На следующий день на работе у меня без конца все валилось из рук. Если Генрих Четвертый и заметил, то не сказал ни слова. Я всякий раз начинал то, что забыл сделать, или исправлял то, что испортил, но в голове была одна Эль, я постоянно думал: что же такое она могла от меня скрывать. К середине дня я не выдержал, все бросил, сел в малолитражку и махнул домой. Ее не было. Коньята сказала: – Наверняка пошла загорать. Имеет же она право немного развеяться. Я бросился к палатке на лугу, но она снова оказалась пустой. Я пошел вдоль речки к Palm Beach. Никого. Вернулся в мастерскую пешком по дороге, ведущей на кладбище. По пути я остановился у дома Евы Браун. Но не решился зайти и спросить, не у нее ли Эль. Чтобы было понятно, я должен признаться в одной вещи, за которую мне теперь стыдно. В ночь после свадьбы, когда она спала, я встал, чтобы осмотреть ее платье, и обнаружил на спине следы смолы. Значит, в какой-то момент она стояла, прислонившись к стволу сосны. Я вдруг вспомнил про того португальца, о котором она рассказывала мне в первый вечер в ресторане «У двух мостов», якобы тот целовал ее, прижав к дереву. Я лег обратно. Долго размышлял, как полный идиот. Она не обратила внимания, что испачкала платье, потому что была еще под впечатлением от сцены с отцом, это очевидно. И все-таки я представил, как она стоит с кем-то, опершись спиной о дерево. В подвенечном платье. С кем-то, кто ей сказал: – Я хочу увидеть тебя в день твоей свадьбы. И выходит, она согласилась и пошла туда. Иногда я бываю еще больше Пинг-Понгом, чем можно себе представить. В среду вечером, как обычно, я должен был поехать в город, в казарму. Я вернулся домой забрать малолитражку, но Эль еще не вернулась. Мать сказала, не глядя на меня: – Если ты будешь так себя изводить, то конца этому не будет. Я крикнул в ответ: – Что? Что ты хочешь этим сказать? Она ответила, сильно побледнев: – Не смей кричать на меня! Был бы жив твой отец, ты бы ни за что не посмел говорить со мной таким тоном. Она поняла, что мне стыдно, что я на нее накричал, и сказала: – Бедный мой мальчик. А теперь спроси у нее, что за приданое она там вязала. Спроси-ка у нее. Я понял по ее глазам, что она не злится на Эль, а только жалеет меня. Я вышел, прихватив с собой каску. Сел в машину, долго ждал, прежде чем завести мотор. Все надеялся, что она вдруг вернется. В конце концов поехал в казарму. Я приехал туда около восьми. Эль была там, в окружении полдюжины пожарных. Юбка у нее задралась выше головы, а они подбрасывали ее, как блин на сковородке, на каком-то откуда-то взявшемся брезенте – на него, спасаясь при пожаре, прыгают с шестого этажа, но мы-то им никогда не пользуемся, у нас не только нет шестого или пятого, но даже второй этаж в нашем захолустье – большая редкость. Она орала так, что могла бы всполошить весь город, хохотала, будто была вне себя от счастья, а они подкидывали ее снова и снова, гоготали почти так же громко, как она, и хором скандировали: «Але гоп! Але гоп!» Можете мне поверить, Пинг-Понг был весьма горд своей женой. Когда, внезапно почувствовав себя неловко, они опустили ее на землю, Ренуччи сказал мне: – Послушай, мы же ничего плохого не делали. Я охотно плюнул бы ему в рожу. Я не остался с ними, а отвез ее домой. Обогнал желтый грузовичок Микки на подъеме к перевалу. Он стал сигналить, но у меня не было сил ответить. Она махнула ему рукой через окно. Сказала мне: – Ну все, хватит. Перестань дуться. Я ответил: – Я в полном восторге оттого, что все мои приятели полюбовались задницей моей жены. Она тут же замкнулась, прижавшись плечом к двери, и до ужина мы больше не говорили. За столом мы собрались все шестеро, но она ничего не ела. Мать сказала ей: – Знаешь, в конце концов я решу, что тебе не нравится моя стряпня. Она ответила: – В десятку. Мамина мне больше по вкусу. Бу-Бу засмеялся, Микки тоже. Мать не стала принимать ее слова всерьез, Коньята тем более. Она ничего не поняла, но похлопала малышку по руке с маразматической улыбкой. А я сказал: – Ты что-то забросила свое вязанье. Она не ответила, а посмотрела на мать. Потом бросила Бу-Бу: – Ты должен поделиться со мной аппетитом, а я дам тебе взамен что-то другое. Я спросил: – Интересно, что ты ему можешь дать взамен? Все почувствовали, что я злюсь, и посмотрели на меня. Она поковыряла еду в тарелке, словно искала там муху, и ответила немного тише – я чувствовал, что она была на взводе, но боялась, что я отреагирую так же, как накануне на дороге: – Немного того, что ты не желаешь показывать своим дружкам. И поскольку с моей стороны ничего не последовало, она закончила: – Я прибавила целый килограмм с тех, как к вам переехала. И весь жир откладывается прямиком в пятой точке. А твоя мать еще на меня наезжает, что я не ем. Бу-Бу и Микки захохотали. А я думал только о том, что она ведь так и не ответила на мой вопрос про приданое. Я дождался, пока мы не остались вдвоем в комнате, и спросил ее еще раз. Она разделась и сказала, не глядя на меня: – Я ужасно вяжу. Лучше купить готовое. Она повесила юбку, и я перехватил ее взгляд, когда она закрывала шкаф. В этом взгляде я прочел все ее отношение ко мне. Я сказал, стараясь сдержаться: – Ты считаешь, что беременной женщине показано вести себя как сумасшедшей – так, как ты вела себя сегодня в казарме? Она не ответила. Просто выдохнула прямо перед собой. Надела махровый халат и стала стирать свои трусики в фаянсовой миске, которую мы используем для мытья. Она всегда стирала трусики, едва успевала снять их, или колготки, в тех редких случаях, когда их надевала: под черное выходное платье, ей казалось, что так шикарнее. Я сказал, чувствуя, что у меня пересохло в горле: – Ребенок – это что, выдумка? Ответь мне. Она на секунду замерла, не поворачиваясь, только слегка склонила голову набок и опять промолчала. Я сделал два шага, которые разделяли нас, и ударил ее наотмашь. Она тут же закричала, пытаясь сохранить равновесие, но я ударил снова, удары приходились ей по макушке или по рукам. Я тоже кричал. Уже не помню, что я ей наговорил. Может быть, только требовал, чтобы она мне ответила. Или кричал, что она стерва и не нужно было такое выдумывать, чтобы выйти замуж. Братья сидели в кухне, но вдруг ворвались в комнату, схватили меня и стали оттаскивать. Я хотел дотянуться до нее и заставить говорить, я отшвырнул Бу-Бу, и тогда в меня вцепилась мать, бледная как полотно. Микки все твердил: – Черт подери! Не будь идиотом, прекрати! Она стояла на коленях посреди комнаты, закрыв голову руками, плакала, и рыдания сотрясали все ее тело. Когда я увидел кровь у себя на руках и у нее на халате, моя ярость вдруг пропала, и я почувствовал, что абсолютно обессилел. Бу-Бу стоял рядом с ней на коленях и пытался приподнять ей голову. Она поняла, что это он, обняла его за шею, продолжая дрожать и плакать. Я увидел, что все лицо у нее в крови. Мать схватила полотенце, намочила его и сказала: – Выйдите, оставьте нас! Но Эль невозможно было отцепить от Бу-Бу. Она заорала, прижимаясь к нему все сильнее и сильнее. В конце концов она так и не разжала рук, вцепившись в него, и, пока мать мыла ей лицо, она смотрела на меня в упор расширенными, полными слез глазами. В них читались удивление и какая-то детская мольба, но, что странно, не было злобы. У нее шла кровь из носа и вспухла скула, она сдерживала рыдания и потому прерывисто дышала. Мать говорила ей: – Ну все, все. Успокойся. Все прошло. Микки взял меня за руку и вывел из комнаты. Гораздо позже к нам на кухню спустилась мать. Она сказала: – Она не хочет отпускать Бу-Бу. Села за стол напротив меня и обхватила голову руками. Сказала: – Ты всегда был самым спокойным и самым добрым. Я тебя просто не узнаю. Не узнаю. Она вытерла глаза и посмотрела на меня. Сказала: – Ты бил ее куда попало, даже в грудь. Я не мог ничего ответить. За меня ответил Микки: – Он не помнил себя. Она ответила: – Вот именно. И снова обхватила голову руками. Мы долго сидели так, не двигаясь. Коньята спала. Мы слышали наверху голоса, но не могли разобрать слов. Потом Бу-Бу спустился. Рубашка у него была выпачкана в крови. Он сказал мне: – Она не хочет сегодня спать в вашей комнате. Я уступлю ей свою, а сам буду спать с тобой. Он налил воду в стакан и опять поднялся наверх. Мы слышали, как он отвел ее к себе в комнату, они, наверное, еще немного поговорили, потом он снова спустился. Я спросил, успокоилась ли она, он пожал плечами. Смотрел на меня секунду и сказал: – Успокоиться следовало бы тебе. Он был явно потрясен увиденным, у него заострились черты лица, и под загаром проступала бледность. Он вышел во двор, не добавив ни слова.