– Она и вправду красивая. И он пожал плечами, но тоже как-то насмешливо. Ферральдо сказал, что он выглядел огорченным и разочарованным, но больше ничего ему не сказал и не стал разъяснять почему. Тогда они стали вспоминать тот ноябрьский день 1955 года, когда Лебалек и его свояк привезли к нам механическое пианино. Лебалек сказал: – Вы, конечно, не помните, ведь прошло уже столько лет, но в то время мой свояк Туре изредка помогал мне. Он уже занимался недвижимостью, но у него еще не было агентства, и он никогда не отказывался от возможности немного подзаработать. Ферральдо спросил его: – А этот Итальянец, о котором она говорила, кто это? Лебалек ответил: – Один тип по имени Фьеро. Мой свояк устроил его потом, два или три года спустя, управляющим в бар в Марселе. Но в конечном счете это ему удачи не принесло. Наверное, слишком тесно якшался с разным сбродом. Его убили в тысяча девятьсот шестьдесят втором году, в этом самом баре, двумя выстрелами в голову. Тогда Ферральдо спросил его: – Так почему же Эль, вернее, Элиана, которая переехала сюда из Арама, по ту сторону перевала, так всем этим интересуется? Лебалек не знал. Она ему ничего на этот счет не говорила, ни слова. Он видел ее всего-то три раза, но об этой истории она ни разу его не спрашивала. Странно, этого он никак не мог объяснить. Он подумал минуту, потом сказал: – Послушайте, Ферральдо. Мы со свояком привезли механическое пианино к Монтеччари двадцать первого ноября. Я отлично помню этот день. И Фьеро с нами тогда не было. Он вел грузовик девятнадцатого, в субботу, это точно, но теперь я могу ручаться: в субботу девятнадцатого, когда грузовик ушел в Арам, ни меня, ни моего свояка с ним не было. Вот так. Не знаю, как я сумел усидеть на стуле и не завыть, когда Ферральдо произнес эту последнюю фразу. Думаю, у меня была та же реакция, что и у Эль, когда она узнала правду. Я безнадежно цеплялся за мысль, что это вранье, что Лебалек солгал. Ферральдо молчал, недоумевая, почему меня так взволновали его слова. Я сказал ему как можно более естественно: – Продолжайте, продолжайте. В субботу, 19 ноября, Лебалек должен был вместе со свояком поехать посмотреть лесопильню в Дине, которую купил через несколько месяцев, и договориться насчет отсрочки и платежей. Тогда он работал у отца Ферральдо, который, в отличие от сына, сидящего передо мной, обращался со своими служащими весьма сурово, и его все боялись. Лебалек не осмелился посвятить его в свои планы. И в ту субботу он, за определенную сумму, доверил свой грузовик и оборудование безработному Фьеро и еще одному высокому, стриженному ежиком местному шоферу по имени Памье, который позже устроился агентом по перевозкам в Авиньоне. Условились, что эти двое привезут назад пустой грузовик в субботу вечером. Но они вернулись только в воскресенье днем, с ними был третий – намного младше, лет двадцати, которого они, должно быть, прихватили где-то по пути, он был не местный. Лебалек даже помнил его имя. Ростолан. Фьеро и Памье утверждали, что машина якобы увязла в снегу, и им пришлось ждать до утра, чтобы вернуться в город, но тот, третий, Ростолан, которому было наплевать на возмущение Лебалека, в конце концов заявил: – Зато хотя бы классно развлеклись! Разве нет? Они так и не привезли нам пианино. Его доставил Лебалек ближе к вечеру в понедельник, 21-го, а Туре пришел ему подсобить. Отец предложил им выпить у нас на кухне, я тоже был с ними, но теперь, даже если изо всех сил напрягаю память, то все равно возникают какие-то расплывчатые и непонятные образы. Мне было тогда десять. Жизнь казалась чудесной. Она текла плавно и, как легкий ветерок на воде, не оставляла следов. Я ехал в Марсель, не замечая ни городов, ни деревень, через которые проезжал. Кажется, через Драгиньян. Не знаю. Я хотел только одного – успеть к Эль, в ее больничную палату, до того как Ферральдо узнает об убийствах в Дине и пойдет в полицию. Я не думал, что он может поступить иначе, несмотря на то что был тесно связан с нашей семьей. Мне пришлось остановиться на бензоколонке, заправиться. На прилавке у кассы лежали номера «Нис-Матен»[84]. Рассчитываясь, я старался не смотреть на