Выключаю. Обнимаю ее до скончания века. Она каждый раз начинает рыдать по новой, когда я вытираю ей лицо рукой. И так до бесконечности и без передышки. Наконец я ей говорю: – Вы же прекрасно знаете, что мне нужно не сюда, а к Пинг-Понгу. Она оглядывается вокруг, как полная дегенератка. Рыдает еще пуще. Мы едем из Брюске, где она сварганила на ужин салат и омлет. Она уже плакала, когда мы выходили из ее дома. Она практически не просыхает с тех пор, как я ей призналась, что мне угрожают два подонка, которые могут меня изувечить или убить, как повезет, и заставляют меня заниматься понятно чем. Ей, бедной дуре, совсем не понятно. Когда я ей объяснила, что они сняли для меня студию, где я должна принимать мужчин, она в ужасе закрыла рот рукой, и градом полились слезы. Просто чудо, что она довезла нас сюда и даже не включала дворники, но зато останавливалась по дороге по меньшей мере раз пять. Рыдала, уронив голову на руль. Кстати, я плакала не меньше. Я ведь как мартышка. Когда кто-то что-то делает, я обязательно копирую. Мы лежали на диване в гостиной на первом этаже, когда мне пришла в голову эта мысль. Она сняла с меня платье и трусики и довела до полного кайфа, хотя обычно с ней я до кайфа почти никогда не дохожу, только притворяюсь. Я не проделываю с ней и четверти того, что выделывает со мной она, как-то не получается, но стоит мне до нее дотронуться, она уже кончает. Мне ужасно нравится смотреть на нее, когда она улетает. Она не кричит, а стонет, будто ей больно, но у нее совершенно меняется лицо, и это невероятно: оно все хорошеет и хорошеет, пока она вдруг окончательно не отрубается, словно уже ничего не чувствует. И каждый раз, когда она потом открывает глаза, вы ни за что не догадаетесь, что она говорит. Она говорит: – Боже мой, какой стыд! Клянусь, слово в слово. К тому же у нее крошечные ступни, как у китаянок, кажется, тридцать пятый размер, и, когда она кончает, пальцы ног у нее сводит судорогой все сильнее и сильнее, и уже нет никакого желания смеяться, и я даже не знаю, как это можно назвать. Что-то безнадежное, нет, не совсем так. Безнадежное, изголодавшееся, беззащитное, что говорит, что так долго продолжаться не может. Как назвать все это короче? И я нашла такие слова – это ее отвратительные пальчики, пальцы на ногах. Я обняла ее на синем диване и прочитала ей нотацию точно таким же голосом, каким она поучала меня в школе. Во-первых, она должна хранить все в тайне. После того, как я выйду замуж, двое подонков, наверное, оставят меня в покое. А если нет… Она подняла голову, посмотрела на меня красными от слез глазами, в которых не было страха, а только тревога: – А если нет? Я ответила: – Если нет, я так или иначе избавлюсь от них. Или расскажу Пинг-Понгу, и он с ними разберется. У нее прохладная кожа, а я вся горю. Говорю, когда садимся в машину: – Горе Луковое, довезите меня до самого дома. Я не могу больше оправдываться, почему так поздно возвращаюсь. Она много раз кивает в знак согласия, сдерживая рыдания, и трогается с места. Мы едем по деревне, у Ларгье и в одном окне над кафе Брошара еще горит свет. У моей матери на втором этаже тоже. У меня в глазах осталось черное пятно – так долго я вглядывалась в это окно, пытаясь успокоить бедную дурочку. Перед возвращением стараюсь пригладить волосы, но понимаю, что бесполезно, Пинг-Понг все равно увидит, на кого я похожа. Горе Луковое останавливает машину возле открытых ворот. Я не выхожу, пока она не развернется. Фары рассекают темноту двора, я вижу, как убегает какой-то кот. Если Мать Скорбящих заметит, как он крутится вокруг ее кроликов, его дни сочтены. Говорю Горю Луковому: – Я вам верю. Если вы кому-то проболтаетесь, то даже не представляете, что со мной будет. Она кидается ко мне и начинает целовать, как потерянная. Говорит: – Любовь моя, деточка! Я держу ее за плечи и вдалбливаю: – О полиции и речи быть не может, понимаете? Мне никто не поверит. Они оба – люди респектабельные, вовсе не такие, какими представляют сутенеров. У них жены и дети и собственные дома. И если они меня прикончат, то даже трупа моего не найдут. Такое уже случалось. Она снова закрывает рот рукой. Нет, она не плачет. Еще хуже. Она смотрит на меня так, словно меня уже расчленили. Ужас! Не знаю, как она сумеет добраться до дома. Я говорю: – Ладно. Надеюсь, вы поняли. Единственный человек, кроме вас, кому я доверюсь на случай, если что-то пойдет не так, это Пинг-Понг. Прикладываю палец ей ко лбу и говорю: – Это должно остаться здесь. Выхожу из машины, а она старается ухватить меня за руку. Чтобы удержать меня, она упала плашмя на сиденье, как-то злобно хрипит и смотрит безумным взором. Я говорю: – Не волнуйтесь! Я буду очень осторожной. И высвобождаю свое запястье. Когда она выпрямляется, я хлопаю дверцей. Иду к дому большими шагами. Она кричит за спиной: – Элиана! Я поворачиваюсь и говорю довольно громко: – Приезжайте завтра днем. Клянусь вам, теперь все в порядке. Ведите осторожно. До завтра! В кухне меня ждет не Пинг-Понг, а свекровь. Она стоит у стола в допотопной ночной рубашке. Я закрываю дверь и прислоняюсь к стене. Она в ярости, но, возможно, еще больше удивлена, когда видит, как я выгляжу. Спрашивает: – Что случилось? Я закрываю глаза. Слышу, как уезжает машина Горя Лукового. Говорю: – Я упала в обморок у мадемуазель Дье. Мне было очень плохо. Целую вечность остаюсь в темноте. Слышу только ее дыхание и свое. Она говорит: – Срочно вызвали всех пожарных. Над Грассом горят леса. Говорю в темноту: – Бедный Пинг-Понг. Когда я открываю глаза, она подошла ко мне почти вплотную в своих шлепанцах. Смотрит беззлобно, но и не слишком приветливо. У нее загорелое и морщинистое лицо. Глаза совершенно выцвели. Она говорит: – Послушай, иди. Тебе нужно поспать. Мы поднимаемся. В коридоре, прежде чем открыть дверь себе в комнату, я целую ее в щеку. От нее пахнет так же, как от Коньяты. Она говорит: – Я положила старую квитанцию тебе на кровать. Водитель грузовика, который привез механическое пианино, был знакомым моего мужа, его звали Лебалек. Я думаю о том, что Горе Луковое на обратном пути может не вписаться в поворот. Говорю усталым голосом: – А мне что с того? Она не обижается, говорит: – Я думала, тебе это интересно. Я целый день рылась в старых бумагах – искала эту квитанцию. Я опускаю голову и говорю: – Я думала, что, когда была маленькой, видела ваше пианино. Для меня очень важно все, что было, когда я была маленькой. Она молчит какое-то время, потом отвечает: – Да, это правда. По крайней мере, это единственное, что я в тебе поняла. В комнате беру лист бумаги с кровати, а очки с тумбочки и читаю. Этой квитанции много лет, цены еще в старых франках, наверху напечатано название фирмы «Ферральдо и сыновья». Выписана на 19 ноября 1955 года и очень разборчиво подписано чернилами: Монтеччари Лелло. От руки, как и все остальные записи, кто-то, скорее всего мать Ферральдо, добавил фамилию перевозчика: Ж. Лебалек. Ниже можно прочесть: оплачено наличными 21.11.55 – и подпись. Достаю из сумки визитную карточку Лебалека, он написал на ней адрес для заказа полок. За двадцать лет он не слишком продвинулся. Я больше думаю о Горе Луковом, чем о нем и обо всем этом. Я уже решила раз и навсегда, еще в Брюске, после того как мне пришлось прибегать ко всяким уверткам в последнее время. А теперь я устала. Прежде чем заснуть, чувствую на себе запах мадмуазель Дье, смешанный с тем, другим, диоровским. Странная вещь – чужой запах. Мой папа – нет, хватит. Моя мама. Больше всего на свете люблю ее запах. Бу-Бу. Отгоняю мысль, что он еще на танцах. Нет, он спокойно себе спит в своей комнате. Не буду больше на него злиться. Я точно пересплю с ним, я уверена в этом так же, как в том, что я жива. А потом, потом, потом… У меня до сих пор перед глазами дорога, убегающая в свете фар. Господи, иже еси на небеси, сделай так, чтобы эта кретинка нормально добралась до дома. Просыпаюсь я на рассвете вся в поту. Мне снился страшный сон. Я не закрыла ставни, и комната постепенно наполняется холодным светом. Я слышу, как Микки внизу, как раз под нами, варит кофе. Я встаю и иду к шкафу, чтобы проверить, что пузырек точно лежит в кармане моего красного блейзера. Вынимаю его, хочу удостовериться, что это тот самый. Во сне отравили мою маму. Прямо у меня на глазах, в баре Диня. Я знала, что она умрет, и кричала от ужаса. Потом у нее стали вырывать пучки волос, у нее все лицо было в крови. Там были мадемуазель Дье, и Пинг-Понг, и Туре. Лебалека не было. Говорили, что он скоро придет, и все смеялись и заставляли меня есть волосы моей матери. Не знаю, сколько времени я стою в комнате совершенно голая. Слышу, как Микки во дворе заводит свой грузовичок. Иду к окну. Интересно, что он собирается делать в такую рань 14 июля? Может быть, с ним сегодня ночевала Жоржетта? Мне не видно, сидит ли она в кабине. Я смотрю, как он отъезжает, потом надеваю свой белый халат с вышивкой «Эль», спускаюсь на кухню. Никого. Варю себе кофе, все время оглядываюсь, потому что мне кажется, что позади меня кто-то стоит. Потом выхожу на улицу и сажусь на каменную скамейку возле двери, пью кофе. В первых лучах красного солнца, встающего между горами, видно, как над кружкой поднимается пар. Потом мне, как всегда, становится лучше. Я иду по двору босиком к лугу, туда, в глубину, где нежная и влажная трава. Я не знаю, который час. В большой палатке в низине, где живут туристы, тихо. Я не подхожу туда. Захожу по щиколотку в речку, но вода ледяная, и я тут же выскакиваю обратно. Долго сижу на большом камне, стараясь ни о чем не думать. Когда я ни о чем не думаю, я всегда думаю о той же ерунде. На сей раз я вижу, как умираю на синем диване в Брюске, голова мадемуазель Дье между моими высоко поднятыми коленями. Она сказала, что у меня это было так сильно, что я, сама того не замечая, дергала ее за волосы. Поэтому, наверное, мне и приснился этот кошмар. Через какое-то время один из двух парней-туристов – самый высокий – идет к реке набрать воды в парусиновое ведро. Он в поношенных спортивных трусах, загорелый до кирпичного оттенка, волосы на груди совершенно выцвели. Он говорит: – Доброе утро, ну вы и ранняя пташка. Мы с ним раньше и словом не перекинулись. Он называет свое имя, Франсуа, я показываю мое, вышитое на халате. Он говорит: – Но это же не имя. Говорю: – Правда? Ну, придется вам расстаться с еще одной иллюзией. Он спрашивает, пила ли я кофе. Говорит: – Идите, выпейте еще чашку вместе с нами. Соглашаюсь и иду за ним следом. Мы оба доходим босиком до палатки, я узнаю, что все они из Кольмара в департаменте Верхний Рейн[64]. Я понятия не имею, где это, но говорю: «Понятно», – словно провела там всю жизнь. Он спрашивает, откуда у меня такой акцент. Отвечаю: – Моя мать из Австрии. Он пытается говорить со мной по-немецки, а я повторяю: – Ja, Ja[65].