– Мне кажется, я видела такое пианино в Араме, когда мне было года два или три. Я еще не закончила, а она уже отвечает: – Арам далеко отсюда. Он наверняка туда не забирался. К тому же, когда оно последний раз покидало наш двор, тебя еще на свете не было. Сердце у меня колотится, но я все-таки говорю: – Наверное, вы ошибаетесь. Это когда было? Жуть, этот ее сверлящий взгляд. Мне начинает казаться, что она все знает и уже давно. Бывают такие мужья, которые рассказывают женам о своих гнусных похождениях. Но нет. Она повторяет: – Ты еще тогда не родилась. Муж потащил его в город, чтобы сдать в ломбард, но они не захотели его взять. Поэтому мы оставили его себе. Я бы хотела еще кое-что спросить, но понимаю, что пора остановиться. Она все запоминает и далеко не дура. Начнет по-настоящему что-то подозревать. Я говорю: – Выходит, я ошиблась. С кем не бывает. Беру карты на столе и раскладываю пасьянс. Она вроде опять принимается штопать, а потом говорит: – А ты чего захотела? Не сына же Ротшильда себе нашла. Мы в ломбард наведывались частенько. Что правда, то правда. Короче, Микки с Пинг-Понгом возвращаются, по дороге они подобрали Бу-Бу, и тот едва здоровается со мной. Микки предлагает сыграть в белот[33], но Пинг-Понг говорит «нет», завтра всем рано вставать. На самом деле ему не терпится оказаться в нашей комнате и задать мне жару. После схватки мы лежим в кровати, откинув простыни, потому что жарко, и я спрашиваю: – А кто тогда привез это механическое пианино, когда отец хотел заложить его в ломбард? Пинг-Понг говорит со смехом: – Откуда ты знаешь? Я говорю: – Твоя мать рассказала. Жду до скончания века, потом он говорит: – Уже не помню. Нужно у нее спросить. Один приятель отца, у него был грузовик. Я тогда был еще маленьким. Ему было ровно десять, он родился в ноябре. Беру свою книгу и делаю вид, что читаю. Он говорит: – Они пили вино и смеялись на кухне, это все, что я помню. Я смотрю в свою книгу про Мэрилин. Смотрю в книгу. Пинг-Понг говорит: – Снег тогда лежал. А почему ты спрашиваешь? Я повожу одним плечом, чтобы дать понять, что мне наплевать, и смотрю в книгу о Мэрилин. Однажды я сидела на ступеньках у входа в наш дом в Араме с папой. Сидела на ступеньках. Кажется, мы играли с пробкой от бутылки. Я хотела играть еще и еще. Я сидела на ступеньках. Да, с пробкой, привязанной к веревке. Я старалась поймать ее стаканом. А папа дергал веревку. На каменных ступеньках. Помню, как сейчас. Пинг-Понг говорит: – Что с тобой? Я отвечаю: – Не знаю. Меня сейчас вырвет. Он говорит, приподнявшись в постели: – Тебе дать что-нибудь? Я говорю: – Нет, уже прошло. Он смотрит на меня, его взволнованное лицо совсем рядом с моим. А я смотрю в книгу, на одну и ту же страницу. По средам Бу-Бу ходит в коллеж только утром, днем он болтается во дворе. Как-то раз, после того воскресенья у озера, я вхожу в сарай, не глядя на него. Он тащится за мной к пианино. Говорит: – Тебе нужно лечиться. Ты ненормальная. Я смеюсь и говорю ему: – Да неужели? Он говорит мне: – На прошлой неделе в поле нашли убитую кошку мадам Бюиг. А сегодня кошку Мерио. Это ты их убила. Я смотрю на него. Он не шутит. Он высокий и стройный, как тополь, и очень красивый. Он говорит: – Я обратил на тебя внимание гораздо раньше, чем Пинг-Понг. Я смеюсь. Говорю, что знаю. Мы стоим возле пианино его подонка-отца, он – за моей спиной. Он говорит: – Ты ничего не знаешь. У тебя нет сердца. Или же ты припрятала его так далеко, что до него никак не добраться. Я поворачиваюсь и резко отвечаю: – Скажи мне, дуболом, ты вообще о чем? Что ты об этом знаешь? Начать с того, что я не убивала никаких кошек. Я боюсь даже близко приближаться к животным. Иду и сажусь на верхние ступеньки стремянки. Через минуту он говорит: – А почему тебя так волнует наше пианино? Я говорю: – Хотела бы послушать, как оно играет. Только и всего. Тогда он молча крутит, как положено, ручку, и неожиданно на весь сарай раздаются звуки и лавиной обрушиваются на меня. Я не подаю виду и подпеваю: «Тра-ля-ля, тра-ля-ля». А потом внезапно падаю плашмя, как мой отец. Когда я открываю глаза, музыка все еще играет, Бу-Бу склонился надо мной с перепуганным лицом. Я понимаю, что свалилась с лестницы – одной щекой на земле, и она вся горит от боли, а ноги выше головы, зацепились за перекладину. Он помогает мне высвободиться и принять сидячее положение. Не хватает воздуха. Он говорит: – Черт, у тебя кровь идет, слышишь? Я хватаю его за руку, говорю, что все в порядке, просто стало нехорошо, такое со мной бывает. Мерзкое пианино замолкает. Я говорю: – Только не говори никому. Я все сделаю, что скажешь, только никому не говори. Он кивает, слюнявит пальцы и вытирает мне щеку. Я здорово поцарапалась. Вечером, когда Пинг-Понг возвращается из пожарной казармы и садится к столу, он тут же говорит, взглянув на меня: – Кто тебя так? Наверное, думает, что это мать или кто-то из братьев меня приложил, поди разбери. Я говорю: – Это твоя тетка теркой для сыра. Тут начинается настоящий цирк. Пинг-Понг кричит на старую маразматичку: – За что ты ее так? Она говорит: – Что? Что такое? Он кричит громче: – За что ты ее так? Даже мамаша кричит. Она кричит мне: – Ну признайся, стерва, что ты врешь! Пинг-Понг впадает в ярость. Достается всем: мамаше – за стерву, Микки – за то, что он не терпит, когда кричат на его мамочку, Сломанной Колонке – за то, что она заладила свое «что», и даже мне – потому что хочу потихоньку смыться. Один Бу-Бу не открыл рта. В какой-то момент мы встречаемся взглядами, и он опускает глаза, не проронив ни слова. Молчит, хоть убей. Наконец я говорю Пинг-Понгу – он стоит с каской в руке и тяжело дышит: – Ты бы дал мне сперва хоть слово вставить. Я просто пошутила.