– Но она же не может остаться такой? Это ведь нереально? Она ответила: – Неизлечимых болезней не существует. Если бы я сама всем сердцем не верила в это, то сидела бы сейчас перед телевизором и смотрела передачу про крокодилов. Обожаю крокодилов. Они выглядят такими древними. Я ехал по Марселю. Поставил машину на аллее Гамбетта и зашел в кафе. Мне постоянно хотелось пить. У стойки я не мог решить, что заказать. В конце концов взял минеральную воду с мятой, любимый напиток Эль, который утоляет жажду лучше, чем пиво. Мне казалось, что мне хочется чего-то такого, чего вообще не существует. Потом я пешком прошелся по Канебьер[80], дошел до Старого порта, не обращая внимания на толчею и глазея на витрины. Ее серебряное сердечко. Где оно может быть? Мишка был в нашей комнате, сидел на дровяной печке. Я видел его там перед отъездом. Я смотрел на море в Старом порту, на масляную пленку на воде, на пароходики, курсирующие на остров Иф[81] и набиравшие пассажиров. Когда я шел обратно по Канебьер, я купил в киоске воскресную парижскую газету «Журналь де диманш» и, зайдя в какое-то кафе почитать ее, взял еще одну порцию «Виттель» с мятой. Там уже сообщалось о том, что произошло накануне вечером в Дине, правда, очень кратко. Владелец лесопильни убит у себя дома каким-то неизвестным. Исчез свояк жертвы, агент по недвижимости. Обнаружили его машину, но его самого ищут. Я понимал, что в газетах в понедельник утром будет больше подробностей, но не почувствовал ничего похожего на страх. Мне было все безразлично. Я сел в машину около шести и решил вернуться домой, а завтра приехать снова повидать Эль. Привезу ей мишку, она будет счастлива. Вечером смогу поговорить с Микки. Я не скажу ему, что я сделал, чтобы не подставлять его, но мне станет намного легче, когда я увижу его лицо и послушаю чушь, которую он несет. Он расскажет мне о Мэрилин Монро, Эдди Мерксе и Марселе Амоне. И о Рокаре[82], если придется к слову. По его мнению, Рокар – настоящий социалист и говорит одни только умные вещи. Клянусь, когда его выносит на эти темы, остается только затыкать себе уши. Я поехал совершенно непроизвольно в сторону Обань и Бриньеля. Но нельзя было и помыслить о том, чтобы возвращаться домой через Динь. Я доехал до Драгиньяна, перехватил сэндвич, а потом через Анно добрался до Кастеллана. Сто восемьдесят километров. Первый, кого я увидел, въехав в город, был Вава, тот парень, который нарисовал портрет мужа Коньяты. Он болтался возле террас кафе с огромной картонной папкой, предлагая свои произведения туристам. Сказал, что Микки с Жоржеттой в кино. Моего младшего брата он не видел. Спросил, как себя чувствует Эль. Я ответил: – Спасибо, нормально. Я припарковал машину на улочке недалеко от кинотеатра, за площадью, где был старый рынок. Лулу-Лу сидела в кассе, но мне не хотелось ее видеть. Я устроился в кафе напротив, чтобы дождаться антракта, как я вам уже говорил в начале нашего разговора. А когда мы начали этот разговор? В понедельник ночью, на следующий день. Я говорил с вами в понедельник ночью и во вторник днем, а сегодня среда. Да, всего лишь среда, 11 августа, я только что с удивлением узнал это из своего еженедельника, который завел, и на каждой странице записываю несколько слов, понятных мне одному, о каждом из этих весенних и летних дней, о том что произошло, начиная с того самого дня, когда я танцевал с Эль, с того дня, когда в первый раз обнимал ее. Как это было давно. Да, как я вам уже сказал, я смотрел на висящую напротив освещенную афишу фильма Джерри Льюиса в ожидании антракта, в ожидании, пока не появится Микки. Я не мог понять, куда делся мой чемодан. Помню, что, когда я платил по счету в «Кристотеле», он стоял у моих ног, а дальше – полный провал. Я не мог восстановить в памяти тот момент, когда я кладу его в багажник DS. А может, он там и лежит? Уже несколько дней я тоже постепенно теряю рассудок. Молодежь начала выходить из кино, кто-то закурил, кто-то доедал эскимо, и наконец я увидел Микки с Жоржеттой. На нем были черные брюки, такие же, как на мне, и поло ярко-синего цвета. И в этом своем ярко-синем поло он шел горделиво, как павлин, выпячивая грудь. Если вы не видели, как Микки выходит в перерыве из кинотеатра, выпячивая грудь и приветствуя всех подряд: «Как дела, старина?» – улыбаясь при этом голливудской улыбкой, как у Хамфри Богарта[83], то вам не понять, что значит иметь такого брата. Он вас и смешит, и помогает воспрянуть духом. Я встал со стула и постучал по стеклу, он меня увидел. Он сразу увидел многое, только взглянув на меня. Жоржетта было пошла за ним следом, но он что-то ей сказал, и она осталась стоять в свете ламп, а он пришел ко мне один. Я пил пиво, он заказал себе тоже. Он спросил, что слышно от Эль. Я рассказал о моих посещениях больницы – вчерашнем и сегодняшнем. Сказал, что мадам Фельдман производит хорошее впечатление, и я ей доверяю. Он выпил свою кружку, все время морща лоб, как обычно, когда он думает, и сказал мне: – У тебя такой вид, будто ты дошел до ручки. Скоро, чего доброго, тоже окажешься в больнице. Мы посидели так молча несколько минут напротив друг друга, а потом он сказал, что его шеф Ферральдо хочет меня видеть. Я встречал Ферральдо много раз – здрасьте, как дела, – он даже был у меня на свадьбе, но по-настоящему я не был с ним знаком и никогда о нем не думал. Я удивился, что он хочет меня видеть, и тогда Микки сказал мне: – Это по поводу бывшего работника лесопилки по фамилии Лебалек. Я почувствовал, что у меня екнуло сердце, но виду не подал. Он добавил: – Две недели назад Эль приходила к Ферральдо и наводила о нем справки. Это водитель грузовика, который привозил в деревню отцовское механическое пианино. Помнишь, когда его хотели сдать в ломбард? Лебалек, наш отец, механическое пианино – я совершенно запутался. Я сказал: – Что ты такое несешь? Что это за бред? Наверное, я сказал это очень громко, потому что Микки посмотрел вокруг со смущенным видом. Он ответил: – Я сам не в курсе. Ферральдо сказал, что хочет поговорить именно с тобой. Я заплатил. Было слышно, как звенит звонок в кинотеатре на противоположной стороне улицы – конец антракта. Когда мы вышли из кафе, уже не было ни души, недовольная Жоржетта одна стояла на тротуаре в ожидании моего брата. Я расцеловал ее в щеки. Она спросила, как дела у Эль. Я ответил: – Микки тебе все расскажет. Микки сказал мне: – Пойдем с нами. Развлекательный фильм, как раз для тебя. Я отказался, сказал, что у меня сейчас нет особого желания развлекаться. Я смотрел, как они возвращаются в зал. Лулу-Лу стояла у входа, проверяла билеты после антракта. Я просто поднял руку, чтобы поздороваться, и пошел к машине. Чемодан, как миленький, лежал в багажнике. Когда я приехал к нам в деревню, мать и Коньята сидели на кухне, смотрели телик. Мать при этом латала белье. Она выключила телевизор, и я рассказал о своих двух походах в больницу. Два или три раза я поворачивался к Коньяте, которая все время спрашивала: «Что? Что?» – и повторял, стараясь произносить очень внятно, чтобы она могла прочесть по губам. Бу-Бу не ужинал, поэтому осталось рагу из баранины, но я сказал, что не голоден. Мне казалось, что я до сих пор не переварил сэндвич из Драгиньяна. Я спросил у матери: – Ты не знаешь, кто вел грузовик, на котором привезли механическое пианино, когда я был маленьким? Она сказала: – Я даже нашла квитанцию. Я показала ее малышке. Его зовут Жан Лебалек. Меня в тот вечер дома не было, я пошла к Массиням, папаша Массинь скончался в тот день. Но я часто видела Жана Лебалека и твоя тетя тоже, спроси у нее. Она поднялась к себе поискать эту квитанцию, а я остался с Коньятой. В какой-то момент, когда она представила себе, что Эль находится в сумасшедшем доме, у нее на глазах выступили слезы. Она сказала мне своим слишком громким и лишенным интонации, как у всех глухих, голосом, но он соответствовал тому, что она хотела выразить: – Это Жан Лебалек и его свояк. Они сидели здесь, в этой комнате, с твоим бедным папой. Я прекрасно все помню. Это был в понедельник вечером, в ноябре тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Выпал снег. Они привезли пианино и выпили вина, вот прямо здесь, и ты тоже тут был, тебе исполнилось десять. Я ничего не помнил. Осталось только впечатление, что я когда-то раньше видел Туре, а особенно – Лебалека, когда он бросил мне, пристально глядя на ружье у меня в руках: «Интересно, что это еще за игры?» Я несколько раз задавал вопрос Коньяте, пока она наконец поняла: – Когда ты точно рассказала об этом Эль? Коньята ответила: – Малышке? За два дня до ее дня рождения, когда она ездила навестить учительницу и вернулась очень поздно. Я сидел за столом, положив руки на колени. Мне хотелось подумать, но не получалось. Я даже не понимал, о чем именно я должен думать. Какое отношение к этой истории двадцатилетней давности имеют пианино, мой отец и та зима? Я чувствовал себя опустошенным и словно заледеневшим внутри. Мать положила передо мной листок бумаги. Квитанция, о которой она говорила. Я увидел в ней фамилии Ферральдо, Лебалека и моего отца. Дата наверху – 19 ноября 1955 года. Отец расписался внизу – 21-е. Я посмотрел на мать и на Коньяту. Я сказал: – Не понимаю. Почему она интересовалась этим водителем грузовика? Она ведь тогда еще не родилась. И хотя я говорил почти беззвучно, словно самому себе, Коньята поняла. Она сказала: – Ноябрь тысяча девятьсот пятьдесят пятого – это за восемь месяцев до ее рождения. А родилась она от неизвестного отца. Ты просто глупец, если не понимаешь, почему она собирала сведения об этом водителе грузовика. И она уселась поудобнее в своем кресле, уставившись в пол. Я посмотрел на будильник на каминной полке. Сказал матери, что отвезу DS хозяину. Она спросила: – В такое время? Было почти одиннадцать вечера, но я должен был увидеть Еву Браун, я не мог ждать до завтра. Я сказал: – Идите ложитесь. Мы еще поговорим об этом. Перед уходом я выпил два стакана воды из-под крана. У Евы Браун горел свет на втором этаже. Я постучал в застекленную дверь кухни. Помню, что луна светила так ярко, что я чуть не налетел на свое отражение. Потом я отступил на несколько шагов и почти крикнул: – Это я, Флоримон. Несколько минут я ждал, думал, что она не услышала, и хотел крикнуть снова, но в кухне зажглась лампа, и открылась дверь. Ева Браун накинула светлый легкий халат поверх ночной рубашки и сейчас завязывала пояс. Волосы были гладко зачесаны и закреплены сзади заколкой. Она широко улыбалась, думая, что раз я пришел к ней, не дождавшись до завтра, значит, принес хорошие новости, чтобы ее обрадовать. Но выражение ее лица резко изменилось, едва она увидела мое. Я вошел в кухню и прислонился к стене. Она предложила мне сесть, но я отказался. Я сказал – у нее были такие же глаза, как у дочери, только чуть темнее: – Я должен знать правду, теща. Я больше не могу. Вы же видите, что я больше не могу. Что произошло в Араме в ноябре тысяча девятьсот пятьдесят пятого? Вы уже знаете, что рассказала мне в ту ночь Ева Браун. Вам она сообщила это вчера, когда вы ездили к ней в деревню. Скорее всего, она рассказала вам теми же словами, теми же предложениями, что и мне, они сложились у нее в последние годы, когда дочь изводила ее вопросами. Я прервал ее только один раз: в тот момент, когда понял, что Элиана считала, будто черноглазый и усатый итальянец, который был с этими двумя, это мой отец. Я буквально лишился дара речи, настолько был возмущен. Я никак не мог объяснить, что это совершенно невозможно. Впрочем, как это объяснишь? Невозможно, и все тут. Потом я взял себя в руки и дал Еве Браун рассказать до конца все, что я должен был знать. О ее встрече с Габриэлем Девинем в Германии во время отступления. О загубленном счастье девочки, которую потом называли Эль или Вот-та, во время семейной поездки в Гренобль. Я снова выслушал рассказ про собаку, которой бросали кусочки мяса под столом в ресторане. Ее звали Люцифер, «как дьявола». Ева Браун сидела на ступеньках лестницы, которая вела на второй этаж, и упорно смотрела в пол. Она говорила грустным, невыразительным голосом, негромко, только чтобы можно было расслышать. Я взял стул и придвинулся к ней. Наконец она рассказала мне, что по вине ее пятнадцатилетней дочери тот, кого раньше девочка считала своим отцом, остался парализованным калекой, получив множественные удары лопатой по голове на лесной тропинке близ Арама. Она еще хотела объяснить мне, почему это произошло, но ей мешали рыдания. Я дотронулся до ее руки, чтобы дать ей понять, что это не важно. Придя дома в сознание, Габриэль Девинь заявил, что упал с верхней ступеньки лестницы, когда подрезал дерево, и вероятно, доктор Конт сделал вид, что верит ему. Мы долго сидели молча. Ева Браун перестала плакать. Моей единственной отчетливой мыслью в путанице остальных было то, что я убил двух ублюдков – по ложному обвинению, по выдуманной причине. Они не знали Эль, которая могла быть дочерью одного из них, это она их разыскивала, когда собрала сведения про механическое пианино, и в результате нашла. Она опоздала, наш отец умер, тогда она решила использовать меня, чтобы покарать остальных. Я сказала Еве Браун: – Я хорошо знал своего отца. Он не мог быть среди тех, кто напал на вас. Она ответила, не глядя на меня: – Я знаю. И моя дочь не так давно тоже это поняла. В то воскресенье, когда ваш брат выиграл гонку, а она ночевала у меня, она это поняла, я совершенно уверена. Я думаю, что она уехала, чтобы найти того, кого называли Итальянцем. Я вспомнил, как себя вела Эль в последние дни. Она действительно изменилась по отношению ко мне. Была какой-то очень милой и более отстраненной, словно я стал для нее другим, совсем не тем человеком, с которым она танцевала в «Динь-доне». Я спросил у Евы Браун – был уже почти час ночи: – Но, в конце-то концов, неужели она никогда не делилась с вами тем, что задумала?