– Господи, я ведь не за этим приходила, а чтобы пригласить на свадьбу! Боялась, что Микки не осмелится вам передать приглашение, раз вы его начальник. Он почти катается со смеху и говорит: – Ну, чтобы Микки не осмелился мне что-то сказать, такого еще не бывало. Чем-чем, а вот робостью он не отличается. Он вздыхает, видимо, пытается прикинуть, сколько всяких глупостей натворил мой будущий деверь с тех пор, как здесь работает, но, передумав, делает жест, как бы перечеркивающий все. – Не беспокойтесь, он меня уже пригласил. Я говорю: – Тогда будьте добры, не говорите ему, что я приходила. Вы же его знаете. Очередной вздох, он сжимает мне плечо своими худыми пальцами, то ли хочет проверить его округлость, то ли ведет себя по-отечески, поди разбери. Он говорит: – Во всяком случае, поздравляю вас. Мне очень по душе Пинг-Понг. Когда он возвращается к работе, я иду в кабинет Элизабет. Она печатает на машинке, непокорная прядь падает ей на нос. Чтобы дотянуться до клавиатуры, она подложила под задницу несколько телефонных книг, а дальше начинается настоящий цирк – пока она находит наконец ту, которая мне нужна. Твердит как заведенная: – Ну конечно, Динь – это в Приморских Альпах. С географией я не в ладах с момента своего рождения и вряд ли когда-нибудь смогу с ней разобраться, поэтому возвращаю книгу Элизабет. В результате оказывается, что Динь – это соседний департамент: Альпы Верхнего Прованса. Она все время долдонит: – О, совсем рядышком, совсем рядышком! Уверена, что с Элизабет сейчас можно говорить обо всем, что придет в голову, для нее главное – возможность протрепаться до конца рабочего дня. Я ищу Лебалека в телефонном справочнике. Пью из бутылки тоник, который она мне достала, он еще холодный. Она, не отрываясь, пялится на меня в своих совиных очках. Я изо всех сил стараюсь не подать виду, что у меня путаются буквы и что в поисках Диня я попала совсем в другой регион, и наконец протягиваю ей книгу и прошу поискать, а я пока буду звонить по делу. Звоню я в мастерскую Генриха Четвертого. Подходит Жюльетта. Я говорю: – Жюльетта? Это Элиана. Я вас ни от чего не оторвала? Я – сама любезность, только подпускаю легкий акцент. Нет-нет, я ее не отрываю. Я говорю: – Моя мама как раз переделывает мне платье. Хотела поблагодарить вас, оно очень, очень красивое. Господи Иисусе. Следующие десять лет она описывает мне свою свадьбу, но я уже не слушаю. Элизабет показывает знаком, что нашла Лебалека, и я говорю в трубку: – Жюльетта, можно, мы перейдем на «ты»? Послушай. Передай Пинг-Понгу, что я буду ужинать у своей учительницы в Брюске, она потом подвезет меня домой, пусть он не беспокоится. Она обещает, но потом просит еще раз сто повторить, что именно ему нужно передать, последний раз я говорю уже без акцента, боюсь, что именно из-за него она не врубается. Наконец закругляюсь: – Обнимаю тебя. Разрешаешь тебя обнять? Она отвечает, что разрешает. – Тогда обнимаю. Вот увидишь, ты будешь гордиться мною в этом платье. Оно потрясное. Когда я вешаю трубку, Элизабет протягивает мне мою недопитую бутылку тоника и открытый справочник. Я просто вырываю страницу, на которую она указывает. Она сначала пугается, а потом смеется. Я спрашиваю: – Ты знаешь, что я выхожу замуж? Она серьезно кивает, но готова расхохотаться. Я ей говорю: – Это не помешает нам дружить, ведь так? Внезапно я готова любить весь мир, сама не знаю почему. Кладу сложенный вчетверо листок из телефонного справочника в свою полотняную сумку. Смотрю на часы на запястье, мать заказала мне их по каталогу «Труа сюис» в подарок на день рождения, который наступит только послезавтра. Современные, выглядят очень стильно, потому что на циферблате нарисованы римские цифры. Почти пять часов. Я повторяю свой вопрос Элизабет: – Ведь так? Она отвечает: – Конечно, я – за. Мы обе смеемся, и я ухожу. Правда, через заднюю дверь, чтобы не столкнуться во дворе с Микки. Я иду прямо на автобусную станцию. Но, даже если я расплющу себе нос, вчитываясь в расписание под стеклом, раньше шести часов в Динь ничего не идет. Попробую пешком. Если меня никто не подхватит на выезде из города, я всегда успею остановить проходящий автобус. Как правило, когда я голосую на дороге, тормозит первая же машина. Наверное, я внушаю жалость, но мне наплевать. Иду через площадь и захожу в аптеку Филиппа позвонить мадемуазель Дье. С ним его ассистентка, просто рвотный порошок, и я не хочу звонить в ее присутствии. Он отводит меня в подсобку, где еще в прошлом году по вечерам – раз или два в две недели – заставлял меня раздеваться. Он обходился тем, что только смотрел на меня или, в редчайших случаях, чтобы окончательно довести меня до безумия (от него я могла идти прямиком в психушку), он гладил мне груди или живот кончиками пальцев. Как я ни издевалась над ним, как ни умоляла, он хотел только смотреть на меня, и ничего больше. И тем не менее в конечном итоге я влюбилась в него так, как ни разу ни в кого другого. За день до нашего свидания у меня сердце выпрыгивало из груди. Вот и поди разбери, что к чему. Даже сейчас, перед висящим на стене телефоном, среди стеллажей с разложенными на них лекарствами, в том же оранжеватом, льющемся с потолка свете, у меня снова возникло что-то похожее на волнение. Филиппа вроде опять разобрало – когда он меня видит, то тоже исходит на мыло, а я звоню мадемуазель Дье – сначала в мэрию, потом домой. Когда она подходит, можно подумать, что она сейчас где-то на другом конце света, в Австралии или, скажем, на Северном полюсе, – так она холодна со мной. Она говорит, что я обещала ей прийти и она прождала меня весь день, что пироги зачерствели, что она даже приготовила мороженое и подарок мне на день рождения – пришлось кричать, чтобы остановить ее. Она замолкает, я представляю себе, как она кусает нижнюю губу, уставившись в пол, в своей ярко-желтой плиссированной юбке, которую наверняка надела, потому что в прошлый раз я сказала, что она ей идет. Тогда я говорю: – Хорошо. Выслушайте меня, Горе Луковое. Так она называла меня, когда я у нее училась, а теперь так называю ее я, но мы никогда так и не смогли перейти с ней на «ты». Я говорю: – Вы сядете в машину и приедете в Динь увидеться со мной. Господи, она едва не задохнулась. В Динь! Ей тридцать один год, десять лет водительского стажа, малолитражка, которую можно вести, нажимая одной ногой на все педали, но она и трех раз не выезжала дальше указателя с названием своей деревни. Я говорю: – Это очень важно. Вы должны приехать. Времени навалом. Нужно быть там к восьми. После ее бесконечных «Почему?» – «Я вам объясню», после всех «Как?» – «Черт возьми, прямо по дороге!» она затихает на веки вечные, чтобы свыкнуться с этой мыслью, потом спрашивает плаксивым голосом: – В восемь часов, а где именно? Я в жизни не была в Дине. Я тем более. Поэтому обязательно найдемся. Говорю ей подождать минуту. Иду к Филиппу в аптеку. Он обслуживает клиента, которого я знаю с виду, и тот дает мне подойти к прилавку. Я спрашиваю, где лучше назначить свидание в Дине, чтобы бедняжке не пришлось там зимовать. Вдвоем они вычисляют такое место. Когда я возвращаюсь к телефону, мадемуазель Дье не отвечает, но трубку она не повесила. Я жду, проявляя бездну терпения, – в этом мое главное очарование. Я смотрю на запертый на ключ шкаф, где Филипп держит всякие ядовитые и сильнодействующие лекарства. Вначале я пыталась закрутить с ним шашни только для того, чтобы он мне объяснил кое-что из медицины и чтобы в промежутке между двумя божественными экстазами улучить возможность и открыть этот поганый шкаф. Когда такая возможность наконец представилась и я получила то, что хотела – за день то того, как мне исполнилось девятнадцать – год назад, почти день в день, – я продолжала встречаться с ним в надежде, что будут еще другие экстазы, а может быть, потому что я немного мазохистка. А он говорил: – Ты не мазохистка, ты нарциссистка. С двумя «с» и чудной попкой. Не думаю, что он заметил пропажу в своем шкафу, в любом случае, плевать я хотела. Горе Луковое, вся запыхавшись, говорит в трубку: – Я ходила искать дорожную карту Мишлена. Ты хоть представляешь себе, сколько мне придется ехать? Я отвечаю: – Восемьдесят три километра через Сент-Андре-дез-Альп, не больше и не меньше. Когда я считаю, меня на ошибке не подловишь, уж она-то это прекрасно знает. Она громко дышит. Наверное, пришлось подняться наверх в комнату, которую она именует «своим кабинетом». Это спальня ее матери. Под ее крылышком мадемуазель прожила всю жизнь, понятное дело. С тех пор как старая швабра дала дуба – забавная была старушенция, ей палец в рот не клади, – Флоранс Дье живет одна со своими павлиньими голубями[52] и целой тонной книг. Книги у нее валяются даже на полу. Так она самоутверждается. Переспала она с мужиком один-единственный раз, когда ей стукнуло двадцать пять, в машине, он был торговым агентом фабрики игрушек – это она, разумеется, так рассказывает; и она так испугалась, и было так больно и так отвратительно, что она не желает больше это повторять. Род человеческий вообще вызывает у нее омерзение. Разумеется, кроме меня, я ведь такая необычная. Она говорит, что прекрасно может без всего этого обойтись. Я объясняю ей по телефону, что она должна ждать меня в восемь часов в кафе «Ле-Провансаль» на бульваре Гассенди в Дине, это единственный там большой бульвар, она не может его проскочить, даже если будет вести машину с закрытыми глазами, – но, кажется, это как раз тот самый случай, вообразите, что она мне отвечает: – Нет, я знаю, что ни за что не найду, ни за что, бессмысленно даже объяснять. И это говорит учительница. Тонна книг, и все до одной прочитаны. Когда я плеснула ей в лицо чернилами «Ватерман» в тот ужасный год, она испуганно уставилась на меня, потом на свою юбку и блузку, которые приказали долго жить, и разрыдалась. Я говорю ей в трубку: – Послушайте, я в жизни еще не встречала такой дуры. Она молчит, опускает голову, закусывает нижнюю губу, вижу ее так отчетливо, словно стою рядом. Повторяю последний раз с невероятным терпением, которое составляет мое главное очарование, где именно она должна меня ждать. Я говорю ей, что, если Пинг-Понг позвонит ей до того, как она выйдет из дома, она должна ему сказать, что мы с ней вдвоем сидим и ужинаем, но как раз сейчас я вышла к ее соседке или же что я кайфую в саду, короче, неважно что. Спрашиваю ее: – Горе Луковое, вы слушаете? Она отвечает: – Да. Не будь такой противной. Не кричи на меня. Я приеду. Я изображаю звук поцелуя и вешаю трубку. Потом до конца своих дней неподвижно стою, прислонившись к стене, меня переполняет ненависть к самой себе, к остальным, вообще ко всем на свете. Треть мыслей о папе, треть о маме, но то, что вечером я собственными глазами смогу увидеть Лебалека, заставляет меня воспрянуть духом. Филипп в белом халате появляется на пороге. Он говорит мне шепотом, как в церкви: – Тут только и разговоров, что о тебе. Что происходит? У тебя неприятности? Я повожу плечом, мотаю головой и ухожу. Первой мимо меня по шоссе проезжает большая машина – корпус серый с металлическим отливом, и черная крыша. Я неплохо разбираюсь в марках машин, но такую не видела. Водителю далеко за тридцать, белая рубашка поло, в его возрасте такие длинные волосы уже не носят. Я открываю дверцу, сажусь рядом с ним, говорю спасибо, само очарование, как я умею, и мы едем. Говорю, что внутри прохладно, а он отвечает, что это кондиционер. Я киваю головой, показываю, что оценила. Он адвокат, едет за женой и пятилетним сыном в Систерон. Парижанин, кто бы сомневался. Снял дом, а там окно не закрывается. Ночью ветер не дает спать. А жена все время боится, что заберутся воры. А еще он взял напрокат цветной телевизор, но вот уже десять дней эти мерзавцы не могут установить антенну.