Тогда, чтобы не шуметь, мы идем в сарай, и там он любит меня так, что я забываю, на каком я свете. А потом однажды я просыпаюсь, и мне уже двадцать лет. Пью кофе в кухне с глухопомешанной теткой и с Матерью Скорбящих, выгоняю Бу-Бу из душа во дворе, чтобы помыться самой, а потом поднимаюсь к себе, надеваю белые шорты, белую футболку-поло и босоножки и иду к матери. Она примеряет на меня свадебное платье. От платья Жюльетты почти ничего не осталось. Повсюду кружева, как мне хотелось. Я смотрю на свое отражение в большом зеркале комнаты на первом этаже, где мы едим, – высокая, с тонкой талией, и сама страшно себе нравлюсь. У бедной дурынды слезы на глазах, когда она видит меня в этом платье. Она придумывает какие-то хитрости, чтобы моя попка выглядела еще привлекательнее, и, пока она сидит за машинкой, а я ем свою любимую кашу «Нестле», она говорит мне: – Хочу что-то тебя спросить, но только не сердись. Она обдумала то, что я ей говорила, когда познакомилась с Пинг-Понгом, и теперь сама не своя. Она попросила мадам Ларгье, к которой ходит убирать, описать ей папашу Монтеччари. Короче, она хочет увидеть его фотографию. После этого мы молчим, пока мертвые не восстанут. У меня комок в горле. А она даже перестала строчить на машинке. Я говорю: – Папаша Монтеччари вообще не имеет отношения к этой истории. Теперь я это знаю точно. Она отвечает: – Об этом могу судить только я. Поэтому принеси мне фото. Когда она так себя ведет, я готова кататься по полу от бешенства. Говорю: – Проклятье! Надеюсь, ты не будешь устраивать весь этот цирк и портить мне свадьбу? Что ты придумала? Она отвечает, не поднимая на меня глаз, разглядывая свои распухшие от стирок руки: – Если у меня возникнет хоть малейшее подозрение, я не дам тебе это сделать. Я все расскажу. Я поклялась в церкви. Я отодвигаю от себя кашу «Нестле», надеваю снова шорты, поло и босоножки. И хлопаю дверью. От нее до дома Монтеччари пять или шесть минут ходьбы. Одна минута, чтобы найти Сломанную Колонку и без свидетелей попросить у нее фото ее любимого, похороненного в Марселе. Она спрашивает: – Зачем? Зачем? Я говорю, что хочу показать ее кому-то в городе, чтобы нарисовать его портрет. Хочу, мол, сделать ей такой подарок на свое двадцатилетие. Она льет слезы как безумная. Говорит мне: – Только ты способна до такого додуматься. У тебя удивительно доброе сердечко, и все твои мысли идут оттуда. Я снимаю в ее комнате фотографию месье, прямо в рамке из золоченого гипса, захожу к себе в комнату, беру большой мешок из супермаркета и кладу ее туда. Еще минута уходит на то, чтобы успокоить старую перечницу. Я ей говорю: – Только никому не говори, это наш секрет. Она целует меня в щеку высохшими губами и до боли сжимает запястье. Я говорю: – Эй, прекрати, мне больно. Проходя мимо кафе Брошара, я вижу, как моя будущая свекровь спорит с двумя другими деревенскими молодками. Она смотрит на меня, я улыбаюсь ей голливудской улыбкой, которую с таким же успехом могла бы адресовать памятнику солдату на братской могиле. В довершение всего Пинг-Понг возится с каким-то двигателем возле гаража и видит меня. Я кричу: – Нужно немного переделать платье! Все в порядке? Он отвечает: – Да. Ему не нравится, что я напялила шорты, он уже говорил мне об этом. Он бы мечтал, чтобы я ходила в рыцарских доспехах до нашей с ним золотой свадьбы. Пусть тогда и трахал бы Жанну д’Арк. Не прошло и двадцати минут, как я дома. Придурок наверху опять голосит. Хочет суп или газету или услышал, что я пришла. Я не видела его с тех пор, как он парализован. Ни разу не заговорила с ним, даже через стену. Когда на него находит, он начинает меня проклинать. Мать говорит, что он в своем уме, но я не уверена. Она сидит на том же месте перед швейной машинкой. Ждет. Я не знаю никого на свете, кто умел бы так терпеливо ждать, как она, разве что я сама. Скажите ей: «Я скоро вернусь», – и вернитесь через год, она невозмутимо будет ждать вас там, где вы ее оставили, светлые волосы безупречно причесаны, руки скрещены на животе. Она родилась 28 апреля, Телец. Я плохо в этом разбираюсь, но мне говорили, что Тельцов притягивают Раки, только они могут их понять. Я говорю: – Смотри, дурочка! Она осторожно берет рамку, изучает улыбающееся лицо, от которого уже ничего не осталось. У него темные, аккуратно приглаженные волосы, острый, как лезвие, нос, красивые, очень темные глаза, весьма уверенный вид, он вполне ничего. Мать говорит: – Это папаша Монтеччари? Мадам Ларгье сказала мне, что у него были усы. Я отвечаю: – Ты что, совсем хочешь меня доконать? Бывают периоды в жизни, когда носят усы, бывают – когда не носят. Здесь он без усов. Она долго смотрит на фото и говорит: – Во всяком случае, это не итальянец. Самое противное, что она явно не успокоилась. Или же поняла, что не уверена, сможет ли узнать мерзавца через столько лет, поди разбери. Я говорю: – Если бы это был он, ты бы его тут же узнала. Даже без усов. Она пожимает плечами. Я кладу фотографию обратно в мешок из супермаркета и говорю: – Если бы Пинг-Понг знал, что мы подозреваем его отца, он бы нам обеим головы оторвал. Она смотрит на меня. Улыбается. Она убивает меня, когда улыбается. Занавес. Потом она возится с моим платьем, и я снова примеряю его перед большим зеркалом и выгляжу все так же божественно. Днем Пинг-Понг отвозит меня в город на хозяйском «ситроене», чтобы я составила список свадебных подарков для гостей. Я надела джинсы и белую футболку. Сам он хочет вернуться в деревню и, пока есть свободное время, что-то подкрутить в своей «делайе». На прошлой неделе он приволок раздолбанный в хлам «ягуар» – трое погибших, об этом писали в газете, купил его за гроши. Объяснил мне, что мотор еще в отличном состоянии, и он сможет его использовать. В городе он должен подхватить другого механика, Тессари, который работает у месье Лубе, мужа Лулу-Лу. Говорят, он волшебник. Бросаю ему, вылезая из машины на площади: – Не вздумай воспользоваться этим поводом и снова с ней повидаться и закрутить все по новой. Он смеется, как дурачок. Любит, когда я напускаю на себя ревнивый вид. Я отношу фотографию мужа Коньяты одному знакомому парню по фамилии Вареки, которого все зовут Вава. Он работает в типографии, а летом рисует портреты туристов на террасах кафе. Он соглашается за сто франков, специально для меня, и сделает на следующей неделе. А если я попозирую ему обнаженной, то бесплатно. Он, конечно, шутит. И я говорю, мол, там видно будет. Мы стоим на его лестничной площадке на самом верхнем этаже, у него в комнате люди. Я прошу его, чтобы краски были поярче, это подарок для человека, которого я очень люблю, а еще пусть не сломает эту мерзкую рамку. Потом спускаюсь, как старуха, цепляясь за перила, ужасно боюсь поскользнуться на натертом полу и сломать ногу. Потом я занимаюсь списком подарков. Захожу в три магазина, выбираю, не глядя, то, что мне советуют, только добавляю две или три фигни, которые нравятся моей матери, я ей их отдам, тогда, по крайней мере, появится новая тема для разговоров. В четыре иду на почту, но Жоржетта сидит в своем окне, оттуда мне звонить нельзя. Здороваюсь, спрашиваю, как дела, и покупаю десть марок для приглашений. Пойду звонить из кафе напротив кинотеатра «Ле-Руаяль». Там стоит телефонная кабина, на стенах которой нарисовано много чего поучительного. Лебалека нет на месте, пойдут его искать. Я слышу его голос в трубке, и ощущение, будто знаю его тысячу лет. Мне кажется, в этот треклятый полдень я обращаю внимание на все детали – лица, голоса, всякие мелочи; в моей кукольной головке все отпечатывается очень четко. Я говорю: – Извините, месье Лебалек, вы не помните меня? Я учительница. Он помнит. Я спрашиваю, не оставила ли я у него кулон – серебряное сердечко на цепочке. Он говорит: – Я нашел его в своем кабинете. Я так и подумал, что он ваш. Я спросил ваш адрес у свояка, но он не смог найти номер вашего телефона. Я говорю: – У меня нет телефона, я звоню из кафе. Он отвечает: – А, понятно. Я жду до потери пульса. Наконец он спрашивает: – Послать его вам по почте или вы заедете и сами заберете? Я говорю: – Лучше заеду, а то вдруг не дойдет. Он мне очень дорог. А потом это будет повод вас повидать, ведь так? Целая вечность. Он говорит: – Да. И ничего другого, только «да». Я говорю: – Я рада, что вы его нашли. Я знаю, это глупо, но я была почти уверена, что он у вас. Голос у меня слегка дрожит – как раз то, что надо. У него нормальный, только звучит чуть ниже и слегка неуверенно. – Вы когда будете в Дине? Я вкрадчиво говорю: – А в какой день вам удобнее? Если он не будет сейчас возражать, я завладею его сердцем, клянусь жизнью. Но он и не думает возражать. Долго молчит. Я спрашиваю: