Затем, когда возвращается Микки, так и не снявший формы гонщика, – он отвез маму на том же «ситроене» домой, – мы все ужинаем во дворе, и постепенно темнеет. Горы становятся красными, слышно, как бредут стада с пастбища. Я, единственная, вообще не пью, мамаша Монтеччари совсем немного – и все ужасно веселятся, даже Коньята, она прямо кашляет и задыхается от смеха. Пинг-Понг часто целует меня то в шею, то в волосы. Рассказывает, как служил в армии в Марселе. Бу-Бу рассказывает про свою училку по математике, сорокалетнюю старую деву в чулках на круглых резинках чуть выше колен, ну и про все пакости, которые они ей подстраивали. Микки вспоминает про гонку, которую он то ли проиграл, то ли выиграл, уже не помню. Я думаю о том, что моя мать сейчас со всеми подробностями описывает придурку те три секунды, которые она здесь провела, и сообщает, что принесла ему кусок лукового пирога, и все такое. Я, конечно, все время смеюсь. Я умею себя вести. После ужина молодые идут переодеться. В комнате Пинг-Понг достал розовое платье, которое я надевала в первый вечер, когда ходила с ним в ресторан. Мне же оно только напоминает выволочку, которую я получила на следующее утро, когда вернулась домой. Он разложил платье на кровати, а сверху положил пакет с подарком. Пока я разворачиваю его, он стоит сзади, задрал мне футболку и ласкает грудь. Я говорю ему нежно: – Если ты начнешь, то мы уже никуда не уйдем. Но мне противно, хочется, чтобы он оставил меня в покое. Он купил мне красное бикини, которое я однажды показала ему на витрине. Купальник ему не понравился – почти ничего не прикрывает, но все-таки он его мне купил. Я не поворачиваюсь. Говорю: – Какой ты невероятно милый. Он оставляет в покое мои сиськи и начинает одеваться. Проводим вечер всей компанией сперва в городе, а потом в Пюже-Тенье, где у Микки завтра соревнования. Он говорит, что ему придется привязать к велосипеду собаку, чтобы та показывала дорогу. Компания – это Пинг-Понг, Бу-Бу и его отдыхающая, барышня с сильным акцентом, и Микки с Жоржеттой. Отдыхающая в длинном прозрачном платье на голое тело, просвечивает даже пушок внизу живота, а Бу-Бу выглядит полным дебилом. Смотрит на нее, как на хрустальную вазу, и, обращаясь к ней, тоже начинает говорить с акцентом. Она то и дело его целует. Он расстегнул рубашку, мне не слышно, о чем они говорят, но эта сука все время просовывает ему руку на грудь, как будто это он – девушка, у меня сразу же возникает желание уйти, послать все подальше – дерьмовую музыку, крутящиеся лампы, недопитые бокалы, которые постоянно опрокидывают и разливают вино по столу, короче, все на свете. Ладно. В Пюже, в клубе, где играют гитаристы, говорю себе: «Не психуй. Он знает, что тебя это бесит, и делает нарочно». Танцую с Пинг-Понгом под какую-то песню Джо Дассена, так прижимаюсь, что почти повисла на нем, как на вешалке. С Пинг-Понгом все в порядке, я чувствую, как и он прижимается ко мне всем телом, а вот Бу-Бу на меня почти не смотрит, курит на банкетке, откинув голову, губы отдыхающей впились ему пониже шеи, и он с ней говорит, говорит нон-стоп, возведя глаза к потолку, на котором намалевано небо – то ли Испании, то ли Италии. Всего в одной обращенной к ней фразе звучат все слова, которые я от него слышала за все то время, что мы знакомы. Наверное, это самое для меня обидное. И все. Чувствую себя дико несуразной в розовом платье, которому сто лет в обед, оно слишком короткое и соблазнительное для того, чтобы кого-то соблазнить, но мне плевать. Беру со стола сигарету и зажигалку «Дюпон», выхожу в теплую ночь, иду к фонтану. Пинг-Понг, разумеется, выскакивает вслед за мной. Я говорю ему: – Мне нужно было подышать свежим воздухом. Все уже прошло. Он весь в черном, как в тот первый вечер. Я – в розовом, он – в черном: это он так придумал, и ему нравится. Он говорит мне: – Если тебя что-то волнует, ты можешь мне сразу же сказать, не нужно ждать, пока мы поженимся. Я повожу плечом и даже не отвечаю. Он говорит: – Когда сейчас мы с тобой танцевали, я понял, почему ты так крепко за меня держалась. Я смотрю на него. У него такое милое, такое наивное лицо, что я злюсь еще больше и говорю противным голосом: – Интересно, что ты там такое понял? Ну-ка говори, что ты там понял? Он хватает меня за запястья и говорит: – Успокойся! Тебе было очень одиноко в городе. Я знаю, что это такое. А потом ты возвращаешься домой. А у нас твоя мать и свечи, и все такое. Ты потрясена, кажется, я начинаю лучше тебя понимать. Он отпускает мои руки и говорит: – Ты только что думала о нашем ребенке, ты боишься будущего, тебе кажется, что больше уже ничего не будет, как раньше. Мы стоим возле фонтана до светопреставления. И потом я говорю: – Оʼкей, хоккей, ты все потрясающе понимаешь. Пошли обратно. Возвращаемся в клуб, он идет за мной, грустный, руки в карманах. Ладно, жду, обнимаю за талию. Говорю: – Роберто. Роберто Фиоримондо Монтеччари. Элиана Мануэла Хэрта Вик, супруга Монтеччари. Смеюсь. Говорю: – Правда, хорошо звучит? Он говорит на ходу: – Да, неплохо. В машине – мы сменили «Ситроен 2СV» на «Ситроен DS» Генриха Четвертого – сидим, тесно прижавшись друг к другу, я – между Пинг-Понгом, который ведет машину, и Бу-Бу, потому что он самый худой. Отдыхающую выбрасываем в городе, и Бу-Бу вылезает, они обнимаются, говорят друг другу «До завтра!» и всякую другую хренотень. Чуть погодя – аналогичная сцена, но с участием Микки и Жоржетты, разве что они не рассусоливают так долго. Вечером они вдвоем исчезли на добрых три четверти часа. Куда делись, непонятно. Жоржетта мне как-то призналась, потупив глаза, что он ее имеет где угодно, и она всегда боится, что их застукают. Например, как-то вечером – у Монтеччари, на ступеньках в подвал, когда Пинг-Понг, Бу-Бу, Коньята и я играли в рами. Она слышала наши голоса через дверь. Честное слово. Наконец возвращаемся домой. Я почти заснула в машине. Бу-Бу и Микки надо мной подтрунивают. Пинг-Понг говорит: – Кончайте ваши дебильные выходки, слышите? Они замолкают. Пинг-Понг с Мики едут поставить машину в гараж Генриха Четвертого, а мы с Бу-Бу идем по двору. Полнолуние, слышны только наши шаги. Дверь в кухню заперта изнутри. Бу-Бу говорит: – Мать все равно не разбудить. Нужно ждать Пинг-Понга. Молча стоим до второго пришествия. Я забыла, что злюсь на него, беру его за руку и говорю, что мне страшно. Прошу его: – Поговори со мной. Чувствую, что ему хочется вырвать руку, но он не осмеливается. Спрашивает, почему в Пюже-Тенье я вдруг так неожиданно бросила их и ушла из клуба. Отвечаю: – Сам знаешь. Пожимает плечами, чтобы я подумала, что не знает. Я нежно говорю: – Приревновала тебя к твоей отдыхающей. Хотелось плакать. Он не убирает руку. Молчит. Я спрашиваю еще тише: – Ты считаешь, что она красивее, чем я? Он качает головой, что якобы «нет», и все. Не знаю, как мне удается сдержаться, не встать с ним рядом и не зацеловать до смерти, а потом – будь, что будет. Я говорю: – Поговори со мной, Бу-Бу, прошу тебя. Он мне рассказывает, что отдыхающая по имени Мари-Лор учится на медицинском и старше его на два года, с ней приятно проводить лето, но не больше. Я говорю: – Хорошо, тогда я упокоилась. Сильно сжимаю ему руку. Она у него большая, и поэтому кажется, что из нас двоих – он старший. В конце концов он ее выдергивает и стучит в окно, чтобы разбудить мать. Я не успеваю удержать его. Он кричит: – Мам, это мы! Больше мы не произносим ни слова. Мать Скорбящих открывает нам в ночной рубашке из плотного хлопка и спрашивает Бу-Бу: – А почему вы сразу не постучали? Он отвечает: – Не хотели тебя будить. Ждали Пинг-Понга. Она пожимает плечами и говорит сварливо: – Ты же знаешь, я все равно не могу сомкнуть глаз, пока вас нет дома. Я поднимаюсь за ней, а Бу-Бу остается внизу ждать братьев. В комнате снимаю платье и вешаю его на плечики. Щупаю флакон в кармане красного блейзера, перед тем как закрыть зеркальный шкаф. Ложусь голой, глядя в темноту, и думаю о Бу-Бу, о том, что рука, которая только что держала его руку, теперь гладит меня между ног. Когда Пинг-Понг возвращается, естественно, он испытывает желание, но отнюдь не читать газету. Напрасно я ему говорю, что устала, что ему нужно спать, мне становится мерзко от одной мысли, что Бу-Бу может услышать нас в эту ночь, но от первого же толчка я кончила и уже не помню, сколько еще раз, вжавшись ртом в подушку, чтобы заглушить крики. А потом наступило ужасное воскресенье. Утром я столкнулась во дворе с Бу-Бу, он со мной не говорит и старается на меня не смотреть. Я в красном бикини преграждаю ему путь, чтобы поздороваться. Он отталкивает меня, как дикарь, просто чудо, что я не упала на землю со всем своим барахлом – солнечными очками, кремом для загара и ментоловыми сигаретами. Он говорит: – Отстань! В его черных глазах злость, он едва на меня смотрит. Я говорю умоляюще: – Бу-Бу! Но он идет к дому, не оборачиваясь, переступая своими длиннющими ногами. Я думаю о нем еще битый час, вся такая несчастная-пренесчастная. За столом еще хуже. Завтракаем рано, потому что Микки нужно ехать в Пюже на гонки. Бу-Бу за весь завтрак не произносит ни слова и только в конце открывает рот, чтобы унизить меня перед всеми. Мы с Микки треплемся о кино. Я говорю без всякой задней мысли, что если бы захотела, то тоже могла бы стать актрисой. Есть среди них и пострашнее, чем я. Господи, кого я из себя корчу! И хотя одета-то я с ног до головы не в ширпотреб, как другие, но при этом, во-первых, полная невежда, а во-вторых, выпендриваюсь в деревне, где живут-то одни древние старухи. Ну, и напоследок, мол, на панели в Ницце или в Париже я бы ничем не выделялась среди тамошних, самых что ни на есть заурядных девиц. Я не умею отвечать, когда на меня орут. Швыряю салфетку на середину стола и ухожу к себе в комнату. Когда Пинг-Понг поднимается поговорить со мной, запираюсь на ключ. Не хочу больше ехать с ними в Пюже и вообще ничего не хочу. Не хочу успокаиваться. Пусть меня оставят в покое. Днем – настоящий ад. Все уехали, кроме двух развеселых вдовушек, и теперь каждая минута тянется, как год, а каждый час – как вся жизнь. Я даже не хочу спуститься смотреть телевизор с Коньятой. Открываю окно, чтобы шел свежий воздух, но закрываю ставни. Даже не хочу сходить навестить мать. В конце концов достаю из кармана красного блейзера пузырек с белыми таблетками. Лежу на кровати, крепко сжимая его в руке и пытаясь вызвать в памяти воспоминания, связанные с отцом. Например, вот я болтаюсь на кухне в Араме, мне семь лет. Что потом? Допустим, играю в домино. Он специально поддается, улыбается, и на щеках у него появляются ямочки. Говорит, что я невероятно сообразительная. Я всегда у него была самая красивая, самая сообразительная, и все такое. Он ни на секунду не замолкает и не перестает называть меня своей любимой крошечкой. Могу так лежать и думать до конца своих дней, сжимая пузырек в кулаке, чтобы отомстить за обоих. За маленькую Эль и за папу, который ее обожает. Как говорит Коньята: «Какое чудное тогда было время». Потом я заснула или отвлеклась и теперь не могу найти пузырек. Нашла под подушкой. Я завернула в салфетку тридцать таблеток, раскатала их бутылкой и растолкла в порошок. В течение двух часов пять или шесть штук способны убить человека. «Сердце разрывается», – сказал мне Филипп. Разрывается сразу же, едва становится плохо. Я пальцем положила чуть-чуть на язык и попробовала. Горький, это правда, но крестьяне так усыпляют собак – добавляют им в корм две растолченные в порошок таблетки – так рассказывал Филипп, – и бедное животное все-таки съедает. Полтаблетки – это лекарство длительного действия от серьезной болезни, забыла название. Но пять или шесть – это наповал. У меня будет около двух часов, чтобы исчезнуть и не оставить о себе никаких воспоминаний. Наверняка причину смерти определят, но с того момента, как им станет плохо, и до того момента, как они отдадут концы, пройдет так мало времени, что они просто не успеют ни с кем поделиться, в чьей компании развлекались. Я проглядела городские газеты, здесь другое издание, чем в Дине. Единственный, кто мог бы меня заподозрить, – это Филипп, но я таскала таблетки из разных пузырьков, и даже если бы он обнаружил кражу и прочел местную газету, что было бы очень странно, то в ней все равно не будут сообщать о двух отравлениях, случившихся в соседнем департаменте. От такого ежедневно дохнут всякие мерзавцы. Уже стемнело, когда я слышу, как они все вернулись и стоят в кухне. Зажигаю лампу на ночном столике. Прячу еще теплый пузырек в карман красного блейзера. Натягиваю на голое тело платье в голубые цветы, надеваю белые туфли и немного привожу себя в порядок, глядя в зеркало. Я вся заплаканная, но мне наплевать, пусть заметят. Я поворачиваю ключ в двери, сажусь на кровати, и почти сразу же появляется Пинг-Понг. У него сильно обгорело на солнце лицо. Он садится рядом и говорит, что Микки недоумок. Я говорю, что это их фамильная черта. Он смеется и говорит, что Микки пришел к финишу, когда победитель уже добрался к себе домой в Тулузу. Ладно. Он видит, что я все еще злюсь, и говорит: – Бу-Бу вовсе не имел в виду то, что тебе показалось.