На углу площади стоит такси. Неподалеку мужчины играют в шары, я подхожу спросить, кто из них шофер. Это старичок в фуражке, который наблюдает за партией. Он не очень доволен, что нужно оторваться, но, видимо, сообразил – чем быстрее меня довезет, тем быстрее вернется. Он несется к машине сломя голову, я еле за ним поспеваю. Остальные мужчины, как водится, отпускают плоские шуточки в наш адрес: – Послушай, Туан, если станет грустно одному, только кликни, мы подсобим! И все в таком духе. В любом случае, если речь идет не о мерзком Туре, то Эль обожает, когда на нее смотрят, представляя себе, как они могли бы с ней поразвлечься. Это, пожалуй, единственное, что придает ей уверенности и поднимает настроение. Я сажусь на заднее сиденье. Старикан еще не забыл, как заводится его драндулет, и спрашивает, куда ехать. Я говорю: – На лесопильню Лебалека, на дороге Ла-Жави. Сможете подождать меня там? Я очень быстро. Выезжаем из Диня и через три или четыре километра он останавливается возле больших открытых ворот. Слышно только, как поют птицы. Выходя из машины, я чувствую, как вдруг сильно забилось сердце, потому что прямо перед собой вижу указатель с названием соседней деревни – Ле-Брюске. Конечно, это не мой Брюске, но все равно, это ужасно или кажется мне ужасным, словно в этот миг откуда-то сверху за мной наблюдает ангел-хранитель моей матери. Здесь тихо, должно быть, рабочие уже ушли, но в любом случае лесопилка Лабалека не очень похожа на заведение Ферральдо. Она гораздо меньше: цех, складское помещение и небольшое современное здание в глубине большого двора, где припаркован один-единственный черный «пежо». Неподвижный воздух пропитан запахом смолы и деревянных досок. Повсюду валяются опилки. Заслышав мои шаги, в домике лает собака, открывается дверь, и появляется девушка, она придерживает за ошейник огромную немецкую овчарку, похожую на Люцифера. Чуть старше меня, скорее блондинка, довольно пышная, в обтягивающих джинсах. Я – сама любезность – говорю, что хотела бы увидеть месье Лебалека. Девушка отвечает: – Кого из них? Моего отца или брата? Она поворачивает голову в сторону дома и что-то говорит, со смехом обращаясь к кому-то, кого я не вижу, но что именно, я не могу разобрать. Выходит ее брат, это ясно. Он на голову выше нее и младше меня, веселый малый, тоже в джинсах. Волосы длинные, как у Бу-Бу, но тот стройнее и красивее. Девушка говорит мне: – Отец у себя в кабинете. И указывает пальцем на цех. Я говорю «спасибо» и иду туда. Он стоит в небольшой комнате со стеклянной перегородкой, через которую видны неподвижные станки. Он говорит: – Слушаю! И идет мне навстречу. Сердце колотится еще сильнее, чем при виде Туре, потому что я уже понимаю, что из них двоих я должна буду иметь дело именно с этим, с ним общаться мне будет легче. Он высокий – наверное, даже выше Пинг-Понга, грузный, волосы с проседью. Без пиджака и в развязанном галстуке. У него тоже голубые глаза, похожие на мои, но я знаю, что это не имеет никакого значения, у меня глаза точно, как у матери, тут даже спорить нечего. Я говорю, и голос срывается: – Месье Лебалек? Простите. Я, вероятно, буду снимать студию у вашего свояка. Я учительница. Он ждет продолжения, и я делаю усилие, чтобы смотреть ему прямо в глаза, и стараюсь проглотить огромный ком, застрявший в горле. Это он вел грузовик. На нем была теплая куртка. Если мама правильно его описала, ему сейчас должно быть лет пятьдесят. Я говорю: – Хотела узнать, сколько будет стоить, если я закажу у вас стеллажи для книг? У меня их целая тонна. Он сначала удивленно поднимает брови, потом понимает, что тонна – это преувеличение, и отвечает: – Но я не столяр. Все, что могу, – это продать вам материал для стеллажей. Мы молчим оба лет эдак сто, я делаю вид, что очень расстроена. Наконец он говорит: – Подождите, я вам кое-кого порекомендую. Возвращается в свой застекленный кабинет, а я иду следом за ним. И от его походки, и от лица исходит врожденное спокойствие, которое должно вселять уверенность в окружающих. Я знаю, что именно он первым ударил мать. В тот день из троих он был, наверное, самым спокойным. И ударил ее спокойно, я ничуть не сомневаюсь, но следы как раз от его удара заживали очень долго. Он дает мне визитную карточку лесопильни, на обороте которой старательным почерком ученика начальной школы фломастером написан адрес. Я и то пишу лучше. Руки у него еще грубее, чем у Туре, но пропорциональны росту. Золотое обручальное кольцо так впилось в палец, что вокруг набухла кожа, теперь его ни за что не снимешь. Он спрашивает: – Это какая студия? Я говорю: – На улице д’Юбак. Мне очень трудно смотреть ему в лицо, потому что у него безмятежные и совсем не злые глаза. У Туре жесткий и пронзительный взгляд, даже когда он напускает на себя вид славного малого, который уступает за бесценок встроенные шкафы, о которых могут только мечтать такие дерьмовые училки, как я. Лебалек кивает и говорит: – Да, знаю. Но полок там можно разместить немного. Лучше купите готовые в универмаге «Новые галереи». При этом он перемещает свое огромное тело к двери, давая понять, что мне пора уходить. Но если я не желаю чего-то понимать, то это может продолжаться сколько угодно, пусть даже на улице меня ждет такси. Я поглядываю на свои накладные ногти и, прислонившись задом к столу, говорю с занудным видом: – Вообще-то это еще не наверняка, что я ее сниму. Я уже сказала вашему родственнику, что для меня дороговато. Ему, понятное дело, на это нечего возразить, но он отвечает: – Это его студия, с ним и разбирайтесь. Чем меньше я встреваю в дела моего свояка, тем спокойнее живу. Теперь он направляется в цех, а я за ним по пятам. Во дворе я протягиваю ему руку, он ее пожимает. Я говорю: – В любом случае, спасибо. Он спрашивает: – Сколько вам лет? Я прибавляю себе два года. Он говорит: – И вы уже работаете учительницей? Я читаю по его глазам, что я так же похожа на учительницу, как он на папу римского. Я секунду размышляю и говорю с многозначительной улыбкой: – Приходите делать мне полки, сами увидите. Я держусь достаточно уверенно, чтобы он не усомнился, что я говорю правду, но при этом я – типичная Эль, пусть подумает кое о чем. Иду к воротам. Глаза слепит заходящее солнце. В последний момент непроизвольно оборачиваюсь, он стоит на том же месте, высокий и массивный, и смотрит на меня, и я знаю, ведь я настырная, что все будет именно так, как я постоянно, изо дня в день себе представляла в течение пяти лет. Он смотрит на меня. Старичок-таксист открывает мне дверь машины, не ругает, что долго. По дороге сюда он начал перечислять мне всех местных крестьян, которые, мол, рвут на себе волосы из-за засухи, теперь он продолжает дальше по списку. На моих часах восемь двадцать, на его приборной панели – восемь двадцать пять. Я чувствую, что во мне стихает какая-то боль. Поудобнее устраиваюсь на сиденье. Вижу, как мимо проносятся поля. Говорю: – Ваши часы спешат. Он отвечает: – Нет, это ваши отстают. Я довольна. Пусть говорит, что хочет. Горе Луковое ждет меня не на террасе и не в кафе «Ле-Провансаль», а прямо на улице. Она с прошлого года ходит взад-вперед по тротуару, и прохожие, скорее всего, принимают ее за проститутку. Она старается не выпускать из виду свою машину, боится, что ее украдут. Как я и думала, напялила свою ярко-желтую плиссированную юбку и прозрачную блузку с дурацкой отделкой, которая совсем сюда не подходит, белокурые волосы собрала в большой пучок и перевязала желтым бархатным бантом. Клянусь, если бы она попалась на глаза продавцу птиц, он точно засадил бы ее в клетку. Разумеется, первое, что она мне говорит, что я противная, ужасно противная, потому что заставила ее торчать на тротуаре, где ходят люди, и интересно, за кого они ее принимают, хотела бы она знать. И вообще, она уже вся извелась. Что это за история? Я ей говорю, чтобы она заткнулась: – Вот ведь, когда вы захотите, то можете потрясающе выглядеть. Это для меня одной вы так шикарно нарядились? Ну надо же! Она пожимает плечами с обиженным видом, но краснеет до самых серег, разумеется, тоже желтых, как и блестящая пластиковая сумочка, вязаная шаль и что-то еще. Я беру ее под руку, и мы идем по тротуару. Она говорит: – А моя машина? Я говорю: – Она подождет нас там, где стоит. Начнем с того, что я проголодалась. Она в отчаянии оглядывается – бросает свою бандуру на четырех колесах с таким видом, словно внутри нее испускает дух ее мамаша-маразматичка. На маленькой улочке, почти на углу бульвара мы находим пиццерию. Обе берем пиццу с анчоусами и жареные креветки. Я иду пописать, помыть руки и слегка привести себя в порядок. Когда возвращаюсь, вижу, что она положила какой-то квадратный пакетик на мою красную салфетку. К нему прикреплен золотой бант. Я ей улыбаюсь, она – мне в ответ, только немного бледная. Я молча открываю пакет, да, убила так убила. В желто-синей картонной коробке лежит флакон с чернилами «Ватерман». Едва я успеваю понять, что это, как слезы мгновенно застилают мне глаза. Единственное, что я вижу, причем так ясно, что даже не знаю, как мне удается не орать и не кататься по полу, не знаю, как я вообще могу это пережить, – я вижу его, его, его. На нем кожаная куртка, я сижу возле синей эмалированной плиты в Араме и смотрю, как он набирает чернила в ручку, которую только что подарил мне. У него каштановые кудрявые растрепанные волосы, он наклонился вперед, поднимает на меня глаза, а на щеках, как всегда, когда он улыбается, играют ямочки, он говорит мне: – Как знать? Можешь ты будешь прилежнее учиться? Ведь правда? И почти в то же время, в ту же секунду – деревья в лесу, я ощущаю запах прелых листьев и влажной земли, я знаю, что держу в руках лопату и что случится страшное, и я кричу. Я закричала. Все за соседними столиками смотрят на нас. Кровь пульсирует в голове. Мадемуазель Дье, бледная как смерть, проступает сквозь пелену моих слез. Я чувствую, как они текут по щекам, и вытираю их салфеткой. Глотаю ртом воздух. Я сижу до скончания века, обхватив голову руками, и ни о чем не думаю. Микки. Он сказал вчера или позавчера, что будет соревноваться в Дине, не помню точно когда. Будет повод снова сюда приехать. Я принимаю как-то вечером душ во дворе и специально не до конца задергиваю занавеску, чтобы он мог меня увидеть. После того как я предстану перед мэром, обязательно устрою так, чтобы Микки меня трахнул. Мне этого особенно хочется, когда я вяжу, сидя на лестнице в кухне, слегка расставив ноги, а он не спускает с меня глаз, но думает, что я не замечаю. И Бу-Бу. Я исхожу на мыло от одной мысли. Он, должно быть, еще мало что умеет, разве что трогал за разные места свою отдыхающую – хотя, может быть, я слишком наивна – или же по ночам тешил себя собственноручно, думая обо мне. Я шепотом спросила его об этом в коридоре наверху, но он только пожал плечами. Я умираю от одной только мысли. Мой брат, мой младший брат. Я говорю, обхватив голову руками: – Простите меня. Горе Луковое молчит до второго пришествия. Она перегнулась ко мне через стол. От нее пахнет «Диором», точно, как от Миккиной Жоржетты. Я говорю: – Это не из-за вас, это совсем другое. Я смотрю на нее. Она убрала этот гнусный флакон с чернилами подальше от моих глаз. Показывает знаком, что поняла, и улыбается со встревоженным видом. На самом деле она ничего не поняла, потому что набитая дура. Я оглядываюсь вокруг, но мы уже не вызываем интереса, посетители о чем-то беседуют и едят. Я говорю убедительно, насколько могу: – Давайте есть, остыло.