– Месье Лебалек? Он отвечает: – Во вторник днем? Я поеду в банк в Динь. Могу куда-то его завезти. Теперь молчу я, чтобы он понял, что мы друг друга понимаем. Потом говорю: – Буду ждать вас на углу площади Освобождения и бульвара Гассенди в четыре часа. Там стоянка такси, я буду ждать напротив. Он думает. Я мягко повторяю: – В четыре? Удобно? Он говорит, что да. Я говорю «хорошо». Я не вешаю трубку, жду, чтобы он первым повесил. Больше ни он, ни я не произносим ни слова. Я выхожу из кабины, ноги меня не слушаются. Внутри у меня пусто и холодно, а щеки горят. Я сажусь за стол, пью чай с лимоном, делая вид, что изучаю список подарков, и машинально, не думая, складываю в уме цифры. Вообще ни о чем не думаю. Сын хозяина, мы знакомы, подходит ко мне поболтать. На улице я оказываюсь около пяти. Я долго иду по солнцу. Снимаю с шеи красный платок и перевязываю волосы, глядя на свое отражение в витрине. Иду сначала к Арлетте, потом к Жижи, но ни той ни другой нет дома. Когда Лебалек сказал мне по телефону: «Во вторник днем», – я подумала, что вторник – тринадцатое, и вся его история с банком просто выдумка[55]. Чтобы удостовериться, прохожу мимо банка «Креди агриколь». Тринадцатого они работают полдня и закрываются в двенадцать часов. Точно так же банк «Сосьете женераль». Да, его сердцем я завладела. Теперь его семейка поплачет у меня кровавыми слезами. Не знаю, чем еще заняться в городе, чтобы отвлечься. Иду в бассейн, там иногда бывают Бу-Бу, или Арлетта, или Жижи, или кто-то из своих. Но сейчас там тысячи незнакомых отдыхающих, и такой стоит гул, что просто сил нет. На улице солнце. Я наступаю на собственную тень. Говорю себе: «После вторника ты бы разом могла покончить с двумя». Я сумею за это взяться, я себе представляла это целых пять лет – и так и эдак. Хозяйка кафе «Ле-Провансаль». Сюзи – кофе-с-молоком. Дочь Лебалека и сын. Нет, никто не вспомнит меня, я уверена, и меня никогда не найдут. Пинг-Понг не виноват. Не больше, чем Микки или Бу-Бу. Но я хочу, чтобы они тоже заплатили, вернули долг за своего мерзавца-отца, хотя я никогда не думала, что их наказание должно быть таким же, как для тех двоих. Не знаю. Другой план, который я задумала с тех пор, как познакомилась с Пинг-Понгом, требует времени – трех, четырех недель? – но тогда руки у меня останутся чистыми, я просто воспользуюсь тем, чем наградил меня Господь. Не знаю. Думаю о встрече во вторник с Лебалеком и о следующих встречах. Внезапно Эль становится почти такой же реальной, как если бы она шла рядом со мной. Эль наплевать на то, что нам предстоит сделать. Ей даже этого немного хочется. Она не любит неопределенность. Она сама – сплошная неопределенность, а ей хочется обнять кого-то за шею, и чтобы ее приласкали, а еще хочется быть стервой или вообще не быть ничем и никем. Эль – это я, но не совсем, мне приходится думать за нее обо всем. Она никогда не повзрослеет, сейчас ей было бы легче, если бы она умерла. Она с криками проснулась в тот момент, когда Горе Луковое и я сидели в пиццерии. Я совсем недавно чувствовала, как она зашевелилась там, в телефонной кабине. Он царапает меня своими длинными ногтями, сжимает сердце, и тогда мне кажется, что я задыхаюсь, и ломит затылок. Я говорю ей: – Вечером в день свадьбы я пойду посмотреть на него в своем прекрасном белом платье. Я наберусь смелости. Ты же знаешь, я смелая. Он будет сидеть в своем кресле, как он выглядит? Наверное, худой – кожи да кости – и постаревший. Когда мы навсегда покидали Арам, я сбежала, чтобы Эль не было при переезде. До самого вечера я слонялась по заснеженным холмам. Когда я явилась в наш новый дом, мать бродила как потерянная среди мебели, ящиков с посудой и прочим барахлом. Она сказала мне: – Ты совсем бессердечная. В такой день бросить меня одну… Я ответила: – Не хочу его видеть. Если бы ты была одна, ты же знаешь, я бы осталась тебе помочь. Я расстегнула верхние пуговицы ее платья, мы обе сидели на диване, который еще не подняли наверх, и я сказала: «Умоляю тебя», – потому что ей всегда стыдно, и она считает, что это плохо, а Эль заснула, наконец успокоилась после тяжелого дня в объятиях своей любимой мамочки. Я на берегу реки, но не помню, ни как я здесь очутилась, ни по какой дороге сюда пришла. Я сижу на валуне у журчащей воды, которая увлекает за собой мелкие камешки. Мокрая от пота футболка прилипает к телу. Недалеко на мосту стоят люди, поэтому я не могу снять ее и высушить. Шесть часов. Солнце по-прежнему нещадно палит. Я пытаюсь нашарить конфетку в своей полотняной сумке, но не нахожу. Беру зажигалку «Дюпон» и прикуриваю ментоловую сигарету. Я решила, что во вторник возьму с собой пузырек матового стекла, на который я приклеила этикетку лака для ногтей. Он лежит в кармане моего красного блейзера, там же, где деньги. После обеда Коньята попросила помочь ей подняться в ее комнату. Она велела мне достать из изразцовой печки картонную папку и вручила мне четыре новенькие банкноты по пятьсот франков на мой день рождения. Я просто обалдела. Когда я клала их к остальным в карман красного блейзера, я нащупала этот пузырек. По-моему, мне захотелось его разбить, выбросить к черту этот порошок, не знаю. Я плакала без слез из-за этой старой грымзы, мне стало тепло и нежно внутри, а когда я дотронулась до этого пузырька, мне показалось, что я прикоснулась к змеиной коже. Но теперь, когда я решила взять его с собой во вторник, мне захотелось немедленно подержать его в руке, крепко-крепко зажать и больше не выпускать. Возьму его с собой, а там посмотрим, понадобится он мне или нет. Я иду по дороге к Пинг-Понгу, он должен меня забрать около семи. Но догадайтесь, кто меня догоняет в красно-белой футболке велогонщика, пыхтя, как тюлень, крутит педали, так что только икры мелькают в воздухе? И говорит хриплым голосом: – Черт возьми, заметил тебя еще на мосту, но вот только догнал, после третьего виража. Завтра соревнуемся в Пюже-Тенье, похоже, я приду к финишу, когда все уже разойдутся по домам. Слезает со своего коня. Черные шорты обтягивают все его выпуклости. Их он тут же и потирает, ничуть не заботясь о том, что меня это может смутить, а потом начинает массировать шею, мотая при этом головой. Мы садимся на траву на краю дороги, он вытирает лицо бейсболкой и говорит мне: – Подожду вместе с тобой нашу машину-метлу[56]. Совсем выдохся. Я спрашиваю, сколько он проехал километров, он отвечает: – Для братьев – сто. А вообще-то пятьдесят, да еще выпил три банки. Он пожимает плечами и говорит смиренно: – Что поделать, такова жизнь. Мы сидим на пригорке в тени деревьев, и мне хорошо. Смотрю на небо. В какой-то момент смотрю прямо на Микки, он сидит, сцепив руки на коленях, и морщит лоб, как будто о чем-то размышляет. Я говорю: – О чем ты думаешь? Он отвечает: – Я предсказал, что марсельский «Олимпик» возьмет кубок, и он взял. А теперь я говорю, что выиграю гонку. Я чувствую. Я спрашиваю: – После Пюже какие у тебя соревнования? И он идет по списку, так что конца не видно. В Дине гонки будут 25-го, через неделю после свадьбы. Вкруговую, вокруг города, двадцать раз по бульвару Гассенди, и каждый раз получаешь приз, если на этом этапе опередишь остальных. Если выиграешь все заезды, получаешь металлическую штуковину, на которой выгравировано твое имя, и велосипед дерьмового качества, который можно толкнуть за пятьсот франков. Мне бы хотелось, чтобы он выиграл. Он говорит: – Если Дефидель и Мажорк будут на подъеме идти со мной бок о бок, тогда есть шансы выиграть. Они не меньше двадцати раз созерцали на финише мою задницу. Я, лежа на спине, вытаскиваю из джинсов заправленную футболку и обмахиваюсь ею, чтобы было попрохладнее. Микки курит мою ментоловую сигарету. Он говорит: – Пинг-Понг сказал, что сегодня вечером у нас праздник. Он не смотрит на меня. Я говорю «да» и закрываю глаза. Я воображаю, что мы вдвоем в лесу. Я поглаживаю под футболкой, как будто машинально, свою левую грудь. Она горячая и набухшая, а под ней бьется сердце. Не знаю, смотрит ли на меня Микки. Я воображаю, что мы с ним в лесу, он ласкает мне грудь, и тут появляется Пинг-Понг. С ним на «ситроене» приехал Тессари. Пинг-Понг говорит, высунув голову в окно: – Я отвезу его и вернусь. Я все же иду к машине, чтобы его чмокнуть, и, перегнувшись через Пинг-Понга, подаю Тессари левую руку. Говорю: – Простите, но левая – это сердце. Я знакома с племянником Тессари, терпеть его не могу, гаденький такой, любитель подсматривать. Я спрашиваю: – Твоя «делайе» работает? Тессари ржет. Пинг-Понг невозмутимо отвечает: – Никуда не денется. Но с мотором «ягуара» проблем оказалось еще больше. Будет работать со старым. Микки стоит рядом, обняв меня за талию. Он говорит Тессари: – Все нормально? И, как я, протягивает ему левую руку, перегнувшись через Пинг-Понга. Когда они уезжают в город, мы возвращаемся на пригорок, где он бросил свой велик, и он по-прежнему держит меня за талию. Отпускает, чтобы мы могли сесть. Но я остаюсь стоять, глядя на солнце, которое уходит за горы. Микки говорит: – Стемнеет не скоро. Просит еще одну сигарету, и я ее зажигаю для него зажигалкой «Дюпон». У него вокруг глаз сеточка из морщинок, потому что он постоянно смеется. Я валюсь на траву рядом с ним, мне так тошно, что не передать словами. Микки, кстати, это чувствует и говорит: – Да, когда солнце уходит, всегда грустно. Я говорю «да», но это не столько про солнце, сколько про Пинг-Понга, и его самого, и Бу-Бу, и про то, что мне хорошо с ними – со всеми вместе. Когда мы возвращаемся в тот вечер на «Ситроене 2 CV» с велосипедом Микки, прикрепленном сзади, через ветровое стекло машины я вижу во дворе Монтеччари свою мать. Меня не предупредили, что она приглашена на мой день рождения, и первое, что мне приходит в голову: а вдруг она заходила в дом и в комнате Командирши ей попалась на глаза фотография усатого мерзавца – настоящего? Мне становится плохо, но потом она меня целует и улыбается своей ангельской улыбкой, и тогда я успокаиваюсь. Я говорю: – Поужинаешь с нами? Она отвечает: – Нет, что ты! Только выпью аперитив. Не могу же я оставить его одного так надолго. Она обнимает меня за плечи. Она счастлива, что попала сюда и увидела все святое семейство, а еще, что мне исполнилось двадцать. Она принарядилась, как могла, – надела летнее платье кремового цвета, которое обшила тесьмой, накрасилась – в самый раз – и идеально причесалась. Микки говорит, что ее можно принять за мою сестру. Мне хочется расцеловать ее, Микки и всех остальных, так я счастлива. Даже Мать Скорбящих надела новое платье в мелкий лиловый цветочек. Во двор выставили большой стол, и я помогаю Пинг-Понгу разливать «Чинзано», пастис и игристое «Кларет-де-Ди». Коньята, которая очень давно не выходила из дома, рассказывает моей матери про Сосет-ле-Пен. Я пью воду, чуть подкрашенную «Чинзано». А потом из кухни появляется Бу-Бу с подносом, и там горят двадцать свечек. Все смеются, что я так удивлена, и поют в мою честь «С днем рождения тебя!» и хлопают. Поскольку мама не может остаться к ужину, они поставили свечки не на торт, а на луковый пирог – фирменное блюдо свекрови. Свечки сделал Бу-Бу, потому что у Брошара их не было, а Микки – голова дырявая – забыл купить их в городе. Клянусь, если снять эту сцену в кино, то, когда зажжется свет, у всех зрителей будут зареванные лица. Теперь уже Пинг-Понг обнимает меня за талию, и я говорю: – Внимание! Смотрите, как я могу! Делаю вдох и разом задуваю все свечки. Пинг-Понг говорит: – Ну вот, теперь можно не сомневаться, примета сбудется – ты выйдешь замуж в этом году.