беззаботные лица Лебалека и его свояка. Заправщик сказал мне: – Этим двоим больше не нужно платить налогов. И засмеялся. Он проводил меня до машины, чтобы протереть стекла. Он снова засмеялся, когда увидел рядом со мной на сиденье плюшевого медведя. Он сказал: – Вы должны пристегнуть его ремнем безопасности. Такое правило. Мне снова захотелось пить и есть тоже, я остановился подальше, возле кафе, чтобы что-то проглотить, меня тошнило и хотелось рвать. Газета лежала на прилавке, но повернутая к хозяйке. Та обсуждала происшедшее с официанткой, накрывавшей столы к обеду. Я быстро выскочил, не взяв свой сэндвич. Остальной путь до Марселя я не помню. Я все еще убеждал себя, цеплялся за мысль, что Лебалек солгал. Дальше вижу себя с медвежонком под мышкой в приемной больницы с черно-белым плиточным полом. Пришла мадам Фельдман. Она сказала: – Сейчас вы не можете увидеть жену. Возвращайтесь к трем часам дня. Она была не столь оптимистична, как вчера, я почувствовал это по ее голосу. Объяснила мне, что уже неделю они пытаются нормализировать мозговое кровообращение Элианы, но улучшения не происходит. Что касается остального, чем глубже она погружается в свое болезненное состояние, тем труднее ей будет выйти из него, но ее главный козырь – ей всего двадцать лет. Я опустил голову. Сделал вид, что понимаю. Я сидел рядом с докторшей на скамейке в приемной. Мимо шли люди. Тогда она сказала мне: – Сегодня утром приходил инспектор полиции. Он принес полотняную сумку и очки вашей жены. Их нашли в помещении редакции газеты «Ле-Провансаль». Инспектора зовут Пьетри, и он хочет вас видеть. Вы найдете его в префектуре. Я кивнул, показывая, что схожу. Спросил, можно ли забрать сумку. Она ответила, вставая: – Ее вам вернут. Нужно расписаться. А очки я оставлю у себя и передам Элиане. В каком-то кабинете женщина в белом халате попросила меня проверить по списку, все ли из перечисленного находится в сумке. Она также попросила подписать документы для больничной администрации и медицинской страховки. Я несколько раз ошибался, потому что заметил среди вещей Эль клочок бумаги – обрывок упаковки сигарет с ментолом, на котором было написано имя Фьеро и номер телефона. Сев в машину на больничной стоянке, я снова пересмотрел содержимое сумки. Было двенадцать дня или чуть позже, солнце палило, я снял пиджак от своего бежевого костюма и галстук, расстегнул рубашку. Капли пота катились по лбу и падали на предметы, которые я держал в руках. По сути, смотреть стоило только на два из них. Все остальное – то, что Эль всегда таскала с собой. Первый – клочок бумаги, оторванный от упаковки ментоловых сигарет. Цифры, которые я принял за номер телефона, оказались датой: «Фьеро. 18.8.1962». Второй – страница, вырванная из телефонного справочника. Сперва я решил, что эта та самая, которую Эль выдрала у Ферральдо, но ошибся. Это была телефонная книга Авиньона. Я поискал и нашел в столбце фамилию Памье. Людей с такой фамилией было несколько. Я поехал к Старому порту. Я сперва узнал, где находится редакция «Ле-Провансаль», а потом поставил машину прямо на тротуаре на улице Сент и пошел туда пешком. Я объяснил привратнику, что хочу видеть того, кто нашел сумку моей жены. Им оказался служащий архива газеты, но у него был обеденный перерыв. Я ждал на улице, расхаживая по тротуару. Пиджак я перекинул через руку. Жара стояла несусветная. Только тени от зданий имели цвет и очертания, все остальное слепило. Не хочу рассказывать вам ни об угрызениях совести, ни о чем другом, похожем на раскаяние. Это было бы ложью. Вы ничего не сможете понять. Я думал только об Эль. Я наконец начинал узнавать, что она делала вдали от меня. Фьеро, Памье, Ростолан. Иногда мне в голову приходили мысли, заставлявшие сердиться на нее. А потом нет, отпускало. Например, я говорил себе: «Если она трижды виделась с Лебалеком, значит, у нее были с ним свидания. Она сняла эту студию в Дине, чтобы встречаться там с ним». И пот струился с меня градом. А потом я говорил себе: «Она не виновата. Это ей причинили зло. Ей казалось, что она все понимает, но она ошибалась. Когда Лебалек и Туре сказали ей в черном “пежо” в воскресенье, в день гонки, что она ошиблась, она им не поверила или же это было для нее таким ударом, что она забыла про зажигалку, которую оставила для тебя на полочке». В какой-то момент – и это чистая правда – я стал сомневаться в том, что совершил собственными руками. Словно после ночи, проведенной в лихорадке, просыпаешься при ярком свете солнца и уже не знаешь, то ли это все тебе снилось, то ли было на самом деле. Я, Флоримон Монтеччари, убил из ружья двух человек, действительно убил, спустив курок и испытывая к ним такую ненависть, что смог по-настоящему их убить, – я, Флоримон Монтеччари, отшлифовал отпиленный ствол, купил в «Монопри» красную рубаху, нажал на газ, чтобы сбросить на ходу длинноволосого парня, цеплявшегося за дверцу моей машины, – нет, все это не явь, это ужасный сон. Такое не может присниться нормальному человеку. Такое могло присниться немецкой овчарке во дворе лесопилки, и тогда она внезапно залаяла во сне. Или той, другой собаке, которая подбирала мясные объедки под столом. И мне потребовалось немало времени, пока, прохаживаясь по тротуару в полосе тени, падающей от домов, я сумел отогнать от себя мысль, что на самом деле меня нет, что я существую только во сне какой-то собаки. В два часа вернулся служащий, который видел Эль в субботу, в тот самый день, когда ее потом нашли на пляже, бесцельно блуждающую там в туфлях на высоких каблуках. Ему с виду лет шестьдесят, похож на добродушного дедушку. Зовут его Мишлен, как путеводитель[85]. Он сказал мне, глядя на меня снизу вверх из-за своего маленького роста: – Она приходила посмотреть подшивку газет. Примерно в то же время, как и сейчас. Я не заметил, когда она ушла. А позже обнаружил, что она забыла сумку и очки. Я их отнес к себе в кабинет, полагая, что она за ними вернется. И больше про них не вспоминал. Ни в понедельник, ни во вторник. И обнаружил только в среду, когда открыл ящик. И сразу отнес в полицию. Сегодня утром ко мне заходил главный инспектор. Он поколебался, глядя на меня своими светлыми глазками, потом добавил, понизив голос: – Пьетри, из уголовной полиции. Они размещаются в префектуре. Он знаком велел мне идти за ним в комнату, где стояли два потемневших от времени больших дубовых стола, на них лампы с зелеными абажурами, а вдоль стен тянулись полки с рядами огромных фолиантов. Он показал на дальний стол: – Она сидела там одна. Я принес ей то, что она хотела посмотреть. Не знаю, сколько времени она тут пробыла. Я уже говорил, что не видел, как она ушла. И забыла сумку и очки. Я спросил, не помнит ли он, что именно она хотела посмотреть. Он вздохнул, а потом ответил: – Я уже показывал утром инспектору Пьетри. Она просила подшивку за тысяча девятьсот шестьдесят второй год. Я не удивился, потому что был к этому готов. Я сказал: – Я бы тоже хотел на нее взглянуть. Я сел за тот же стол, что и Эль. Месье Мишлен принес мне три тома в черных переплетах – номера газеты «Ле-Провансаль» за июль, август и сентябрь 1962 года. Он сказал: – Только не уходите, как она. Дайте знать, когда закончите. Я не взял из полотняной сумки, оставшейся в машине, обрывок сигаретной пачки, на котором Эль записала имя Фьеро, а под ним дату, но запомнил: «Август 1962», – и первой открыл подшивку за август. Нашел без труда. 18 августа 1962-го между 11.30 и полуночью неизвестный двумя пулями из пистолета застрелил Марчелло Фьеро сорока трех лет, когда тот закрывал свой бар в районе Капелет в Марселе. Женщина, которая, заслышав выстрелы, выглянула из окна, увидела убегавшего мужчину, но не смогла его описать. Об этом убийстве сообщали и в последующие дни, но вы же понимаете, все меньше и меньше, а потом вообще перестали. Я долго разглядывал фото Фьеро. Такие фотографии делают в тюрьмах. Он дважды сидел, за что, уже не помню. Женщинам, наверное, нравятся такие лица: большие темные глаза, усы, придающие мужественности, потому что иначе, не знаю, говорю то, что почувствовал, мне оно показалось невыразительным, лицом человека скорее даже застенчивого, который плывет по течению жизни. Или же я запомнил слова Евы Браун, что он был добрее двух остальных. Затем я просмотрел страницу за страницей все номера за август, но больше ничего не нашел, тогда взялся за июльские. Думаю, я шел по тому же пути, что и Эль, и так же медленно, как она. 21 июля 1962 года около одиннадцати вечера в Авиньоне, у себя в гараже был убит агент по перевозкам по имени Антуан Памье. Три пули из пистолета, последняя прямо в сердце. Он был один, гараж расположен на отшибе. Никто ничего не видел и не слышал. Рано утром тело обнаружил один из его сыновей. В газете также писали об этом деле в течение нескольких дней – о том, что ведется расследование, что опрашивают людей, а потом тишина. Я снова снял пиджак. Пот тек градом. Но временами меня знобило. Я уже понял, что именно не смогла пережить Эль, прочтя то же, что и я, понял, что именно лишило ее рассудка. Я открыл третий том в черном переплете – за сентябрь – и стал перелистывать страницу за страницей, как и до этого. Долго листать не пришлось. В Марселе, в районе Эстак 9 сентября 1962 года выстрелом в затылок из пистолета прямо за рулем был убит шофер такси двадцати восьми лет. Было около двух часов ночи, возможно, чуть позже. Его звали Морис Ростолан. На первой странице была его фотография. Он улыбался с очень самодовольным видом. Казалось, говорил мне, как и Лебалеку двадцать лет назад: «Зато хотя бы классно развлеклись! Разве нет?» Я просмотрел еще несколько номеров. На следующий день следователи высказали предположение, что это убийство связано с убийством Фьеро в баре, 18 августа. Им не пришло в голову соединить преступления в Марселе и в Авиньоне, разве что гораздо позже, но я не в курсе. Во всяком случае, Фьеро и Ростолан были застрелены из одного оружия. Автоматический пистолет 45-го калибра, это легко определить по пулям. Для читателей его называли «семизарядный пистолет Кольт, вероятно, купленный или украденный у рядового американской армии во время последней войны». Я долго сидел, подперев голову руками, над закрытыми томами подшивки. Я думал об Эль, сидевшей на том же месте десять дней назад, думал о Габриэле, которого не знал, запертого в четырех стенах, о том, что сказала о нем Ева Браун: «Он боялся всего на свете». Я представил себе, как он надевает пиджак или куртку, как я, и говорит Еве Браун и маленькой голубоглазой девочке, которая огорчена, что папа уходит: «До завтра». Они смотрят, как он едет по дороге, как всегда по субботам, когда отправлялся навестить свою сестру Клеманс. Фьеро, Памье, Ростолан – все трое погибли за одно лето, по ночам с субботы на воскресенье. Четырнадцать лет назад. Ну вот, я подхожу к концу. Я не знаю, что я почувствовал тогда, что чувствую сейчас. Она наверняка была уверена, что, когда все те, кто причинил им столько горя, будут наказаны, ее отец станет таким, как раньше. Именно это она сказала ему в день нашей свадьбы, когда исчезла, чтобы повидать его. Мадемуазель Тюссо повторяла эти слова Микки и мне: «Скоро все будет так же, как раньше. Ты увидишь. Я в этом уверена». Я не знаю, что произошло с ней, когда она прочла то, что прочитал я, поняла то, что я понял. Она зажала в руке пузырек с ядом. Она ходила по пляжу. Ходила и ходила, пока не дошла до… как бы это выразить? Нет, это нельзя назвать местом, но это и не состояние. Это что-то другое. Следы, которые вопреки всему может оставлять на воде легкий ветерок. Я могу рассказать вам, как она выглядела, когда я увидел ее в палате, после редакции. Я отдал ей медвежонка и серебряное сердечко, которое нашел у нее в полотняной сумке. Я надел цепочку ей на шею, продев под волосами. Она смеялась. Дала мне поцеловать себя в щеку. Сказала мне: – Вы мне снились сегодня ночью. Вы были с моим папой на лестнице, мы играли в бутылку и пробку на веревке. Прошло несколько минут, казалось, что она забыла то, что мне сказала. Она больше не обращала на меня внимания. Расправляла красный бант на своем мишке. А потом посмотрела на меня и сказала: – Пробку нужно вытащить веревкой, а я должна ее поймать. Знаете, мы так веселились. Да, было здорово! Потом она увидела, что я сижу и плачу, и подошла ко мне. Она погладила меня по голове. Сказала: – Не плачьте. Не плачьте. Очень нежно. Показала мне свои ногти, искусанные почти под корень. Сказала мне: