Проезжаем через Анно. На стенах уже висят плакаты о празднике 14 июля. Водитель включает радио. Жан Ферра, обожаю. Он поет: «Мы будем спать вдвоем». Этот тип, чтобы похвастаться, что у него стерео, переключает звук то на передние, то на задние колонки, а я говорю: – Не стоит, дайте послушать. Он строит недовольную мину и замолкает до Барема. Там предлагает мне выпить на обочине шоссе, в каком-то заведении для отдыхающих. Рассказывает про свою жизнь, про жену – очень красивую, в стиле княгини Грейс[53], и про сына. Потом едем дальше, и до самого Диня примерно одна и та же песня. В половине седьмого он высаживает меня на большой площади, кажется, здесь главное место встречи, куда съехались все окрестные грузовики и мотоциклы. Первая улица, куда я сворачиваю, – длинная, широкая, сплошь кафе и магазины – это и есть бульвар Гассенди. Даже Горе Луковое его найдет, если доедет досюда. Перед кафе «Ле-Провансаль» у нее начнется паника – здесь нельзя запарковаться, но она найдет где. Это огромное, очень шумное помещение, похожее на вокзал, пол посыпан опилками, и они прилипают к ногам. Хозяйка стоит за стойкой бара. Здороваюсь с ней, говорю, что неместная и тому подобную чушь, а потом спрашиваю: – А вы, случайно, не знаете месье Лебалека? Да, она знает. У него лесопилка при выезде из города, отсюда по прямой. Дает мне пачку «Житан», возвращает сдачу с десяти франков, дважды пересчитав. Говорит клиенту: – Да, все правильно. Уже забыла, что я с ней разговариваю. Добавляю на всякий случай: – Я ищу его свояка. Она отвечает: – Туре? Я повторяю: – Ищу его свояка. Ну, а дальше показываю всем своим видом, который способен разжалобить даже камень, что больше я ничего не знаю. Она говорит: – Ну, конечно же, это Туре, агент по недвижимости. Он свояк месье Лебалека. Я отвечаю: «Понятно», – с таким тупым выражением лица, что она добавляет: – Если у Лебалека всего одна сестра, думаю, что и свояк у него тоже всего один, так ведь получается? У кассы образовалась очередь, и она, наверное, решает, что достаточно со мной возиться. Она говорит мне: – Перейдите на другую сторону улицы и пройдите еще немного вперед. Я ее благодарю, но она уже меня не слушает, на меня не смотрит, мечется как угорелая, чтобы наверстать потраченное на меня время. Мне удается целой и невредимой перебежать на другую сторону бульвара: скопилась огромная пробка, машины передвигаются рывками абсолютно непредсказуемо и так оглушительно гудят, что можно рехнуться. Это похоже на Ниццу или Канны, только тротуары поуже, и кажется, что все эти миллионы прохожих толкутся на них только для того, чтобы помешать вам пройти. Все вырядились в шорты, и все свободное пространство занимают толстенные мамаши в пластмассовых серьгах. Я разглядываю вывески с названиями магазинов, и не проходит и суток, как натыкаюсь на агентство по недвижимости. И тут, неожиданно для себя самой, просто чтобы спастись от палящего солнца и толкотни, захожу внутрь. Внутри полутьма, и я сперва ничего не различаю. На стене крутится вентилятор, но он только гоняет теплый воздух. В глазах все мелькает, потом мне удается разглядеть чернокожую женщину, которая идет мне навстречу. Через секунду я уже вижу, что она не совсем чернокожая, а так – кофе с молоком. Ей лет двадцать пять, огромная копна курчавых волос, красное платье на бретельках, которое я уже видела в каталоге «Труа сюис», а может, в «Ля-Редут»[54], поди разбери, и она вся потная от жары. А так, она говорит не хуже нас с вами, только с южным акцентом. Это секретарша месье Туре. Месье Туре сейчас нет. Она предлагает мне сесть, но я отказываюсь, говорю, что загляну попозже. Она объясняет, что, к сожалению, агентство закрывается через десять минут. Потом говорит, что ей нравится мое платье. Она постоянно улыбается, потому что самое примечательное в ней – ее ослепительно белые зубы. Я демонстрирую свои – тоже не низшей пробы – и, сама любезность, говорю: – Я переезжаю сюда из Ниццы, ищу небольшую меблированную студию, не слишком дорогую. Я учительница, так что, сами понимаете, требования у меня скромные. Она копается в своих бумажонках, расписывает чудо-квартиры, и в этот момент появляется Туре. Едва завидев, как он заходит сюда, как к себе домой, я сразу же понимаю, что это он. По его красноречивому первому взгляду, когда он снимает свои темные очки, сомнений не остается: из тех трех подонков именно он угрожал моей матери, что выбьет ей кочергой все зубы. Первый взгляд этой мрази и не менее выразительный второй направлены именно на то, что больше всего его интересует в женщинах. Только раздев меня глазами и полностью оглядев, как изголодавшийся, он смотрит на меня и снисходит до приветственного кивка и дежурной улыбки. Ему сейчас от сорока до сорока пяти, и меньше ему не дать, несмотря на светлый костюм из тонкой шерсти и повадки, как у молодого. Он худой, не высокий и не низкий, глаза у него, насколько я могу рассмотреть, серо-голубые, но он все время избегает встречаться со мной взглядом, что типично для лицемера. Понятно, что сердце у меня бьется, как бешеное, и я не могу произнести ни слова. Он называет меня сперва «мадемуазель», потом быстро переходит на «моя милочка». Сюзи, так зовут его – кофе-с-молоком – секретаршу, объясняет ему, что я ищу, что уже посмотрела и сколько готова заплатить. У него есть именно то, что мне нужно. Продолжая нахваливать говенную студию, которую он хочет мне впарить, он спокойно садится на место секретарши за большим столом из металла. Она отходит в сторону. В эту секунду я перехватываю взгляд ее больших темных глаз и больше не могу отделаться от мысли, что он ее трахает экзотики ради – до, во время и после работы. Он ей осточертел, это я читаю по ее глазам, но поди разбери. Когда ко мне наконец возвращается дар речи, я говорю, что хотела бы взглянуть на эту студию прямо сейчас. Он смотрит на часы – явная подделка, нужно нажать на кнопку, чтобы они показали время, у Жоржа Массиня похожие, но не такая дешевка, и говорит: – С удовольствием, это в двух шагах отсюда. Я сижу напротив него, нога на ногу, специально выставляю их напоказ, но мне становится противно, когда он пялится. Тогда сажусь как положено и натягиваю юбку на колени. Он не глуп, замечает это, так что я наверняка проиграла одно очко. Убить себя готова, когда строю из себя такую. Он говорит, взяв лист бумаги: – Назовите ваше имя, моя милочка. Я отвечаю: – Жанна Дерамо. Это девичья фамилия Коньяты. – Вы из Ниццы? Я говорю: – Улица Фредерика Мистраля, дом 38. Не знаю, есть ли там такая улица, но вообще-то они есть везде. Он говорит себе под нос и записывает: «Учительница». У него плоское золотое обручальное кольцо, загорелые до черноты руки, слишком крупные для его роста. Я робко говорю: – Вообще-то я живу одна, но мне хотелось бы, чтобы это было совершенно изолированно. Он смотрит на меня, и тут я понимаю, что отыграла очко. Опускаю глаза, потом поднимаю и улыбаюсь, как дура, глядя на него в упор. Он тут же представляет себе, как трахает меня в этой распрекрасной студии, которую знает как свои пять пальцев, заводится и говорит: – Не годится жить одной. Особенно такой красивой девушке, как вы. Короче, он берет у Сюзи ключи, говорит ей, что можно закрывать лавочку, и мы уходим. Не успевает захлопнуться за нами стеклянная дверь, как он хватает меня под руку своими волосатыми пальцами – якобы желая помочь перейти через улицу с таким безумным движением. Поворачиваем, не спеша, сперва на одну улочку, потом на другую, я не мешаю ему молоть языком и нести всякую ахинею. Когда мы подходим к обветшалому дому, где находится студия, которую он собирается мне показать, я понимаю, что дела у него идут из рук вон плохо, что он действительно женат на сестре Лебалека Анне уже больше двадцати лет и у них двое детей, но я напрасно пытаюсь узнать, сколько им лет, он не отвечает, а разглагольствует о своем «Ситроене СХ» с электрическим стеклоподъемником, мы на нем не поехали, потому что это тут рядом. Я стараюсь говорить поменьше, во-первых, чтобы не сделать ошибку в грамматике или еще как-то проколоться, для учительницы это было бы странно, а во-вторых, чем меньше я выболтаю, тем труднее потом будет меня найти. Студия на четвертом этаже, окнами во двор. Это комната четыре на четыре метра, малюсенькая кухонька, совсем крошечный санузел с душем и унитазом. Все недавно отремонтировано, очень стильно – стены в комнате белые, а в остальных помещениях покрашены красной глянцевой краской, и мебель модерновая. Вполне сносно. Он говорит, что это все – его дизайн, но не верю ни одному его слову. Пока я осматриваю студию, он садится в кресло и закуривает сигарету. Предлагает мне, я благодарю и отказываюсь. Мы молчим целую вечность, очень тихо, ковер заглушает звук моих шагов, и он, не двигаясь, меня разглядывает. Я смотрю через окно во двор и снова спрашиваю его: – А сколько лет вашим детям? Он колеблется только секунду, но этого достаточно, чтобы я поняла, что он врет, и отвечает со смехом: – Кажется, одному семь, а второму не то тринадцать, не то четырнадцать. Так много работы, даже не замечаешь, как они растут. Я встаю перед ним, изо всех сил напрягаюсь, чтобы принять задумчивый вид, и говорю: – Послушайте, месье Туре. Я не могу прямо сейчас принять окончательное решение. Мне нравится. Даже очень. Именно то, что я ищу. Но восемьсот франков в месяц мне не потянуть. Он исполняет целую арию по поводу того, как я буду сожалеть, если откажусь от его халупы, от блаженства, которое приносят жильцам душ, собственный телефон и электроплита фирмы «Шолтес», которую даже чистить не надо, и – внимание! – огромный платяной шкаф – мечта любой женщины – размером с танцевальный зал. Он вскакивает и открывает этот самый мерзейший шкаф. И вот тут он действительно перестает понимать эту милочку. Совершенно. Я опускаю голову и упрямо повторяю: – Я не могу прямо сейчас дать окончательный ответ, месье Туре. Может быть, вы покажете мне что-то подешевле? Он спрашивает, вытаращив глаза: – Прямо сейчас? Я говорю, мол, нет, в другой раз, я приеду снова. Он вздыхает и говорит: – Как угодно. Я спускаюсь первой, пока он запирает дверь. Мне становится легче, когда я выхожу на улицу. Над домами еще стоит солнце. Половина восьмого. Я никогда не думала, что события будут развиваться по этому сценарию. Придется менять планы. Разве что Лебалек окажется именно таким, каким все эти годы я его представляла. Хотя неважно – такой он или другой, это никак не влияет на то, что я собираюсь сделать. В конце концов, я сказала Туре правду: я не могу прямо сейчас ничего решить. Он снова хочет взять меня под руку, когда выходит, но на этот раз я отстраняюсь. Не то чтобы раздраженно, скорее стыдливо, я ведь как-никак учительница. Идет себе рядом, косолапит. Если бы он днем и ночью носил баскский берет – я всегда представляла себе этого подонка в баскском берете, как описывала его мать, – наверное, не облысел бы так рано. Он на редкость плешивый, наверное, солнце сильно припекает ему кожу в пролысинах на голове, но мне не рассмотреть. Он говорит, что Динь – хороший город, когда узнаешь его лучше, что мне здесь понравится. А в какой школе я буду работать? Чтобы он подавился и сдох так, как стоит, открыв рот. Видно, что я колеблюсь, но в конечном счете это мне на руку. Я просто отвечаю, что пока не могу сообщить официально. Он говорит: – Ах так? Но не настаивает. Мы идем еще целый час, пока я сама не добавляю: – Сами понимаете, столько завистников. Мы прощаемся на большой площади, куда выходит бульвар Гассенди. Я спрашиваю, как она называется – площадь Освобождения, а улица, где находится студия, – д’Юбак. Говорю, что загляну в агентство на следующей неделе, в среду или четверг, а в Динь перееду, видимо, в августе. Он становится похож на сморщенный финик – недоволен, что должен так быстро отпустить меня, и говорит: – Ну, аперитив хотя бы успеете со мной выпить? Я отвечаю, мол, спасибо, в следующий раз, сейчас у меня встреча, а я и так опаздываю. – Подвезти вас? Я протягиваю руку, он зажимает ее своим толстенными пальцами и удерживает в своей. Самый отвратительный момент этого говенного дня. Прежде чем грохнуться в обморок, я говорю: – Нет, мне совсем рядом. До свидания. И моя рука, как рыбка, выскальзывает из его сети. Я иду вперед, не оглядываясь, но знаю, что он не тронулся с места и провожает меня взглядом.