Она грустно повела плечом и сказала: – Она боялась, что я ей помешаю. Не сердитесь на меня, но я хотела увидеть фотографию вашего отца. В день свадьбы ваша тетя была так счастлива, что Элиана подарила ей портрет маслом ее мужа, и показала его нам – мне и мадемуазель Дье. И я тогда поняла, что дочь меня обманула. Она принесла мне фотографию вашего дяди, а не отца. Она секунду смотрела на меня и снова опустила голову. Она сказала: – Я очень боялась, я ведь верующая, а брак уже был заключен. Тогда я пошла на кладбище. На могиле вашего отца есть фото в мраморной рамке. Да, у него тоже были черные глаза и усы. И конечно, мои воспоминания за двадцать лет стали уже не такими четкими, но я сразу поняла – это не Итальянец. Она повторила: – Не сердитесь на меня. Я поднялся и сказал: – А вы об этом говорили Эль, когда она у вас ночевала? Ева Браун слегка кивнула, подтверждая. Я вспомнил, как на следующий день Элиана решила пойти на кладбище вместе с моей матерью, но пробыла там не больше минуты. Ровно столько, сколько нужно, чтобы удостовериться, что на надгробном памятнике есть фотография. Я сказал: – Если она никогда не посвящала вас в свои дела, почему же вы подумали, что она отправилась на поиски Итальянца? Ева Браун ответила не сразу. Какое-то время она сидела, не шевелясь, потом тоже встала, подошла к буфету и открыла нижнее отделение. Из-за стопки тарелок она извлекла какой-то тяжелый предмет, завернутый в синюю клетчатую материю, и положила передо мной на стол. На глаза у нее навернулись слезы, и она сказала: – Она просила дать ей, но я не дала. Я развернул материю. Внутри лежал пистолет в кобуре из парусины защитного цвета с маркировкой США, он был перемотан ремнем такого же цвета. Я взял его в руки. У меня есть навык пользоваться ружьями, а не ручным огнестрельным оружием, но оно было настолько узнаваемо, что даже не читая гравировки на стали, я уже понял, что это кольт 45-го калибра, известный как «Кольт – правительственная модель», который был на вооружении американской армии и в Первую, и во Вторую мировые войны. Он был явно в рабочем состоянии, Ева Браун сказала, что Габриэль Девинь раздобыл его в 1945-м, когда работал на американцев в Фульде. Она сказала, что периодически перепрятывала его, чтобы дочь не нашла. Я положил пистолет в кобуру. Я сказал: – В любом случае она не сумела бы им воспользоваться. Докторша мадам Фельдман говорила вам о флаконе с лаком для ногтей? Ева Браун с удивленным видом покачала головой. Я мог бы и промолчать, но все же сказал ей: – Ваша дочь отыскала орудие, более подходящее для ее нужд. Но им она тоже не сумела воспользоваться. Мы посмотрела друг на друга. Бедняжка была примерно в том же состоянии, что и я, – держалась из последних сил. Я добавил: – Она должна была поговорить об этом со мной, и вы тоже. Я положил руку ей на плечо, а потом ушел. Я ехал на «ситроене» по деревне. Братья вышли мне навстречу. Они ждали меня, расположившись на ступеньках мэрии. Садясь сзади, Бу-Бу удивился: – Ты оставляешь себе машину на ночь? Я ответил, что она понадобится мне с утра, чтобы поехать в Марсель. Я сказал ему: – Сходи к Генриху Четвертому, объясни ему, в чем дело. А если ему нужна помощь, постарайся, как сможешь, заменить меня. А Микки молчал. Я поставил DS во дворе, возле его желтого грузовичка, и какое-то время мы сидели втроем, опустив окна. Я спросил: – С кем первым из вас Эль заговорила об этом сраном пианино? Бу-Бу ответил: – Со мной. Вернее, я сам упомянул о нем. Она не знала, что оно у нас. Это было в день танцев в «Дин-доне», после того как ты отвалил. Я попросил, чтобы она объяснила мне, что случилось, ведь ты ушел сам не свой. Так вот почему она заинтересовалась мною, вот почему назавтра явилась в мастерскую с проколотой шиной. Из-за механического пианино. По крайней мере, теперь все стало ясно. Микки сидел рядом со мной. Он закурил. Я сказал ему: – Хороший был фильм? Он ответил: – Неплохой. И все. Я рассказал Бу-Бу то, что объяснила мне в больнице мадам Фельдман. Я сказал, что она не теряет надежды и производит впечатление знающего специалиста. Потом я сказал: – Знаешь, Бу-Бу, забудь о том, что тебе рассказывала Элиана. Я проверил. Она все это выдумала. Он не ответил. Когда я остался один у себя в комнате, я посмотрел на мишку, сидящего на дровяной печке, на его обнадеживающую мордочку. Я поискал серебряное сердечко, которое просила Эль. Но его нигде не было. Я лег, но не знаю, спал я или нет. Только на следующее утро, перед отъездом я случайно взглянул на книгу о Мэрилин Монро, которая лежала на тумбочке, и перелистал ее. Внутри лежал листок бумаги – страница, вырванная из другой книги и сложенная пополам. Речь в ней шла не о Мэрилин Монро, не о какой другой кинозвезде, а о велогонщике Фаусто Коппи. Конечно, я удивился. Мы с Бу-Бу говорили о Фаусто Коппи, только чтобы позлить Микки. Эль что-то нас о нем спрашивала, но я не помню, что именно. Мне нужно было увидеть Ферральдо. Нужно было идти. Вот уже больше тридцати часов, что бы я ни делал, о чем бы ни думал, меня не отпускает одна подспудная тягостная мысль. Иногда возникали образы Лебалека или Туре, падающих на землю прямо передо мной. Я положил книгу о Монро на тумбочку и больше о ней не думал. Это было в понедельник, позавчера. Только сегодня утром, после разговоров с вами часть ночи в понедельник и весь вечер во вторник, я понял, почему Эль в последние дни изменила ко мне отношение. Я понял, что с первых же произнесенных мною фраз, когда я начал рассказывать вам о событиях этого лета, я уже дал вам ключ, который открывает всю подноготную этого безумия. Она оказалась более внимательной и расчетливой, чем я предполагал, она тоже навела справки, как умела, о смерти Фаусто Коппи. Но слишком поздно. Сперва, когда надзиратель сообщил мне то, что именно вы хотите у меня узнать, я разозлился. Я сказал себе: «Сколько времени я с ним проговорил в общей сложности? Семь, восемь часов? Я выложил ему все, что мне приходило на ум и когда приходило, я не врал. И все, что он счел нужным сделать, расставшись со мной и зная о том, сколько мне пришлось пережить, это куда-то пойти, возможно, в какую-нибудь захудалую пивную и выяснять у какого-нибудь жалкого пьянчужки точную дату смерти Фаусто Коппи. И даже если так, он все равно ее не узнал». Подождите, я сам вам ее назову. Я также узнал – на сей раз уже от вас, – что снег в моей истории имеет какое-то отношение к моему отцу, к чему-то, что я невольно, даже в словах, которые выбираю, как-то связываю с отцом. Бедный мой отец. Он связан и со снегом, и с весной, и с только что закончившимся летом, и с осенью, когда я шел рядом с ним по листьям, облетевшим с каштанов. Он связан со всем, о чем я рассказываю, потому что во всем, о чем я рассказываю, я, как умею, грущу о том, что его уже нет с нами. Ну а что касается остального, вы поняли это раньше меня, в ноябре 1955-го отец был еще безусым, он стал отращивать усы в знак траура после смерти одного известного итальянского велогонщика, своего кумира, которого считал просто великим. Вы могли сами обнаружить эти сведения на странице, грубо выдранной из какой-то книги: «Анжело Фаусто Коппи умер 2 января 1960 года около девяти часов в больнице “Тортона” в Италии». Я выехал в город, наезжая то на полосы солнечного света, то на островки утренней тени. Остановился на площади купить газету. Я прочел ее в машине, а плюшевый мишка Эль сидел рядом со мной. Четверть первой страницы занимал материал о двойном убийстве в Дине и фотографии Лебалека и Туре. Его тело в овчарне нашли дети. По описанию свидетелей – членов семьи Лебалека убийца выглядел так: мужчина лет двадцати пяти, не старше, гораздо выше среднего роста, в красной рубашке или куртке, вероятно, из Северной Африки. Женщина, которая вышла из машины с мужем в момент стрельбы, утверждала, что я угрожал им по-арабски. Она прожила много лет в Алжире. Не знаю, к какой точно расе она меня приписала. В окрестностях арестовали двух подозрительных алжирцев, но в воскресенье после допроса отпустили. Специалист по баллистике без труда определил, что пули были выпущены из ружья «ремингтон» с обрезанным стволом. В жизни убитых не было обстоятельств, которые могли бы пролить свет на столь жестокую расправу. Говорили о «хладнокровном убийстве», о мести уволенного рабочего, о возможном сведении счетов, связанных с делами по недвижимости. В конце статьи, окончание которой переходило на следующую страницу, высказывалось предположение, что «убийца облачился в красное одеяние палача». Я бросил газету на тротуар и поехал на лесопильню Ферральдо. Его я теперь опасался, но он хотел меня видеть, и поэтому я все равно должен был к нему пойти. Как только он пожал мне руку, я понял, что газеты он еще не читал. Он приготовил кофе на плитке и предложил мне чашку. Ему было явно не по себе. Он сказал мне: – Видишь ли, мой мальчик, мне не хочется выглядеть ханжой. Но, возможно, тебе важно знать то, что я расскажу. Я был потрясен, когда Микки сказал, что твоя жена в больнице. И решил с тобой поговорить. В четверг, 8 июля, за два дня до своего дня рождения, Элиана в середине дня пришла в его кабинет, где мы сейчас сидели. На ней было новое, сшитое матерью белое платье в сине-бирюзовый узор. По-видимому, именно в этот день Коньята сообщила ей, кто привез к нам в дом механическое пианино. Она хотела получить сведения о Лебалеке. Ферральдо сказал ей, что Лебалек ушел от них много лет назад и открыл собственную лесопильню на дороге Ла-Жави в Дине. Он показал ей учетную книгу за 1955 год. И мне тоже ее показал. Запись внизу страницы: «Перевал закрыт. Пианино в понедельник вечером» – должна была объяснить, почему Лебалек не приехал к нам в субботу 19 ноября, как предполагалось. Но я-то знал истинную причину. Они с приятелями покинули дом Евы Браун поздно ночью, и все трое были смертельно пьяные. Ублюдки. Ферральдо молчал и пил кофе, учетная книга лежала рядом. Я решил, что ему больше нечего мне рассказать. В какой-то мере я испытывал облегчение и уже хотел было поблагодарить его и уйти. Но тут он посмотрел на меня – он почти лысый, а голова сильно загорела на солнце – и сказал: – Она приходила ко мне через неделю после свадьбы. Если точно, в субботу, двадцать четвертого. Я хорошо помню, потому что твой брат должен был на следующий день участвовать в гонке в Дине. На щеке у нее был синяк, она сказала, что ударилась, когда неудачно открыла дверцу машины. Она задала мне дурацкий вопрос, вернее, я счел его в тот момент дурацким, потому что не мог себе представить, чтобы двадцать лет спустя я мог бы помнить такую деталь. Она спросила, работал ли у нас в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году итальянец, который вместе с Лебалеком привез к вам то самое пианино. Я нахмурился, делая вид, что тоже ничего не понимаю. Но Ферральдо не дал мне подумать и добавил: – Я должен извиниться, мой мальчик, но я считаю, что поступил правильно. После ухода Элианы я позвонил Лебалеку. Он смотрел мне прямо в лицо своим проницательным взглядом. В этот момент я уже не был уверен, читал он газету или нет. А теперь послушайте меня. Когда в ту субботу часов в одиннадцать утра Ферральдо искал номер телефона Лебалека, он обратил внимание, что в телефонном справочнике нет именно этой страницы. Его секретарша, коротышка Элизабет, призналась, что эту страницу вырвала Эль, когда приходила к нему в первый раз. Затем он дозвонился до Лебалека, нашел его номер в телефонной книге за прошлый год или как-то иначе, и рассказал ему все – и тогда на том конце провода наступила долгая тишина, он даже подумал, что их разъединили. Но нет. Помолчав, Лебалек спросил Ферральдо: – Вы можете описать мне эту женщину? И через минуту он сказал: – Я заеду к вам днем. Это не телефонный разговор. Днем он приехал в город на стареньком черном «Пежо-504». Ферральдо не видел его лет пять или шесть. Они как-то раз случайно встретились в Дине. Лебалек поседел и набрал несколько килограммов. Он сказал: – Знаешь, я круглый год слушаю лязг пил. Пойдем куда-нибудь отсюда, выпьем. И они пошли в кафе на площади. Лебалек заявил: – Я не знал, что эта Элиана замужем. Мне она сказала, что ее зовут Жанна. А кроме того, когда она явилась к моему свояку снимать студию, она сообщила, что работает учительницей. Потом он грустно рассмеялся, потешаясь над собой, и сказал: – А я – старый дурак. И поскольку Ферральдо не стал его ни о чем расспрашивать, добавил: