Заснул я только под утро. Бу-Бу мерно дышал рядом. Я ждал в темноте, пока тянулось время. Потом немного поспал. Это все, что осталось у меня в памяти от той ночи. Мысли путались. Я снова видел, как она, вся в крови, цепляется за моего брата. После того, что мне сказала мать, мне стало страшно: а вдруг я так сильно ее ударил, что что-то повредил? Я снова видел, как она начинает стирать трусики. Она не сняла обручального кольца, когда опускала руки в мыльную воду. И сразу же все ее вчерашние объяснения на мой вопрос, почему на ней нет кольца, потеряли силу. Ее удивленное лицо в зеркале шкафа, словно она хотела сказать: «Бедный дурачок». Мой приход в казарму, когда я увидел ее, скачущей на брезенте. То солнечное воскресенье в самом начале, когда мы сидели в баре вместе с Тессари и другими парнями и разглядывали ее тело, просвечивающее сквозь прозрачное нейлоновое платье. И то, что рассказал мне Тессари в то утро. И то, что мне рассказал Жорж Массинь весенней ночью, когда мы сидели на деревенской площади, пока молодежь спала в грузовике. Я встал и пошел помыться на кухню. Мать уже проснулась. Она, как обычно, сварила мне кофе. Мы не перемолвились ни словом, я только бросил ей, уходя: – До скорого! Я пошел в мастерскую и работал все утро, а в голове крутились те же смутные мысли. В полдень, когда я пришел домой, она еще не выходила из комнаты Бу-Бу. Он поднимался проверить, как она. Он сказал мне: – Будь добр, оставь ее на какое-то время в покое. Я спросил у него, остались ли у нее синяки. Он ответил: – Щека опухла. Мы пообедали без нее, и я вернулся в мастерскую. Вечером, около семи, она была во дворе в джинсах и поло, играла в шары с Бу-Бу. Я подошел. Она мило мне улыбнулась, но из-за распухшей щеки выглядело это ужасно. Она сказала мне: – Да, играть со мной в паре ты решишься еще не скоро. Пока что я полный профан. Она отряхнула пыль с рук и позволила поцеловать себя, прошептав: – Осторожно, ужасно больно, когда прикасаешься. Потом вернулась к шарам, и я сыграл с ними партию. Мы реже, чем обычно, встречались глазами, только и всего. В ту ночь она вернулась в нашу комнату, и мы долго неподвижно лежали рядом в темноте. Она начала плакать, почти беззвучно. Я сказал ей очень искренне: – Обещаю, что больше никогда не подниму на тебя руку, что бы ни случилось. Она ответила, вытирая слезы простыней: – Я хотела остаться с тобой. Все внушали мне, что ты меня бросишь, когда перестанешь меня хотеть. Все из-за этого. Мы говорили шепотом. Ее голос было трудно отличить от дыхания, я с трудом разбирал слова. Я сказал, что мне все равно, что у нас не будет ребенка, наоборот, я его не хотел, по крайней мере, так скоро. Но я боюсь, что она от меня что-то или кого-то скрывает, и от этого просто схожу с ума. Она снова замолчала, может быть, на минуту, а может, и больше. Потом обхватила меня руками в темноте, легла здоровой щекой мне на грудь и прошептала: – Если я что-то и скрываю от тебя, то это вовсе не то, что ты думаешь. Это не имеет к тебе никакого отношения, но я пока не могу ничего рассказать. Через несколько дней я все улажу. И если нужно будет, скажу тебе. Она почувствовала, что я тяну руку, чтобы зажечь лампу на столике у кровати, удержала ее и сказала: – Не надо, пожалуйста. Я спросил в темноте, касается ли эта проблема ее здоровья, это первое, что пришло мне в голову, или ее ссоры с отцом, но она прошептала: – Прошу тебя, не задавай мне вопросов. Я ведь тебя люблю. Я думаю, что я, в общем-то, такой же, как и все остальные люди, а мы ведь – странные существа. Даже если она ждала каких-то результатов, надеясь «все узнать» – касалось это анализа крови, или проверки на злокачественную опухоль, или еще чего похуже, – все равно, я почувствовал, что у меня гора свалилась с плеч. Да, гордиться тут нечем, но это чистая правда. Я словно освободился и шепнул: – Хорошо. И поцеловал ее в голову. Я накануне не выспался, поэтому