдак тысячу, а потом он говорит, опустив голову: – Ты выходишь замуж за моего брата. Ты мне как сестра, понимаешь? Я чувствую, что он сейчас развернется и уйдет, и говорю: – Бу-Бу, не уходи, прошу тебя, ну прошу. Он говорит: – Я специально пришел, чтобы сказать тебе это. Я говорю: – Мне наплевать, останься со мной. В результате он остается. Я лежу в своем красном бикини, а он сидит в купальных шортах в цветочек и ничего мне больше не говорит. Он очень худой, загорелый, и волосы чуть светлее моих. Через минуту он ныряет в холодную воду. Мне кажется, он хорошо плавает. Что бы он ни делал, неважно, мне все равно нравится на него смотреть. Он прямо убивает меня, чувствую, что убивает. Когда он залезает на камень, я своим полотенцем вытираю ему спину. Говорю умоляюще в самое ухо: – Ну разок, всего один разок. Никто ничего не узнает. Он, не поворачиваясь, пожимает плечами и шепчет: – Но я-то буду знать. Я прижимаюсь губами к его спине, обхватив его руками, и говорю так же тихо, как он: – Но ведь все равно это когда-нибудь случится. Он отталкивает меня и выпрямляется в полный рост. Я остаюсь стоять на коленях, уставившись в пустоту. Я слушаю, как журчит река, и думаю о том, что он ведет себя со мной точно так же, как я – с Горем Луковым. Невероятно. Я качаю головою, чтобы сказать «ладно», «хорошо», не глядя на него. Потом тоже встаю. Мы оба одеваемся и уходим. Мы расстаемся на тропинке. Я убрала футболку к себе в сумку, теперь он голый по пояс. Я пытаюсь выдавить из себя улыбку, но это катастрофа. Я говорю: – Я иду к Пинг-Понгу, не хочу возвращаться вместе с тобой. Если твоя мамаша выскажет какое-то соображение на этот счет, я больше не выдержу. Я идиотка, но это сильнее меня, я тяну к нему губы для поцелуя. Он целует меня в щеку и уходит. Вторник, 13-е Около полудня захожу к Брошарам. Звоню Горю Луковому. Прошу, чтобы приехала за мной в то же место и в тот же час. Думаете, она поняла? Ничегошеньки не поняла. Не могу с ней говорить, потому что мамаша Брошар не нашла себе другого занятия, чем без конца протирать стойку как раз напротив телефонной кабины, а несчастная дура орет во все горло: – В Дине? Правильно? В Дине? А как называется кафе? Я забыла. Я говорю: – Вы найдете. До скорого. И вешаю трубку в самый разгар ее стенаний. Теперь я не уверена, что она приедет. Но мне плевать. По просьбе Матери Скорбящих покупаю стиральный порошок, расплачиваюсь, указываю из вредности на ошибку в десять сантимов и иду на террасу поболтать с Мартиной. Мартина на несколько месяцев старше Бу-Бу, у нее круглое лицо и вечно смеющиеся глаза, а темные волосы подстрижены, как у Мирей Матье. Я часто видела ее голой на пляже, она вся пухленькая, ужасно аппетитная. Мысль о Бу-Бу сидит во мне занозой, о нем и говорим. Я спрашиваю: – Думаешь, он спит со своей курортницей? Она поворачивает голову к шторе из жемчужных бусин, висящей на двери, проверить – не притаилось ли там материнское ухо, – и говорит шепотом: – Наверняка. Когда мы ходим вместе собирать лаванду, они всегда уединяются, а у Мари-Лор лицо потом так и пылает. Я говорю: – Но сама ты их ни разу не застукала? Теперь краснеет она. Качает головой и до скончания века собирается с духом. Я не отстаю. Она шепчет: – Один раз. Случайно наткнулась, я за ними не следила. И сразу же ушла. Она действует мне на нервы, мне хочется вцепиться ей в волосы и хорошенько встряхнуть. Я говорю: – Ну, и что они там делали? Она чувствует по моему голосу, что я злюсь, и вся заливается краской. Смотрит снова на штору из бусин и говорит: – Это Мари-Лор ему делала. Жирная точка. Она пьет свой кофе с молоком, ест бутерброд, неотрывно глядя на залитую солнцем церковь. Я говорю: – Ну ладно. Оставляю ее сидеть возле шторы, а сама ухожу. Затыкаю уши, чтобы не слушать бред, который несет мадам Командирша, из-за того, что я купила стиральный порошок не той марки. Поднимаюсь к себе и хлопаю дверью. Вижу свое отражение в зеркале, и у меня сразу же возникает желание чем-нибудь в него запустить. Стою, не двигаясь, до тех пор, пока мертвецы из гроба не восстанут, и стараюсь ни о чем не думать. Каждую минуту чувствую себя еще более опустошенной, с тех пор как он отпустил мою руку. Мне уже кажется, что ехать в Динь вообще не стоит. Я не смогу. Я вообще больше ничего не смогу. Я именно такая, как он сказал: жалкая, невежественная, эдакая деревенская нескладеха. Я оставляю его совершенно равнодушным. Рядом со мной худосочная Мари-Лор кажется ему мечтой поэта. Даже когда рот у нее занят совсем другим, она наверняка продолжает изрекать что-то сверхумное. Все, я сыта по горло. Надоело.