Мне всегда нравилось ее лицо без косметики. В тот момент я любил ее больше всех на свете, больше жизни. Мы пообедали с Евой Браун и Эль. Она проводила меня до ворот. Мы мало говорили в присутствии матери. Она шла медленно, обняв меня за талию, казалась нежной и очень милой. Мне не хотелось портить эти минуты, я решил, что потом расспрошу ее, что же все-таки произошло накануне, за ту вечность, пока ее не было со мной. Я опять работал хуже некуда, потому что время не двигалось, а я сгорал от нетерпения. Потом наконец помылся и переоделся в глубине мастерской и уже собрался уходить, как позвонили из казармы и передали, что Ренуччи заедет за мной, что над Грассом опять вспыхнули очаги пожаров. Я закрыл рот рукой, чтобы не закричать от поднявшейся во мне ярости. Сказал: – Хорошо. Понятно. И повесил трубку. Я помчался к Еве Браун, но Эль уже там не было, она ждала меня дома. Она сидела в кухне с Бу-Бу и Коньятой. Они играли в рами. Она надела джинсы и слишком просторную для нее футболку, где на красном фоне была напечатана ее фотография. Она шпильками собрала волосы в узел на затылке, но по-прежнему была не накрашена. В таком виде мне она казалась восхитительной, и тем более было обидно, что я должен с ней расстаться. Она поднялась со мной в комнату. Пока я собирался, она сказала: – Я не хочу, чтобы ты уехал и беспокоился обо мне. Мне сегодня лучше. Я спросил у нее, что она делала накануне в Дине в течение почти полутора часов. Она ответила: – Ничего. Мне показалось, что я сейчас упаду в обморок прямо в толпе, а может быть, это жара подействовала. Мне вдруг захотелось вырваться оттуда. А потом так дико заболела голова, что я просто больше не понимала, где я. Наверное, слишком долго пробыла на солнцепеке. Она смотрела мне прямо в глаза и, казалось, говорила искренне. Разве что я никогда не слышал, чтобы она произносила столько слов за один раз. Я сказал: – Да. Так обычно начинается тепловой удар. Ты должна была закрыть голову от солнца. Выходя из комнаты, я поцеловал в губы сперва ее, а потом ее фото у нее на футболке. Она засмеялась. Щекой под тканью я почувствовал ее голые груди. Я хотел поцеловать и их, задрав футболку, но она отстранилась. Пытаясь смягчить резкость этого жеста, она сказала: – Ну пожалуйста, будет очень обидно, если мне придется кончать в одиночестве. Это было вполне в ее духе, но не знаю почему, когда я уходил, я чувствовал себя совершенно несчастным. На высоте больше тысячи метров, между реками Луп и Эстерон полыхали холмы. Поблизости не было доступных дорог, не было водоемов, сплошной огонь. Самая ужасная смена за все лето. Вызвали армию, они в конце концов научились выполнять работу, которой не были обучены, но на самом деле в конечном счете мы рассчитывали только на пожарные самолеты, которые летали взад-вперед над Маврскими горами. Мы не смогли спасти и четверти того, что пожелал уничтожить огонь. Я вернулся в деревню в ночь на вторник. Мне открыла мать в своей полотняной ночной рубашке, она побыла со мной, пока я мылся на кухне, и приготовила поесть. Она сказала, что Эль не произнесла и десяти фраз за день, но вела себя нормально. Просто как будто отсутствовала. Была где-то далеко. Раскладывала пасьянс у нас в комнате. Помогла погладить белье. Не очень хорошо. Гладить она не умеет. Она не ложились спать, ждала меня до полуночи. Я сказал матери: – Что ты об этом думаешь? Она пожала плечами, показывая, что не знает. Она сказала мне: – Понять ее невозможно. Вчера днем, пока ты был на работе, она захотела пойти со мной на могилу твоего отца. Пробыла там со мной минуту, а может, и того меньше, и ушла. Я ответил: – Она хотела сделать тебе приятное, но как-то говорила мне, что не выносит кладбищ. Когда я тихонько зашел к нам в комнату, Эль спала глубоким сном. Она лежала на своей половине, ближе к двери. Она не могла спать на том боку, где сердце. Я посмотрел на нее при свете лампы из коридора. Ее лицо во сне было совсем не похоже на дневное. У нее были круглые детские щечки, пухлые губы. Она дышала так беззвучно, что мне пришлось наклониться, чтобы услышать. Она скинула с себя простыню и лежала голой, поджав ноги, левая рука зажата между бедрами. Она была красивой и трогательной. Я слегка прикоснулся кончиками пальцев к короткому, вьющемуся пушку внизу живота. Я чуть было не разбудил ее, чтобы любить, но не посмел. Сразу же закрыл дверь, лег рядом и тогда подумал, что никогда не хожу на могилу к отцу, и сразу же заснул. Когда я открыл глаза, было уже поздно, но я все равно не выспался, мне снились какие-то неприятные сны, но какие, совершенно не помню. Я никогда не запоминаю свои сны, единственное, что могу сказать, хорошие они были или плохие. Эль в кровати уже не было. Я посмотрел в окно и увидел, что она в красном бикини и в очках лежит на животе возле родника и читает старый журнал, откопанный где-то в сарае. Я крикнул: – Все нормально? Она подняла голову, прикрыв одной рукой грудь, и ответила: – Ага. Я взял кружку кофе и присел рядом с ней. Она лежала на пляжном полотенце. Я сказал: – Ты считаешь, что недостаточно загорела? Она объяснила, что хочет оставаться загорелой всю зиму. – Я загораю впрок. Она расспросила меня о вчерашних пожарах. Захотела отпить кофе из моей кружки. Потом я попросил ее надеть лифчик, потому что в дверях кухни показался Бу-Бу и шел в нашу сторону в своих цветастых шортах. Она выдохнула прямо перед собой и сказала: – Знаешь, за то время, что я у вас живу, твой брат уже повидал меня во всех видах. Но выпрямилась, повернулась к роднику и надела свой лифчик. Когда я уходил в мастерскую, она прошла со мной метров сто. Она шла босиком и прыгала по камешкам на краю дороги. Я спросил, что она собирается делать днем. Это была та самая среда 28 июля. Она повела плечом и скорчила гримасу. Я сказал ей: – Если ты будешь валяться на солнце, заболеешь туберкулезом. И надень что-нибудь на голову. Она ответила «о’кей, хоккей» или что-то в этом духе. Протянула губы для поцелуя, закрыв глаза. Я смотрел, как она возвращается к воротам в своем красном бикини, прыгая по камням и расставив руки на ширину плеч, почти полпопки наружу. Больше я не видел ее до субботы 7 августа. В полдень мы с Генрихом Четвертым поехали отбуксировать грузовик, который заглох недалеко от Антрона, по дороге съели по бутерброду. Когда я вернулся вечером, мать сказала, что Эль ушла днем со своей полотняной сумкой и чемоданом, не пожелав сообщить куда. Бу-Бу в это время был в городском бассейне с Мари-Лор. Мать не смогла ее удержать. Сперва я поднялся к нам в комнату. Она забрала свой чемодан из белой искусственной кожи, меньший из двух, туалетные принадлежности, косметику, белье и, насколько я мог судить, две пары обуви, красный блейзер, бежевую юбку, платье с косой застежкой и еще нейлоновое небесно-голубое. Мать сказала, что она была одета в застиранные джинсы и темно-синее поло. Я пошел к Девиням. Ева Браун не видела ее с позавчерашнего дня. Я спросил: – Она ничего вам не говорила? Она медленно покачала головой, потупив глаза. Я спросил: – Вы не представляете себе, куда она могла пойти? Она покачала головой. Я задыхался, весь мокрый. Она была такой молчаливой и такой спокойной, что хотелось ее потрясти. Я сказал: – Она взяла с собой чемодан с одеждой. И вас это не волнует? Тогда она посмотрела мне прямо в лицо и ответила: – Если моя дочь со мной не попрощалась, значит, она вернется. Ничего другого я добиться от нее не смог. Бу-Бу был уже дома. По моему лицу он понял, что у матери я ее не нашел, отвернулся и ничего не сказал. Микки появился через полчаса. Она с ним не откровенничала. Он не представлял себе, где она может находиться. Я вернулся назад в мастерскую на его желтом грузовичке и позвонил мадемуазель Дье. Я долго ждал, но никто не поднял трубку. Жюльетта сказала, положив руку мне на плечо: – Не переживай. Она вернется. Генрих Четвертый уставился в пол, засунув руки в карманы, салфетка заправлена за нижнюю майку. Я ждал до часа ночи во дворе, братья тоже. Бу-Бу молчал. Я тем более. Один только Микки строил догадки. Вдруг на нее напал очередной приступ тоски, и она отправилась к мадемуазель Дье. Они пошли ужинать в ресторане, как и тогда, в честь ее дня рождения. Или еще подобную чушь, в которую и сам не верил. Я-то знал, что она ушла навсегда и уже не вернется. Я чувствовал это нутром. Мне не хотелось раскисать у них на глазах, и я сказал: – Ладно. Пошли спать. На следующий день в восемь утра я дозвонился до мадемуазель Дье. Она ее не видела. Она ничего не знала. Я уже собирался положить трубку, когда она сказала: – Подождите. Я подождал. Я слышал ее дыхание, как будто находился с ней в одной комнате. Наконец она сказала: – Нет. Ничего. Я не знаю. Я закричал в трубку: – Если вы что-то знаете, скажите! Она продолжала молчать. Я слышал, что у нее участилось дыхание. Я сказал: – Так что? Она ответила: – Я ничего не знаю. Если она вернется или будут какие-то новости, прошу вас, сообщите мне. Если будут какие-то новости. Я сказал, что она может на меня рассчитывать, что я непременно возьму на себя труд сообщить ей, и повесил трубку, не попрощавшись. В полдень я снова пошел к Еве Браун. Она сидела во дворе, в руке секатор, глаза красные. Она сказала со своим акцентом, напомнившим мне Эль: – Я уверена, что она непременно пришлет мне весточку. Я свою дочь знаю. Я сказал: – А я тогда за кого у нее? За собаку? Она посмотрела на меня и опустила голову. Ответила: – Что мешает вам быть уверенным, что она и вам что-то напишет?