заснул мгновенно. Мать разбудила меня еще до рассвета. Она сказала, что у дома стоит красный пожарный «рено» и что Масар ждет меня. Выше Грасса опять вспыхнули пожары. Я второпях оделся, и мы уехали. Вечером из машины, принадлежащей префектуре, я смог дозвониться до Генриха Четвертого и предупредил, что сегодня не вернусь, огонь перекинулся на много километров ниже. Он сказал, что пожар показывали по телевизору и чтобы я там поостерегся. В деревню я вернулся в субботу вечером, около полуночи, меня опять подбросил Масар. Эль не отходила от меня, пока я мылся в душе рядом с родником. На скуле у нее еще проступал синяк, но он уже пожелтел и почти сливался с ее загорелой кожей. А может быть, она его замазала тональным кремом, не знаю. Мне она показалось грустной, но она сказала: – Я переживаю. А потом, я всегда такая, когда наступает ночь. Весь день солнце палило, как в Африке, воздух был горячий и сухой, но после пекла, из которого я вырвался, дышалось легко и бодряще. Она была в красном бикини, которое я подарил ей на день рождения, кстати, без особой радости, потому что этот крошечный кусочек ткани больше выявлял, чем скрывал, но в тот вечер он только усиливал мое желание и нетерпение. Я попросил ее зайти за занавеску в душ, как она это делала раньше, но она только быстро облилась водой и сразу же вышла. Мы ужинали во дворе, братья были тоже в купальных шортах, а мать приготовила поленту. Из-за жары есть никому не хотелось. Но зато мы даже не успевали выпить, как снова наполняли стаканы, и мне пришлось останавливать Микки – у него завтра гонка. Он говорил: – Если напьюсь, буду ехать быстрее. На самом деле он был действительно готов к гонке, был уверен, что выиграет. На трассе есть приличная горка, Микки на подъеме не особенно силен, но он не сомневался, что в каждом из двадцати кругов нагонит лидеров на спуске и сперва сделает вид, будто рвется вперед, чтобы они выдохлись, а потом, за пятьдесят метров до финиша, вылетит, как пробка от шампанского. В конце концов мы ему поверили, и нам всем стало хорошо. Пока меня не было, мать, похоже, объяснилась с Эль, и видимо, кончилось все мирно, потому что она говорила с ней тем же тоном, что Коньята, и называла «малышкой». Даже сделав ей замечание, что бикини не прикрывает и половину того, чем ее наградил Господь, она засмеялась и добродушно шлепнула ее по попе. Уже ночью мы еще немного посидели во дворе за столом, с которого Эль, как это ни странно, помогала убрать посуду. Микки с Бу-Бу говорили о Мерксе, Бу-Бу все время уверяет, что его господство подошло к концу и скоро взойдет звезда Мартенса[72], – короче, целая эпопея. Она сидела рядом со мной, я обнимал ее за талию. Кожа у нее была обжигающе горячей. В какой-то момент она вступила в разговор, попросила, чтобы ей объяснили, кто такой Фаусто Коппи, потому что мы с Бу-Бу, наверное, из сентиментальности, в память об отце, никогда не упускаем возможности подразнить Микки на этот счет, утверждая, что это самый великий гонщик. Микки, как обычно, ринулся перечислять все победы Эдди Меркса, начиная с первых любительских соревнований. Никто не стал возражать, иначе это заняло бы добрых четыре часа, и мы пошли наверх ложиться. В ту ночь я последний раз любил Эль. Но что-то уже надломилось. Я, конечно, тогда еще этого не знал, думал, что мы только недавно с ней ссорились, и ей нужно забыть о том, что я ее ударил. Она стонала в моих объятиях, послушно выполняла все, что я хотел, но я чувствовал, что она встревожена и о чем-то думает, а когда наконец она испытала наслаждение, пройдя через длинный-длинный тоннель, она не кричала и не стонала громче, просто прижала мокрое лицо к моему плечу, с грустной, почти детской нежностью обвила меня рукой за шею, будто знала наверняка, что это последний раз. На следующий день в Дине мы пообедали в ресторане на бульваре Гассенди, Микки уже ушел на сбор участников за час до начала гонки. Кроме меня и Эль, поехали Бу-Бу, Жоржетта и ее десятилетний братишка, фанат Пулидора. Мы сидели у окна и видели, как у металлических заграждений вдоль тротуаров начинают собираться люди. Было много рекламных растяжек, и болельщики расхаживали в бумажных шляпах с именем местного гонщика Тарраци. В открытые двери долетали голоса и звуки фанфар. Эль надела свое летнее белое платье. Следы от моих ударов уже прошли. Казалось, она довольна всем – тем, что сидит здесь, что Бу-Бу подшучивает над ней, а в свое оправдание говорит, что она самая красивая, довольна даже тем, что спорит с братишкой Жоржетты. Я оставил их доедать десерт, а сам пошел подбодрить Микки перед стартом. Последний раз проверил его велосипед и запасные колеса в машине сопровождения. При выстреле из стартового пистолета он в позе танцовщицы[73] вклинился в пелетон[74]. Я мгновение провожал взглядом его красно-белую майку, потом вернулся в ресторан, пробравшись сквозь толпу на бульваре. Я едва успел проглотить мороженое, как объявили финиш первого круга и первого спринта[75]. Мы с Бу-Бу выскочили на тротуар и увидели, что Микки идет в основной группе рядом с Дефиделем, одним типом с Майорки и тулонцем, победителем гонки в Пюже-Тенье две недели назад. Держится он весьма уверенно. Бу-Бу был разочарован, что он не попытался выиграть первый спринт, но я сказал, что осталось еще девятнадцать и в любом случае самый важный – последний. Им понадобилось около десяти минут, чтобы пройти один круг. Когда заканчивался второй – мы еще сидели за столом. Мы снова с Бу-Бу начали локтями расталкивать толпу, чтобы пробраться к барьерам. Микки по-прежнему шел за спинами этих трех парней, легко крутил педали, руки на руле – в верхнем хвате. По крайней мере, пока не видно было обычной гримасы, которая появляется у него на физиономии после тяжелого подъема. Я сказал Бу-Бу: – Вот увидишь, мы выиграем. И повторил это Эль, когда вернулся в зал. Она ответила: – Я очень хочу. Вижу, как сейчас, ее лицо. Оно было не таким, каким я увидел его в «Динь-доне» меньше трех месяцев назад, на то было немало причин, но все равно я опять почувствовал что-то прежнее. Мне трудно это объяснить. В ней снова появилось то, что я больше всего люблю в детях. Они смотрят на вас взглядом, в котором нет ни корысти, ни страха – они заранее понимают, кто вы и что вы их любите. А вообще-то, им это неважно. А может быть, в ее глазах я снова превратился в того, с кем она впервые танцевала майским днем в воскресенье. Не знаю. Теперь я стал что-то понимать, но далеко не все. После обеда мы смешались с толпой на площади Освобождения, чтобы увидеть очередной пробег велогонщиков и нашего Микки, который, начиная с восьмого или девятого круга, выигрывал все спринты. Каждый раз он выскакивал справа или слева из-за спины Тарраци, шедшего очень быстро, и обгонял его на последних метрах, как котенка. Громкоговорители по всему бульвару без конца повторяли: «Лидирует Мишель Монтеччари, Приморские Альпы, стартовый номер 51» – и перечисляли специальные призы от магазинов города, которые ему предназначались. Или же вдруг между двумя проходами начинали объявлять, что его обошли броском на подъеме и он не отыграл на спуске, – всякие глупости, чтобы придать гонке напряжения, но можно было не волноваться: как только первые участники появлялись на круговой развязке, еще очень далеко, под первыми рекламными растяжками, за зеленой майкой Тарраци всегда выглядывала красно-белая майка Микки, и все окружавшие нас жители Диня начинали орать, что мой брат – гнусный жулик: – Вот увидите, наш ему еще покажет! И именно в такой момент, когда я переругивался с местными болельщиками после очередного спринта, ничем не отличавшегося от предыдущих, разве что Тарраци попытался удержать моего брата, ухватив его за майку, я отвлекся от Эль и потерял ее в толпе. Сперва мы стали искать ее вместе с Бу-Бу. Жоржетта ушла за мороженым для братишки, что не облегчало дела: я боялся в довершение всего потерять и мальчугана. Жоржетта вернулась, когда гонщики в пятнадцатый раз показались на круговой развязке, и сказала: – Наверное, зашла в туалет в бистро. Она ведь все-таки уже большая девочка. Мы посмотрели, как Микки, строя рожи, напрягся, обошел всех, пересек линию финиша, а потом, расслабившись, влился в общий поток, чтобы немного передохнуть. У меня возникло мимолетное ощущение, что ему это далось легко, но сейчас, после выигранного спринта, он упустил удобный момент, чтобы обойти противников и вырваться далеко вперед, однако это была неприятная мысль, и я ее отогнал. Я пробирался через толпу болельщиков до самого конца бульвара, заглядывая в окна всех кафе. Ее нигде не было видно. После бесконечной перебранки с полицией я смог перебежать через дорогу и пошел по противоположной стороне к площади Освобождения. Я был настолько поглощен поисками, что даже не слушал, что кричали громкоговорители. Когда я наткнулся на Жоржетту, она сообщила мне, что пошел восемнадцатый круг и что Микки вместе с основной группой отстает. Выиграв шестнадцатый этап, весьма довольный собой, он расслабился и решил передохнуть: этим воспользовались трое гонщиков, среди них – Арабедьян, тот, что выиграл в Пюже, – они налегли на педали и ускорились. Я волновался из-за Эль и поэтому огорчился еще больше. Бу-Бу нигде не было видно, должно быть, он тоже ее искал. Я сказал Жоржетте: – Они сейчас вернутся. Но я даже толком не знал, о ком я – о Микки и гонщиках или об Эль и Бу-Бу. Жоржетта ответила: – Никто не хотел быть лидером, вот Микки и отдувался за всех. На самом деле на восемнадцатом этапе Арабедьян и двое других пересекли линию финиша, а Микки с основной группой отставал на сорок секунд. У него опять появилась на лице эта кривая ухмылка, означавшая, что он на исходе сил, а его майка была хоть отжимай. Я закричал, побежав вровень с ним по дороге, он меня услышал, как потом мне сказал, но не отреагировал. Те, кто его плохо знает, могли подумать, что он над всем насмехается и ему наплевать, но на самом деле он понимал, что влип. В какой-то момент я увидел, что к нам пробирается Бу-Бу. На нем лица не было. Я спросил: – Ты видел Эль? Он покачал головой, но даже не взглянул на меня. Я подумал, что у него такое лицо из-за Микки. Теперь-то я знаю, в чем дело. Но рассказываю именно так, как все происходило тогда, не стараясь показаться умнее, чем я есть. Я сказал своему брату Бу-Бу: – У меня еще есть шанс получить восемьсот франков за велосипед, который достанется победителю. Но если Микки не выработает правильную тактику с лидерами, вперед он уже не вырвется. Бу-Бу кивнул, но вообще-то он меня не слушал. Чуть позже громкоговорители сообщили, что Микки и Спалетто, трековик из Марселя, оторвались от пелетона и нагоняют Арабедьяна. Все заорали, а Жоржетта засмеялась и начала целовать меня, и тогда я увидел ее, Эль. Она показалась на другом конце площади, у края тротуара, и напоминала сомнамбулу, именно сомнамбулу, это первое, что пришло мне в голову. Она шла, останавливалась и снова шла, отталкивая тех, кто попадался ей на пути. Она смотрела себе под ноги. Каким-то внутренним чутьем я догадался, что она не понимает ни где находится, ни что делает, что она совершенно потеряна. Я почувствовал это, клянусь вам, а ведь она была больше, чем в ста шагах от меня, только силуэт в белом платье, такая маленькая, такая одинокая, я растолкал стоящих впереди и под свист полицейского побежал через дорогу с криком: – Элиана! Когда я схватил ее за руку и развернул к себе, ее глаза, полные слез, были еще больше и светлее, чем обычно. Я сказал: – Что случилось? Она чуть тряхнула копной темных волос и произнесла совершенно чужим голосом: – У меня болит затылок. Болит. Я вывел ее из толпы, она послушно пошла за мной на боковую улочку, где мы присели на ступеньку у входа в какое-то здание. Я сказал ей: