Он отвечает: – Ключи-то я могу вам дать. Пока я была в туалете, он открыл окно. Издалека доносятся звуки уличного оркестра и шум перебранки: какая-то женщина кричит на мужа. Он закрывает окно со словами: – Во всяком случае, в доме прохладнее, чем снаружи. По его голосу чувствую, что наступил неприятный момент. Встаю и отхожу от постели. Проходит вечность, потом он спрашивает: – Вы назначили здесь свидание сегодня вечером? Я, не глядя, киваю. – Другу? Я слегка повожу плечом и не отвечаю. Он говорит: – Не хочу выглядеть нескромным. Это совершенно нормально. Когда я смотрю на него, он потирает подбородок тыльной стороной руки. Я улыбаюсь смущенно, как умею, и говорю: – Это не то, что вы подумали. Мы стоим друг против друга, как два придурка. Я беру сумку с кровати и говорю: – Мне нужно идти, у меня до этого еще одна встреча. Я знаю, что сейчас он схватит меня за руку и попробует поцеловать, короче, устроит весь этот балаган. Но на каблуках всего четыре сантиметра я почти одного с ним роста, к тому же здесь нет двух других мерзавцев, чтобы держать меня. Он ничего не делает. Только вздыхает. Я медленно иду к двери с сумкой в руке. Он говорит: – Погодите! Мне нужно кое-что у вас спросить. Я поворачиваюсь и вижу, что он закуривает еще одну сигарету. Он спрашивает, была ли я до приезда в Динь знакома с его шурином Жаном Лебалеком. Отрицательно мотаю головой: – Мне нужны книжные полки, и мне посоветовали обратиться к нему. Он говорит: – Он звонил, хотел узнать ваш адрес. Говорю, что знаю. Он хочет задать еще вопрос, но в результате только смотрит сперва на меня, а потом на ковер. Затем бросает мне совершенно другим тоном: – Не рассердитесь, если я скажу, что мне редко встречались такие красивые девушки, как вы? Я смеюсь: – Такое всегда приятно слышать. Смотрим друг на друга до скончания века, я – широко раскрытыми глазами, как я умею. Говорю: – Надеюсь, что, когда мы увидимся в следующий раз, я не вырублюсь, как последняя идиотка. Он тоже смеется, стоя против света. И отвечает: – Ну что вы, в этом тоже, несмотря ни на что, был свой шарм. Предполагаю, что он имеет в виду цвет моих трусиков или что-то в этом духе. Я повожу плечом с видом невинного агнца, заливаюсь краской, но Туре уже у меня в печенках. На улице он предлагает подвезти меня. Я пожимаю ему руку и отказываюсь, у меня встреча совсем недалеко отсюда. В сумке лежат ключи от студии, я чувствую огромное облегчение, что мне удается улизнуть от него вот так, запросто, и теперь я наверняка буду выглядеть намного лучше. Он говорит мне: – Теперь вы выглядите намного лучше. Когда я увижу вас снова? Невозможно высвободить руку, похоже, он взял ее в задаток. Я говорю: – На следующей неделе. Я вам дам знать, когда приеду, и приглашаю вас на аперитив. У себя в студии. Достаточно заглянуть мне в глаза, и уже можно предаваться грезам. Он говорит: – Прекрасно. А когда я выдергиваю руку, добавляет, будто умыкнул ее у меня совершенно случайно: – Простите! Я иду. Темнеет, и до меня долетают нестройные звуки праздничной музыки. Пинг-Понг предлагал, чтобы мы с его братьями поехали танцевать в город, но я сказала «нет», потому что терпеть не могу толкучку 14 июля. Я не выдержу, если придется весь вечер наблюдать, как обжимаются Бу-Бу и его Мари-Лор. Лебалек ждет меня за рулем там, где и обещал. Я усаживаюсь рядом, понося на чем свет стоит его свояка: – Такой приставучий! Не уйти было. Потом добавляю: – Вы на меня сердитесь? Честное слово, я просто с ума сходила. Так боялась, что вы меня не дождетесь. В довершение всего мне стало дурно из-за жары, а может, из-за волнения, сама не знаю. Он меня успокаивает, тискает мне грудь через платье. Говорю нежно-пренежно: – Прошу вас, не здесь и не сейчас. И показываю ключи от студии. Он с важным видом улыбается, и мы сидим, как в дешевом сериале, уставившись в лобовое стекло и размышляя о нашей большой любви и о том дивном времени, которое мы подарим друг другу в нашем маленьком любовном гнездышке. А потом я наношу ему удар под дых: – Ваш свояк, похоже, редкий бабник. Даже не глядя на него, я чувствую, как он напрягся. Он спрашивает с угрюмым видом: – Он что, к тебе приставал? Я отвечаю еле слышно: – Приставал? Да я чуть не рехнулась от страха. Не знаю, как мне удалось удержать его в рамках. Он просто маньяк. Даю ему возможность поскрипеть зубами, пока он их не раскрошит, и добавляю: – Простите, что так отзываюсь о вашем родственнике, но, честное слово, я два раза оставалась с ним наедине и оба раза была до смерти напугана. Он говорит: – Ну, это меня не удивляет. Ничуть не удивляет. Снова обнимает меня, трет мне спину, будто я замерзла. Занавес. На моих часах без четверти девять, часы в машине уже не работают. Горе Луковое точно увезли на каком-нибудь воронке. Я говорю: – Дорогой мой, мне действительно пора. Грустно так и вообще. Он целует меня еще тысячу лет, я вздыхаю так, что платье трещит по швам, и вылезаю из машины. Говорю, глядя ему в глаза с несчастным видом: – Смогу вернуться только через неделю, не раньше. Надеюсь, вы меня не забудете? Он даже не дает себе труда ответить, а сразу спрашивает: – Когда? Я позвоню ему, чтобы услышать его голос, и назначу свидание. Я буду очень осторожной. Буду говорить насчет полок. Буду ждать его в гнездышке. Самое позднее – во вторник, клянусь жизнью. Когда мы расстаемся, все звучит так красиво, так волнующе, что я сама почти готова в это поверить. Клянусь, у меня пересохло горло, и я все время вздыхаю. Когда я с ними со всеми разделаюсь, уеду в Париж и буду сниматься в кино. Уже час ночи, когда Горе Луковое привозит меня на своей «инноченти»[63] к дому моей дурынды-мамаши. Она плачет. Я говорю ей спокойно: – Черт возьми, может, уже хватит? Мне не легче, когда вы тут рыдаете в три ручья. Я тяну ее за плечо, чтобы она ко мне повернулась. Когда зажигаю свет, она смотрит на меня большими покрасневшими глазами и говорит: – Не-могу-ничего-не-могу-с-собой-поделать.