Наконец она бормочет минуту спустя: – Знаешь, но это ведь не настоящий подарок на твой день рождения. Настоящий у меня в сумке, но теперь я боюсь. Говорю так мило, как умею только я: – Не дуйтесь. Покажите. У меня ломит затылок. Это золотая зажигалка фирмы «Дюпон», а на ней выгравировано «Эль». Она что-то написала на карточке, которую вложила в футляр, но в последний момент почувствовала неловкость, она боится, что я прочту, короче, целая драма. Она написала: «Чтобы быть твоим пламенем». Мне кажется, что это так же бессмысленно, как и сама жизнь, но перегибаюсь через стол, притягиваю к себе ее голову и чмокаю в щеку. Говорю: – Когда мы сядем в вашу машину, я вас поцелую по-настоящему. По крайней мере, так к ней возвращается нормальный цвет лица. Я обожаю, когда она заливается румянцем и не знает, куда девать глаза. Я представляю ее с агентом фабрики игрушек на разложенном сиденье ее драндулета, с поднятыми ногами, платье задрано и нахлобучено на голову, а сама стиснула зубы, не может дождаться, когда все это наконец закончится. Она смешит меня до слез. Когда приносят креветки, она уже так подробно изложила мне, какие яства приготовила дома к моему дню рождения, что я больше не голодна. И мне уже не больно. Смотрю, как она ест, и делаю вид, что слушаю ее. Она заказала бутылку кьянти, и, поскольку я не пью, она точно назюзюкается. Она спрашивает, зачем я приехала в Динь, но я ей говорю «Тсс!», просто нужно было перед свадьбой кое с чем разобраться. Она делает вид, что поняла, и вздыхает так, что на ней вот-вот лопнет кружевной лифчик. Он просвечивает под ее прозрачной блузкой. Самое лучшее, что в ней есть при ее мягкости, присущей блондинкам, это великолепная белая грудь, но она всегда ее стыдилась, поскольку ее отвратная мамаша внушила ей, что она у нее слишком большая. И теперь я единственная, кому она пытается ее показать. Если бы я поехала к ней домой, как мы договаривались, она бы, скорее всего, даже не надела лифчик под блузку. Была бы возбуждена, как целка, но при этом тряслась бы от страха, открывая мне дверь. Это Горе Луковое еще та ханжа! Хотя я ее очень люблю. Примерно так же, как люблю Пинг-Понга. Не вижу, что между ними общего, но люблю. Если бы я поехала к ней домой, как мы договаривались, она бы бесконечно ходила вокруг да около, подавала бы чай дрожащими руками, как тогда, когда мне было пятнадцать, примеряла бы свои наряды, чтобы я оценила, стала бы разглагольствовать об «этой потрясающей актрисе» или «этой потрясающей певице», которая любит только женщин, – «ну да, уверяю тебя, это все на свете знают» – или о Мэрилин, если уж больше не о чем говорить, чтобы я радовалась, что оказалась в такой чудесной компании. Клянусь, она никогда не выразит удивления по-простому, а обязательно, как в театре, приложит ладонь тыльной стороной ко лбу, закатит глаза, как бы вопрошая Боженьку, что, мол, такое с ней стряслось. Когда дошло до клубничного мороженого, она мне говорит: – Ты меня не слушаешь. Я говорю: – Я думаю о вас. Она не верит. – А о чем именно? Я говорю: – У вас лифчик просвечивает сквозь блузку. Уверена, что вы бы его не надели, если бы я приехала к вам в Брюске. Густой румянец. Она больше не произносит ни слова до скончания века. Я наклоняюсь через стол и говорю: – Ну, нашли что-нибудь про этот грузовик? Она меня убивает. Не глядя на меня, кивает. Я жду. Говорит, упрямо ковыряя свое мороженое: – В ноябре тысяча девятьсот пятьдесят пятого года они привезли лес месье Понсе, для строительства изгороди. У него сохранилась накладная. Это были водитель грузовика и грузчики из компании Ферральдо. Допустим. Люди не столь глупы, как я полагаю. Она поднимает глаза и спрашивает как-то неискренне: – А зачем тебе это нужно? Я говорю: – Там к этому пианино прилагалось много валиков с разными мелодиями. По крайней мере, так говорят. Они, наверное, где-то забыли этот ящик. Вот я и хотела узнать. Она так и застыла с поднятой ложкой. – Так ведь прошло уже двадцать лет! Я опускаю голову, смотрю с несчастным видом, способным разжалобить кого угодно, на свое лимонное мороженое и говорю: – Да, вы правы, это идиотизм. Очень жалко. Потом смотрю на нее с улыбкой и говорю – сама любезность: – Сделайте мне что-то приятное на мой день рождения. Пойдите в туалет и снимите лифчик. Густой румянец. У нее колотится сердце. Она шепчет: – Ты с ума сошла! Здесь же люди. Я беру под столом ее руку и говорю, вся такая милая-премилая: – Ну пожалуйста. Она смотрит на меня с пылающим лицом. Он умирает от желания сделать это, чтобы показать, какая она современная, но не может решиться. Говорит: – Предупреждаю, я это сделаю. Я не отвечаю. Ем мороженое и смотрю на нее, как на идиотку. Внезапно на ее покрасневшем лице проступают белые пятна, она перемещается на своей банкетке, встает, и я вижу, как она лавирует между столами, направляясь в сторону туалета. Ем свое мороженое. Мне охота поставить на всем крест – на Лебалеке, Туре, Горе Луковом, Дине. Думаю о Филиппе, который заставлял меня раздеваться в подсобке аптеки. И конечно же, о той другой дуре, которая с плачем снимала свое разодранное платье и говорила «да», потому что их было трое, и она боялась, что они ее изобьют. Или оставят изуродованной, поди разбери. И еще немного о нем, чтобы тоже поставить очень маленький крест, скорее даже крестик. Синяя изразцовая плита. Я говорю себе: «Все. Хватит». Давлю ложкой мороженое и отодвигаю от себя. Когда мадемуазель Дье возвращается, она держится очень прямо, лицо – красное, как помидор, а тяжелые белые груди трясутся, сильно просвечивая, под блузкой. Никто не обращает на нее внимания, за исключением одного официанта в красном жилете, но в этой парилке все, кроме меня, и так расстегнули и распахнули все, что можно. Но она-то воображает, что все взгляды устремлены на ее буфера, и идет «с захлестом», словно на подиуме, выбрасывая одну ногу перед другой, как курица, которой отрезали голову. Не могу передать, что я почувствовала, увидев ее такую жутко несуразную, ненавижу себя за то, что я пережила в ту минуту, и готова себя убить. Она-то понимает, что хорошо, а что плохо. Я умоляла ее написать в моей метрике «Габриэль Девинь». Обещала ей, что она сможет тогда делать со мной все, о чем мечтает. И даже если это будет безумно смешно, я сделаю вид, что испытываю райское блаженство, честное слово, буду кричать как шальная, объясняться ей в любви, короче, выполню все по полной программе. Отец неизвестен. Занавес. Я закуриваю ментоловую сигарету от подаренной ею зажигалки. На обратном пути, по дороге в Анно она ведет машину так, будто только вчера сдала экзамен на права, щурится, всматриваясь в дорогу, освещенную фарами. Я дремлю. Время от времени, когда она уверена, что еще десяток километров не будет ни единого поворота, она кладет руку мне на колено. Говорит: – Я постоянно о тебе думаю. Ты не понимаешь, что это такое, любить так, как люблю тебя я. И все в таком духе. Она не ревнует к Пинг-Понгу, она с ним не знакома. Она довольна, что я выхожу замуж и буду счастлива. Говорит, что горда собой, что осмелилась показаться «всем на глаза» без лифчика, чтобы сделать мне приятное. Я говорю: – В следующий раз нужно будет показать вашу задницу. Она восклицает: «О!» – и смеется, но голос дрожит. Не знаю, то ли от этой мысли, то ли из-за выпитого кьянти, но мы движемся на скорости тридцать километров. Я говорю: – Давайте ускоримся, а то мы никогда не доедем. Мы проезжаем через пустой город, пересекаем мост, и тут она останавливается на обочине. Ей нужно удалиться в сосны пописать. Жду в машине. Она залезает обратно, смотрит на меня вечность, вздыхает, и мы едем дальше. Она подвозит меня почти к воротам Монтеччари. Я целую ее в губы, она, кстати, классно целуется, что невероятно, и обещаю ей, что позвоню из кафе Брошара. Она целует меня еще раз, на минуту впивается пальцами в мои трусики, тяжело вздыхает, а потом я вылезаю. Я говорю: – Мне нужно будет снова приехать в Динь. Приедете туда? Она грустно кивает. У нее горит лицо, а желтый бант в волосах поник и свесился набок. Я его снимаю, скатываю трубочкой и кладу ей в руку. Говорю ей нежно: – Горе Луковое. Она снова слегка кивает с грустной улыбкой, и я ухожу. В кухне под низко опущенной над столом лампой – почти на уровне лица – сидит Пинг-Понг, протирает спиртом какие-то детали машины и едва смотрит в мою сторону. У меня на часах без четверти двенадцать. Я говорю: – Ты сердишься? Вместо «нет» он качает головой. Я сажусь рядом, но он еще долго молчит. Потом произносит: – Я звонил мадемуазель Дье около семи. Ее не было дома. Я говорю: – Она повела меня ужинать в ресторан, отметить мой день рождения. Подарила мне зажигалку «Дюпон». Достаю зажигалку из сумки и показываю ему. Он говорит: – Она что, так шутит? С начала июля почти каждую ночь вспыхивают лесные пожары, и ему редко удается выспаться. Я говорю: – Ну вот, сегодня мог поспать, а ждешь меня. Он отвечает: – Не могу уснуть, пока ты не вернулась. Я наклоняюсь и целую его всклокоченную шевелюру. Мы смотрим друг на друга, и я говорю: – Пойдем сегодня ночевать в сарай? Он улыбается, гладит мне попу через платье и говорит: – Хорошо.