– Если хочешь, можем поговорить здесь. Тебя никто не съест. Все родственники застыли и смотрят на меня, как будто я Анн-Эмон[49], приехавшая посетить образцовую ферму. Говорю «нет», тем более что мне все равно нужно в город. Жду его у выезда со двора, пока он выводит свой фургон из сарая. Семейству он ничего не объясняет. Хочет показать мне, что он здесь хозяин и ни перед кем не обязан отчитываться. Я сажусь рядом с ним и, пока мы едем по дороге, ведущей к шоссе, прошу его остановиться: он выполняет. Говорю, что пришла извиниться, потому что не смогу пригласить его на свадьбу. Он говорит, что понимает и нет проблем. С важным видом кивает. У него очень светлые вьющиеся волосы и квадратный подбородок, мне кажется, он похож на американского актера из фильма «Пейтон Плейс»[50], все время забываю его имя. На нем только нижняя майка, а руки у него того же цвета, что и земля на полях его фермы. Я говорю: – Ужасно обидно, ведь до того, как я вас рассорила, Монтеччари очень хорошо относились к твоей семье. Он отвечает: – Ничего и не изменилось. Совершенно нормально, что Пинг-Понгу не хочется меня видеть на свадьбе. Потом все устаканится. Мы снова станем друзьями. Я могла бы наговорить ему кучу всего, чтобы поссорить их еще больше, но я ведь приехала не для этого и целую вечность сижу и молчу, юбка закрывает колени – ну просто образец целомудрия. Наконец он вздыхает, и я тоже. Я говорю: – Мне даже рассказывали, что мамаша Монтеччари провела у вас целую ночь, когда умер твой отец. Он отвечает: – Да? Якобы был тогда маленький и не помнит. Я спрашиваю: – А когда точно он умер? Он сначала говорит, в 1956-м, а потом, нет в 1955-м. В ноябре. Ему тогда было пять лет, он ровесник Микки. Он мне говорит: – Мы все воскресенье праздновали крестины моей сестры Жо, а на следующий день он решил выкорчевать огромный пень, трактор перевернулся, и его раздавило. У меня колотится сердце и дрожит голос, когда я восклицаю в ответ: – Какой ужас! Но эта реплика вполне к месту. Выходит, папаша Массинь умер в понедельник, точнее, в понедельник 21 ноября, и это объясняет одну деталь, которая насторожила меня в рассказе Коньяты. Те трое из грузовика, которые напали на мою мать, уехали обратно в субботу ночью, очень поздно. Она не помнит точное время, а может, вообще не заметила тогда, но было не раньше одиннадцати вечера, а то и за полночь. Когда Коньята говорила со мной, я сразу же подумала о Пинг-Понге. Ему было десять, но он еще час или два спустя не ложился спать, путался под ногами, когда отец в кухне выпивал с двумя другими мерзавцами. Это было очень странно, и я засомневалась. Теперь я поняла, что они слишком перепились тогда, и было слишком поздно, поэтому никак не могли привезти механическое пианино в субботу и привезли его в понедельник поздно вечером. Я говорю Жоржу: – Будь добр, подкинь меня до города. Он заводит машину, и мы едем. По дороге – от поворота до поворота – он рассказывает мне, какой у него чудесный был отец. Да, девять из десяти парней от двадцати пяти до тридцати скажут со слезами на глазах, что у них был чудесный отец, ну просто гениальный сюжет для будущего фоторомана[51]. Именно – девять из десяти. Ну, а у десятого папаша должен был, как минимум, зарубить всю семью топором или сотворить что-то в этом роде, иначе сынок тоже бы примкнул к остальным девяти. Они все могут говорить об отце часами, пока не довезут до города и не высадят вас с опухшей головой у лесопилки Ферральдо. Благодарю Жоржа, чинно целую его в щеку и ностальгически вздыхаю. Он смотрит на меня и тоже вздыхает. Шепчет, что я необыкновенно красивая, да, необыкновенно, но такова жизнь. Когда он это произносит, то на меня уже не смотрит. А смотрит через лобовое стекло, сжав зубы, на свою убогую жизнь. Если включить эту сцену в фильм, только без звука, все зрители – и в партере, и на балконе – вытащат носовые платки. Короче, я снимаю его руку с руля и последний раз засовываю ее себе между ног, под платье, чтобы ему долго не спалось, вылезаю из машины и иду в сторону лесопилки. Я еле-еле шевелю пальцами, вроде как делаю прощальный жест, ведь мне очень грустно и все такое. Хочу увидеть хозяина Микки. Там стоит адский шум. Парни, обсыпанные опилками, оборачиваются мне вслед, меня чуть не сбивает огромный грузовик, и наконец я, чудом оставшись в живых, попадаю в небольшой кабинет, где сидит секретарша, которую я часто встречала на танцах или в кино. Она моя ровесница и тоже ни хрена не видит. Зовут ее Элизабет. У нее огромные очки в дизайнерской оправе, дужки сделаны в форме птичьих крыльев. Мы недолго обсуждаем мое платье, мои изумительные волосы и ее – ужасные, потом она достает для меня из холодильника марки «Артур Мартен» бутылочку тоника и идет искать шефа. У моей мамы дома тоже холодильник «Артур Мартен», но вдвое больше. Холодильники эти делали в Эври, и когда я была маленькой, то говорила: «Артур Мартен пошел в обмен…» До сих пор помню. И стоит мне об этом подумать, как мне сразу же делается очень тошно. Ферральдо маленького роста, сухощавый, с длинным узким носом. Ему лет пятьдесят, волос почти не осталось, одежда в опилках, как и у всех в этом заведении. Когда он видит меня, то думает, что я пришла поболтать с Микки, и говорит: – Микки сейчас нет, но скоро появится. Садитесь. Говорю, что не стоит, что я пришла как раз поговорить с ним. Он просит Элизабет идти работать, а меня ведет в другой кабинет, точно такой же, но его собственный. Он не слишком улыбчивый, но добрый, так говорили и Микки, и Пинг-Понг. Он садится за письменный стол, а я стою перед ним и говорю: – Так вот. Простите, что отвлекаю вас, но я должна кое-что спросить по просьбе своего отца, он парализован. Он кивает головой, чтобы подтвердить, что в курсе и что ему жаль бедного придурка. Я говорю: – Он хотел бы узнать, что стало с человеком, который работал, а может, и сейчас еще работает у вас, по фамилии Лебалек. Он отвечает, вздохнув: – Жанно Лебалек? Так это было уже сто лет назад. Он тут работал, еще когда мой отец всем заправлял. Он от нас ушел по меньшей мере лет двадцать назад. Он показывает жестом, чтобы я села на стул, который стоит рядом, я пододвигаю немного и сажусь. Он говорит: – Он уехал отсюда и открыл собственную лесопильню неподалеку от Диня. Думаю, вкалывает там и сейчас. Последний раз я его видел лет пять или шесть назад, точно не припомню. Поскольку я киваю после каждой его фразы, но молчу, он долго смотрит на меня, словно думает, что бы еще сказать. Потом добавляет: – Да, мне кажется, он по-прежнему в Дине. Это на дороге Ла-Жави. У него хорошая лесопилка. А что, ваш отец был с ним знаком? Я отвечаю «да» и быстро перехожу к другой теме. Говорю: – Странно, Монтеччари тоже его знали. Он однажды привозил в деревню их механическое пианино. Помните? Он отрицательно качает головой и, похоже, вообще не в курсе, что у Монтеччари есть механическое пианино. А потом неожиданно говорит: – Постойте. Это был какой год? Я говорю: – В тысяча девятьсот пятьдесят пятом, в ноябре тысяча девятьсот пятьдесят пятого. Я чуть не назвала точный день, но поняла, что все испорчу, и промолчала. Но и он тоже молчит. Думает о чем-то, морща лоб и не спуская с меня глаз. Я сижу до скончания века, сердце бьется так громко, что боюсь, он тоже услышит. Потом он встает и уходит. Я остаюсь, как дура, сидеть на своем стуле до второго пришествия. Наконец он возвращается с толстенной тетрадью в черном клеенчатом переплете, садится, показывает мне наклейку на корешке: «1955». Переворачивает страницы, слюнявя палец, и говорит: – Да, помню, отец все подробно расписал. Механическое пианино. Я понимаю, что не должна этого делать, но это сильнее меня: встаю, обхожу стол – мне тоже хочется взглянуть. Он не поднимает глаз, ничего не говорит. Открывает на субботе 19 ноября 1955, и я могу прочитать вместе с ним запись черными чернилами, сделанную мелким почерком в самом низу страницы: Лебалек/ грузовик «берлие». Лес на сруб, участок Бонне, Ла-Фурш. Лес на ограду, месье Понсе, Арам. Пианино Монтеччари, перевал Комб. На полях проставлены цены. Мне они кажутся неслыханными, но это в старых франках, а под ними другой рукой приписано: Перевал закрыт. Пианино в понедельник вечером. Ферральдо говорит, не поднимая головы: – Вот видите? Он переворачивает страницу, чтобы посмотреть, что записано в понедельник, 21-го, но больше ничего нет, только отмечено, что Лебалек на том же «берлие» доставил два телеграфных столба. Ферральдо страшно горд своей учетной книгой. Он говорит: – Мой отец научил меня фиксировать каждую мелочь и был прав. А почерк этот моей матери. Приятно увидеть снова. Он закрывает тетрадь и гладит переплет. Я немного отодвигаюсь, и мы молчим до бесконечности, пока он вспоминает всех своих предков. А потом говорит: – Да, помню, Лебалек застрял в снегу и не вернулся в субботу вечером. Мой отец был очень недоволен, когда его грузовики оставались на ночь под открытым небом. Он качает головой, перебирая свои воспоминания, и встает: – Вскоре после этого Лебалек уволился от нас. Я говорю: – Моим будет приятно узнать, что с ним стало. Благодарю вас, месье Ферральдо. Он провожает меня из кабинета по коридору, я останавливаюсь, строю из себя совсем безголовую, которая забывает все на свете: