Она отмахивалась от меня и говорила: – Не мешай, дай мне поговорить с папой. Он смеялся, целовал ее, такую крохотную по сравнению с ним, он чувствовал себя сильным, и даже мне, хотя я так хорошо его знала, он казался сильнее: так он гораздо больше походил на человека, с которым мне хотелось бы находиться рядом. Она тоже гордилась в свои пять, десять лет, потому что он работал инспектором, и ее соученики замолкали, проходя мимо него. Она гордилась своим отцом, именно тем, каким он был. Как-то раз Габриэль сказал мне: – Я навел справки насчет глаз малышки. Ее нужно везти в Гренобль. Так она узнала, что у нее фамилия Вик. Окулист заполнял ей рецепт на новые очки и сказал: – Элиана Вик. Дочка никак не отреагировала. Она просто опередила меня, взяла у него листок и заглянула туда. Мы пошли втроем пообедать в ресторане возле парка в Гренобле, и она сказала: – А почему у меня не такая же фамилия, как у папы? Около нашего стола в ресторане все время крутилась овчарка, дочка незаметно кидала ей кусочки мяса. Габриэль сказал: – Это из-за войны. Я потом тебе объясню. Это ничего не меняет. Перехватив взгляд своей девочки, я поняла, что Господь посылает мне новые испытания в наказание за мои грехи. Она ответила, сделав мгновенные подсчеты: – Война давно закончилась, когда я родилась. Мы продолжали есть, а Габриэль, у которого было очень скверно на душе, начал препираться с официантом из-за счета, лишь бы уйти от темы. Элиана молчала. Если ее не знать, можно было подумать, что ее интересует только овчарка, которая от нее не отходила. Но потом Габриэль повторил: – Я тебе объясню. Это неважно. Она смотрела на него, кивая головой, как бы соглашаясь, так ей хотелось ему верить. Никогда еще ни у кого, кроме нее, я не видела такого желания верить в услышанное и надеяться, что в ее жизни все останется по-прежнему. Габриэль сказал: – Ладно. Пора идти, а то мы опоздаем на поезд. Вернулись мы поздно, и малышка, которая после ресторана не произнесла ни слова, пошла прямо к себе в комнату, которую Габриэль соорудил для нее в пристройке. Габриэль заглянул к ней и долго с ней разговаривал. Вернулся он в спальню с покрасневшими глазами и сказал: – Теперь я ее призна́ю. Это возможно. И лег в кровать. Я размышляла больше получаса. Потом я ему сказала: – Ты мог бы ее признать, если бы я подтвердила, что это правда. Но это неправда. Так или иначе, она должна узнать все, как есть. Я расскажу ей, когда она вырастет. Габриэль ответил: – Ты хочешь сохранить ее только для себя, ты не хочешь допустить, чтобы она была моей дочерью, вот и вся правда. У меня в голове таких мыслей не было, но он оказался прав. Малышке было десять, мне – тридцать восемь. После ее рождения у меня были связи с другими мужчинами. Я не знала, что меня ждет в будущем. И позднее я всегда была против того, чтобы он ее удочерил. В любом случае, это ничего бы не изменило. Он всегда был и оставался ее папой, а она постоянно льнула к нему, иногда даже сильнее, чем раньше. Но при этом возникало такое ощущение, что она страшится того, что ей предстоит услышать. С того дня – после нашей поездки в Гренобль – она полностью потеряла интерес к учебе и начала грызть ногти. Лет в тринадцать или в четырнадцать начала красить губы. Габриэль говорил, опустив голову: – Пусть, ты ведь тоже красила в ее годы. И именно мне приходилось быть с ней строгой и многое запрещать. Она тогда перешла в среднюю школу. Хорошо училась только по арифметике, этот дар был ей отпущен с рождения, но ничем другим заниматься не желала. Если не было уроков, она всегда ходила с Габриэлем: он работал, а она сидела рядышком. Сперва он не разрешал, чтобы она помогла ему засыпать ямы на дорогах или подрезать деревья, но со временем стал позволять. Габриэль тоже изменился. Женщина такое чувствует. Он теперь боялся зайти в комнату, когда она, например, мылась. Боялся взглянуть на нее другими глазами, не как на дочь, он тогда еще не подозревал, что это уже случилось. Как-то раз она ему сказала: – Папа, ты больше не целуешь меня, как раньше. Ты меня разлюбил? Он ей ответил: – Ты уже большая. И правда, она стала большой и красивой и понимала, что папа уже не заходит в комнату, когда она моется, и не обнимает ее так сильно и часто, как прежде. Она теперь меньше гордилась, что он инспектор, должно быть, слышала, как соученики подсмеиваются над папашей Девинем. Однажды она вернулась вся растрепанная, подралась с мальчиком, сыном плотника Пелегрена. Она мне сказала: – Я ему врезала как следует, теперь он запомнит мои зубы. На следующий день ко мне явилась мамаша Пелегрен. Ее сынок был на класс младше моей. Она сказала, что Элиана укусила его в руку, в плечо и даже в ляжку. Я засмеялась. Я ей ответила, что ее сын должен выбирать выражения, когда говорит о Габриэле. А она, мерзавка, мне ответила: – Вы настоящая немка. И ушла. Еще несколько месяцев мы жили, как нормальная семья, но я понимала, что долго это не продлится. Я не знала, что произойдет, но чувствовала, что что-то непременно случится, а жизнь – штука длинная и коварная и нужно уметь все пережить. 14 октября 1971 года сразу после полудня дочка ушла с отцом подрезать деревья на обочине дороги. Ей было пятнадцать лет. Они вдвоем несли большую складную лестницу, он – впереди, я как сейчас их вижу. Несколько недель перед этим шли дожди. Было тепло, но земля вся размокла. Она вернулась два часа спустя в безумном состоянии, громко рыдала, сказала мне, захлебываясь, что била Габриэля лопатой по голове, била и не могла остановиться, и что она его убила. Приговор Я закрываю дверь, оставив внутри глухопомешанную тетку, и иду через двор. Иду на негнущихся ногах, в новом платье, которое шуршит при каждом шаге, кажется, внутри одна пустота, будто из меня выкачали всю кровь. Мать Скорбящих выжимает белье, которое стирала у родника, она вроде спрашивает меня, куда я собралась, но я не отвечаю. Как только я выхожу за ворота, меня начинает шатать. Я опираюсь о стену и уговариваю себя стоять прямо, ведь я могу попасться на глаза любой гадине из деревни, но у меня так давит затылок, а в глазах то ли искры сверкают, то ли собираются слезы, поди разбери, так что вокруг все внезапно сжимается до крошечного клочка земли, на который я упала и стою на коленях, как мне кажется, уже целую вечность. А потом, как всегда, это проходит. Я встаю, слюнявлю пальцы и тру коленки, отчищая грязь, подбираю с земли полотняную сумку. Я уже не помню, куда собиралась идти. Ах да, навестить свою учительницу мадемуазель Дье в Брюске. Уже не нужно. Я просила ее навести справки о водителях грузовиков, которые могли приехать в Арам в ноябре 1955 года, но уже не нужно. В любом случае, она дура и как пить дать ничего не узнала. Она теперь мэр деревни, единственная, кто в курсе дела, правда, никому в голову не взбредет рыться в ее старых книгах записей актов гражданского состояния до тех пор, пока не вырубят все леса и нечем будет истопить печку. Ведь она должна была бы просто кончать по ночам при мысли, сколько я ей пообещала отстегнуть в обмен на маленькую, совсем крохотную любезность, касающуюся моей метрики. Но нет, ее не прошибить, сказала, что сама знает, что хорошо, а что плохо, и заладила одно – отец неизвестен. Дура набитая. Даже думать о ней не хочу. Я иду по обочине, наступая на собственную тень, и скоро расплавлюсь на солнце. Не знаю, сколько прошло времени. А потом, кто, вы думаете, обгоняет меня на своем драндулете «404»[48], годном разве что на металлолом? Мерио, который раньше работал машинистом на железной дороге, а сейчас на пенсии. Он тормозит, как безумный, седые патлы прилипли ко лбу, и вежливо так обращается ко мне, будто я Дева Мария. Я отвечаю, что иду не в город, а к Массиням. Сажусь рядом с ним, такая вся из себя очаровашка, спасибо месье Мерио, платье прикрывает колени, в общем, все как положено. В его машине надо орать, и воняет кошками. Он мне кричит: – Вы вроде бы замуж выходите за Пинг-Понга? Я отвечаю: – Да, прямо подмывает, не могу дождаться! Он говорит: – Что? Ну точь-в-точь как Коньята. Но к нему я не испытываю и миллионной доли того, что испытываю к бедной старушенции, поэтому замолкаю. Через минуту он кричит, что его кота убили, и заводит долгую песню на тему, какие люди злые. Я согласно киваю, сочувствую ему от всей души, но совсем не слушаю. Боюсь, как бы старый шизоид не решил, что до сих пор ездит по рельсам, и не проморгал поворот. Я думаю о Бу-Бу, о том, что он обвинил меня, будто я убила животное камнем. При чем тут я? Странный он, все-таки, Бу-Бу. А все потому, что он прямо-таки сохнет от желания переспать с Эль, боится, что когда-нибудь это случится, и готов обвинить ее во всех смертных грехах, чтобы она выглядела мерзкой, психованной или какой-то там еще. Мне противно даже палкой дотрагиваться до собак, кошек и прочей живности. Я и муравья не раздавлю. Не нужно ходить к гадалке, чтобы узнать, кто убил кота Мерио и кошку мадам Биг, но я не стукачка. И к тому же мне наплевать. Выхожу целая и невредимая из машины как раз в начале дороги, которая ведет к ферме Жоржа Массиня. Говорю: – Спасибо, месье Мерио, кланяйтесь от меня жене. Он говорит: – Надеюсь, нас пригласят на свадьбу? Я отвечаю: – А то! Сама любезность, даже расплываюсь в своей фирменной ангельской улыбке. И все это ради старпера, который и так уже одной ногой в могиле, а его колымага рассыплется на составные части на следующем же крутом повороте. Я почему-то испытываю особую нежность к старикам, сама не знаю почему. Я никогда не бывала на ферме у Массиней. Кругом красная земля и серые каменные стены. Она намного больше и ухоженнее, чем у Пинг-Понга. Когда я подхожу, во дворе начинает лаять цепная собака, и отовсюду, как чертики из табакерки, выскакивают сам Жорж, его три сестры, добрая сотня племянников и племянниц, мамаша, тетки, дядья и свояченицы – посмотреть, кто пришел. Из-за собаки я ближе не подхожу. Жорж идет мне навстречу, вытирая руки о штаны. Солнце жарит во все лопатки, и все вокруг высохло и наводит тоску. Он говорит мне: – Это ты? Словно я приснилась. Я в ответ: – Мне нужно с тобой поговорить. Ты очень занят? Он секунду думает, потом изрекает: