Разворачиваюсь, иду по обочине, а он меня догоняет. Не обращая внимания на масло, хватает меня за руку и говорит: – Не уходи так! Я останавливаюсь. Он говорит: – Не знаю еще, как у нас дальше будет. Но мне с тобой хорошо, и пошли они все подальше. Я смотрю ему прямо в глаза, потом целую в щеку, так, чмокаю по-детски. Киваю, что верю ему, и ухожу. Слышу, как он говорит мне вслед: – Я вернусь пораньше. По крайней мере, я знаю, что меня ждет – точно такой же вечер, как предыдущие. Когда по вечерам он приходит домой, ему хочется только одного – побыстрее оказаться со мной в комнате. Первое время мне приходилось пялиться в потолок перед ужином, после ужина и еще раз утром – до работы. И весь день в своей зачуханной мастерской – это он сам говорит – он только и думает, как бы меня заставить снова этим заняться. Комната его мамаши рядом с нашей, и ночью, когда я кричу, она стучит в стенку. Один раз Микки вышел в коридор, стал колотить нам в дверь с воплями: – Сил никаких нет, совсем спать не даете! Пинг-Понг зажимает мне рот рукой, когда у меня подступает, хотя чувствует, что меня душит, но, всяко, сам заводится, когда я ору. Больше всего Пинг-Понг мне нравится – и я даже почти готова его полюбить, – когда он во мне, кончает и умирает. А еще когда я раздеваюсь, а ему не терпится, он хватает меня за все места, словно боится, что двух рук для этого мало. Я прекрасно помню все, что сказала мне старая грымза. Я знаю, что все это ненадолго, что пройдет какое-то время, он успокоится, как всегда, бывает, но пока я его держу именно этим. Я ложусь на спину, на живот, встаю на четвереньки. Наша соседка колотит в стенку как заводная. А потом наступает мой час, и в атаку иду я, так, из любопытства. Вот, например: субботний вечер, третий с тех пор, как я у них живу. Иду в город, в кинотеатр «Руаяль», с Микки, его Жоржеттой, Бу-Бу и одной отдыхающей, по-моему, жуткой уродиной, а сам Пинг-Понг стоит на посту в глубине зала во время первой половины сеанса в своей пожарной куртке и каске. В антракте я подхожу к нему и говорю: – Запомни, это последний раз, что я здесь, а ты корчишь из себя этого клоуна. Мне вот хочется, чтобы ты сидел рядом во время фильма и трогал меня, когда на меня найдет. Казалось, у него глаза вылезут из орбит. Он, как кретин, оглядывается по сторонам, не слышал ли кто, а я говорю: – Мне что, погромче повторить, чтобы всем было слышно? Он мотает головой, мол, пожалуйста, не надо, и отваливает на дикой скорости, держа в руках свою мерзкую каску. Дома в комнате он мне говорит: – Ты должна меня понять. Все мужики-подонки хотят, чтобы их понимали. – Я служу людям. Когда бывает пожар или несчастный случай, я вовсе не строю из себя клоуна, а выполняю свой служебный долг. И вообще-то не задаром, я получаю полные четыре сотни. Я даже не отвечаю. Он заставляет меня сесть рядом с ним на кровать. Говорит: – Проси, что угодно, только не это. Я не могу отказаться от своего дела. Не могу. Я его мариную до скончания века, а потом говорю, отойдя в сторону: – Я просто имела в виду, чтобы ты с кем-то поменялся на вечер субботы и был со мной, только и всего. Или я могу заменить тебя кем-то другим. Я вижу его отражение в зеркальном шкафу, и он меня видит. Он опускает голову и шепчет: – Хорошо. Я подхожу к нему, он зажимает мои ноги коленями. Я расстегиваю платье сверху, чтобы он целовал меня так, как любит Эль. Потом он трахает ее на кровати энергичнее, чем обычно по ночам, и начинается такой стук в стенку, что впору разбудить глухую тетку. Кажется, на следующий день, в третье воскресенье июня, мне надоело, что из меня выжимают соки всю неделю, и я поняла, что не выдержу. И пока Пинг-Понг еще спит, я спускаюсь во двор в своем халате. У ворот какие-то молодые люди что-что-то обсуждаютс Матерью Скорбящих. Я слышу, как она отвечает – орет так, будто говорит по телефону: – Спрошу у сына, он у нас глава семьи! Их четверо на белом «фольксвагене», разукрашенном всякими наклейками, плюс каноэ на крыше. Скоро они уезжают. Мамаша говорит мне: – Туристы. Когда она уходит на кухню, я пытаюсь наладить душ, который они установили между родником и сараем, и неожиданно меня окатывает холодной водой – волосы и халат – всю насквозь. Бу-Бу и Микки наблюдают за мной из окна. Микки ржет. Я знаю, что сейчас Вот-та должна была бы сделать, я прекрасно знаю. Но пока еще слишком рано. Или мне мешает что-то другое. Может, мое фото, вырезанное из газеты, поди разбери. Меня охватывает тоска, я все бросаю и иду наверх. Пока я одеваюсь, Пинг-Понг просыпается и говорит: – Ты куда? Я отвечаю: – Иду навестить мать. Он говорит: – Мы же у нее обедаем сегодня? Я говорю: – Ладно, придешь попозже, а я пойду прямо сейчас. Мчусь домой на всех парах, сердце колотится. Она наверху с придурком, должна то ли побрить его, то ли переодеть, и я кричу в потолок: – Ты спустишься или как? Мне нужно с тобой поговорить! Она тут же спускается. Я стою и плачу, прижавшись к стене лбом и опираясь о нее руками. Он в своей комнате орет как помешанный. Она осторожно берет меня за плечи и ведет в погреб, как раньше, когда хотела спокойно со мной поговорить. Я говорю, рыдая: – Скажи, ты понимаешь? Понимаешь? Она грустно шепчет: – Ну да. Ты хочешь выглядеть хуже, чем ты есть. Это тебя губит. Она садится на ступеньки, помогает мне, потому что пальцы у меня не слушаются, расстегнуть пуговицы на ее платье, и я чувствую ее запах, губами ощущаю свежесть ее груди, моя любимая мамочка меня обнимает. Днем, то ли в это воскресенье, то ли в другое Пинг-Понг везет нас – Микки, его Жоржетту и меня – проветриться на «Ситроене DS» своего шефа. Микки должен был участвовать в велогонке, но в прошлый раз он с размаху боднул головой контрольного судью, который велел ему получше закрепить на спине номер, и его дисквалифицировали на две недели. Разумеется, виноват судья. И похоже, он вообще из вредности подставил свою физиономию прямо под Миккину голову. Ненадолго останавливаемся возле озера, на дне которого остался Арам – деревня, где я родилась. Они затопили ее, чтобы построить плотину. Все взорвали динамитом, кроме церкви, наверное, из уважения или поди разбери почему, и спустили воду. Об этом передавали по телику. Сейчас тут тихо, даже купающихся нет. Пинг-Понг говорит, что это запрещено, и ничего не поделать. Он говорит, что иногда лучи солнца падают на озеро под таким углом, что на дне видна церковь. Только без колокола, его куда-то увезли. Одни стены. Потом Жоржетта смотрит на меня и понимает, что у меня комок в горле, обнимает за талию и говорит остальным: – Пошли. Ничего тут нет интересного. Мы едем к деревне под названием Дуве-сюр-Боннет. На мне платье в голубые цветочки с боковой застежкой-стоечкой, волосы выглядят потрясно, но, не знаю почему, чувствую себя уродиной и еле передвигаю ноги. Пинг-Понг горд и счастлив, что может выставить меня напоказ туристам, теперь он вместо Жоржетты обнимает меня за талию, а иногда опускает руку еще ниже, чтобы показать мужикам, кому это все принадлежит. Когда мы раз сто обошли памятник усопшим и выучили наизусть все имена, Микки предлагает Пинг-Понгу сыграть партию в шары против двух отдыхающих, которых знает еще с прошлого года: ставка франк – очко. Я провожу остаток жизни бок о бок с Жоржеттой, мы пьем минеральную воду с мятой. Она, разумеется, пытается меня разговорить – хочу ли я замуж за Пинг-Понга и все такое, – но я-то знаю, усвоила еще с тех пор, когда под стол пешком ходила, что нельзя делиться с подружками ничем сокровенным, разве что хочешь сэкономить на объявлении в газете. Еще она меня спрашивает, как я уживаюсь у Монтеччари, удобно ли жить под одной крышей с парнями, не стесняют ли они меня, ведь у меня нет брата, и задает подобные каверзные вопросы, чтобы понять, может ли ее Микки видеть меня голой и сравнивать нас. Лучший способ ее позлить – дать ей возможность вообразить все самой, что я и делаю. Вечером, поужинав дома, мы вчетвером играем в рами с глухопомешанной теткой, я выигрываю двадцать франков, тетка – шестьдесят. Пока Пинг-Понг и Микки отвозят Жоржетту в город, я остаюсь в кухне наедине с мамашей, которая штопает носки или что-то в этом роде, и говорю ей: – А у вашего мужа всегда было это механическое пианино, которое стоит в сарае? Она отвечает: – Он приволок его пешком из Италии. Тащил на себе, если хочешь знать. Я говорю: – Зачем? Она опускает очки на кончик носа, чтобы взглянуть на меня. Штопает она в очках. Проходит полдня, пока она отвечает: – Что – зачем? Он зарабатывал этим пианино себе на жизнь. Останавливался в деревнях, а люди платили ему какие-то гроши. Проходит еще полдня, она не спускает с меня глаз, будто я какая-то невидаль, и говорит: – А чего это тебя так интересует наше пианино? Я видела в первое же утро, как ты его разглядывала в сарае, все крутишься вокруг него, Микки задаешь вопросы, у меня допытываешься. Я отбрыкиваюсь с невинным видом: – Я, что ли, Микки задавала вопросы? Она отвечает довольно сухо: – Ты его спрашивала, всегда ли оно стояло у нас, не отдавали ли мы его кому-то, когда он был маленьким. Не пытайся мне внушить, что мой Микки врет. Я круто меняю тактику: – Ах, это? Да, конечно, спрашивала. Еще полдня, не меньше, она пялится на меня поверх своих окуляров. Потом говорит другим тоном – намного спокойнее и гораздо более свойским: – Зачем? Я говорю: