– Сиди спокойно. Не шевелись. Она повторила: – У меня болит затылок. У нее на лице залегли две глубокие складки, которых я у нее раньше не видел, – от крыльев носа к уголкам нижней губы, глаза были огромные и пустые, совершенно безжизненные. Она словно оцепенела. Я прижал ее к себе, долго обнимал. С площади доносились крики – финишировали гонщики. Я слышал рев громкоговорителей. Но в то же время ничего не слышал. Я боялся пошевелиться, что-то сделать, я чувствовал, что она совершенно недвижима и где-то далеко отсюда. Она дышала ртом, как обычно, когда сильно волновалась, но сейчас все было иначе, она была спокойна, смотрела прямо перед собой, но ничего не видела и равномерно, почти естественно дышала ртом. Когда она наконец пошевелилась и отстранилась от меня, она прошептала: – Теперь хорошо. Хорошо. Я не хотел сразу же ее расспрашивать, что произошло, а только помог ей подняться. Стряхнул пыль с платья. Спросил, не хочет ли она пить. Она знаком показала, что нет. Посмотрела на меня. Я увидел, как снова в ее светлых глазах собираются слезы. Потом она взяла меня за руку, и мы вернулись в толпу. Гонка закончилась, Микки выиграл. Жоржетта и ее братишка прыгали от радости, сжав кулаки и истошно вопя. Они были так счастливы, что не обратили на нас внимания. Бу-Бу с облегчением улыбнулся, увидев, что Эль идет со мной. Он сказал мне позже: – Микки хочет, чтобы ты знал, что Спалетто – человек слова. Я пошел поговорить с владельцем магазина, который должен был вручить победителю гоночный велосипед. Он завел меня в кафе и на месте отсчитал восемьсот франков. Потолкавшись в давке, я нашел Спалетто и поделился с ним. Эль и Бу-Бу, как тени, следовали за мной. Я видел, что время от времени ее бьет дрожь, но казалось, она довольна, что Микки выиграл, она улыбалась, когда слышала из громкоговорителей имя Монтеччари. Бу-Бу держал ее за руку, как я раньше. Он тоже выглядел довольным, но я-то знаю своих братьев, он переживал именно из-за нее. Мы вернулись в деревню на «Ситроене DS» шефа, но без Микки – организаторы пригласили его на ужин, Жоржетта, само собой, осталась с ним. По дороге мы говорили только о гонке. Я высадил ее братишку в городе перед домом, и мы двинулись к подъему на перевал уже втроем, и тут она попросила остановить, ее рвало. Я отвел ее к склону, но она рукой показала, чтобы я отошел. Я вернулся к машине и сказал Бу-Бу: – Наверняка перегрелась на солнце. Он кивнул, соглашаясь, но ничего не ответил. Она вернулась в машину, как-то сразу осунувшись, и не произнесла ни слова. Только пошевелила рукой, показывая, что можно ехать дальше, ей не терпелось как можно скорее вернуться домой. Когда мы подъехали к воротам, она прошептала: – Нет. К маме. Я почувствовал и Бу-Бу тоже, что больше она не может ничего сказать, иначе ее снова вырвет, или она потеряет сознание, или еще что-то. Я пересек деревню. На террасе Брошара еще сидели люди. Я въехал во двор Евы Браун, и, когда остановился у двери в дом, нам в лицо ударило ослепительное солнце, показавшееся между двух горных хребтов. Я помог ей выйти. Когда мать увидела ее, она ничего не сказала, но кровь отлила от ее лица. В кухне Эль очень долго неподвижно сидела на коленях у Евы Браун, не произнеся ни слова. Старик наверху кричал как помешанный, и я тоже закричал снизу, чтобы он заткнулся. Бу-Бу взял меня за руку и сказал: – Давай поедем. Я отстранил его и склонился над Эль, она обхватила обеими руками шею матери. Я сказал ей: – Элиана, поговори со мной. Прошу тебя. Поговори со мной. Она ничего не ответила, не шелохнулась. Волосы полностью закрывали ей лицо. Ева Браун сказала мне своим спокойным голосом с акцентом бошей: – Ваш брат прав, оставьте ее здесь на ночь. Короче, вот как все было. Да, примерно так. А кто может точно сказать, как все бывает? Ведь видишь лишь себя одного. Я не видел ее лица. Я так старался его разглядеть, что не помню ни лица ее матери, ни лица Бу-Бу. Мне казалось, что и мать, и Бу-Бу настроены против меня, потому что несколько дней назад я ее побил. Не знаю. Мне казалось, что и Эль, и они, и весь мир отвернулись от меня, что я совсем один и не могу докричаться, чтобы меня услышали. Я сказал Еве Браун: – Поговорим завтра. Очень нежно коснулся волос Эль и вышел. Я все время просидел один во дворе, пока не вернулся Микки. Его подвезли прямо к воротам. Я окрикнул его, когда он шел к дому, и он сел рядом. Я описал ему, что произошло. Он сказал мне: – Она расстроена после ссоры с отцом. А потом еще вы поругались. И солнце весь день палило. Асфальт плавился, я-то знаю, что говорю. Я спросил, как прошел ужин. Он ответил, что неплохо. Многие советовали ему перейти в профессионалы. Он сказал: – У меня еще есть целое лето на раздумья. Вообще-то он явно не хотел говорить о себе. Мы долго молчали, сидя бок о бок, потом он пошел на кухню и принес бутылку и два стакана. Пока мы пили, он сказал: – Я не знаю, что именно ее беспокоит, но придет время, и она все тебе расскажет. Но я точно уверен, что с тех пор, как она с тобой, ей не в чем себя упрекнуть. Я сделал вид, что не понимаю, хотя прекрасно все понял, он думал о том же, что и я, – и тогда он объяснил: – Допустим, до тебя она с кем-то встречалась, и он не хочет отпустить ее, угрожает или что-то в таком духе. Так бывает. Почитай газеты. Я сказал ему: – Но, если ей угрожают, почему она не расскажет мне? Он ответил: – А если угрожают расправиться с тобой? Он сказал это как само собой разумеющееся. Я никогда с такой стороны об этом не думал. Я все сильнее и сильнее подозревал ее в том, что она виделась – или ее заставили увидеться – с кем-то, с кем «она встречалась до меня», но я-то полагал, что она пошла к нему оттого, что в ней еще были живы какие-то остатки чувств, что она хотела облегчить свою боль. Я встал, походил в темноте по двору и сказал Микки: – Тогда выходит, что днем она встречалась с этим типом в Дине. И в прошлый вторник, когда якобы ходила по магазинам. Наверное, он живет в Дине. С гор спускалась прохлада, а мой лоб покрылся испариной. Микки сказал мне: – Послушай, это всего лишь догадки, не больше. Кончай изводить себя. Если бы ты так не психовал, она поговорила бы с тобой гораздо раньше. А ты вместо этого ее отдубасил. Невероятно, чтобы этот сопляк Микки так говорил со мной, но он был прав. Я уже мечтал, чтобы наступило завтра, и я бы обнял ее, сказал, что она может мне доверять, что я больше не буду злиться. Я плохо различал лицо Микки, он сидел на каменной скамейке возле двери, а значит, и он не видел моего лица. Я сказал: – Бедный Микки, хватит! В кои-то веки ты выиграл, а тебя никто не чествует. Мы все должны были бы праздновать сейчас твою победу, а вместо этого… Никогда не угадаете, что он мне ответил. Он сказал: – У меня, кстати, налито. А гонки я выиграю еще много раз. Я снова спал мало и плохо. Если этим моим недосыпом в конце июля и начале августа можно хоть как-то объяснить то, что произошло, я не против. Утром я посмотрел на свое лицо в зеркале шкафа. Вы меня видите, я не красавец и не урод, но полноват, слишком много вешу и ругаю себя за это. Я решил не ходить к Эль, к ее матери раньше двенадцати или часа дня. Я хотел прийти, когда она отдохнет, поговорить с ней спокойно, ободрить. И вот на меня из зеркала смотрел ее муж. Ему за тридцать, груда мышц и жира, восемьдесят семь килограммов чистого веса, и нет сомнения в том, что они вряд ли вызовут у нее одобрение. Я хорошенько помылся и побрился, взял с собой чистые брюки и рубашку, чтобы не являться к ней в рабочем комбинезоне. В мастерской я постарался выполнить всю работу, насколько это было возможно при сумбуре, творящемся у меня в голове. Около десяти подъехал Микки, он вез в город партию леса и остановился заправиться. Мы пошли выпить кофе к Брошару. Мы почти все время молчали, только перекинулись парой фраз – что жарко и что зря отштукатурили церковь, она выглядела лучше, когда на ней был заметен налет времени. Я знал, что он специально поменял маршрут, чтобы заехать ко мне, и что ему еще достанется за это от Ферральдо. Такой уж он, наш Микки, без царя в голове, но в беде не бросит. Когда я приехал к дому ее родителей, Эль сидела на плите от разломанной стены в глубине двора, на ней было платье в красную полоску, которого я раньше не видел, наверное, откопала где-то в шкафу. Она сидела, как забытая в углу кукла, – уставившись в землю, руки безжизненно повисли вдоль тела. Услышав мои шаги по гравию, она повернула голову, широко улыбнулась, словно вся как-то расслабилась, и бросилась мне навстречу. Она кинулась мне в объятия и сказала: – Знаешь, я ждала тебя. Я жду тебя уже, уже… Но она не могла сказать, сколько времени она меня ждет. Я засмеялся, был счастлив. Она подняла ко мне свое лицо без косметики, без туши, совсем чистое, подняла ко мне свое лицо и сказала: – Я тебя обижала. Прости меня за все, разом. Я не виновата. Я засмеялся. Она сказала: – Идем. Мама нас покормит. Ты увидишь, она очень вкусно готовит. Я и без того это прекрасно знал, я уже много раз обедал у Евы Браун. И то, что она это сейчас сказала, произвело на меня ужасающее впечатление. Она за руку привела меня на кухню. Сказала, понизив голос: – Мама сейчас наверху с папой. Понимаешь, он ведь болен. Она увидела, что я похолодел, и внезапно, в ту же секунду, снова превратилась в Эль, которую я знал. Все было именно так, как я рассказываю. Она произнесла: – Понятно, ты думаешь, что я рехнулась. Улыбка пропала. Разочарованный вид. Она мне сказала: – Ты ошибаешься. Вытащила из шкафа бутылку аперитива – дешевый вермут, налила мне стакан. Я спросил: – Ты вернешься вечером? Она несколько раз кивнула. Села напротив, подперев руками подбородок, и сказала чуть веселее: – Ведь мы женаты. Тебе от меня не избавиться, понимаешь?