У него руки чешутся мне врезать, а у мамаши – надеть мне на голову супницу, но оба не решаются, садятся к столу, и минуту мы слушаем, как кто-то треплется по телику. Потом, не глядя на Пинг-Понга, я выдаю: – Я просто пошутила. Неужели ты можешь представить себе, что твоя тетка гоняется за мной с теркой в руке? Они все сражены наповал, кроме глухопомешанной. Чтобы было еще яснее, я наклоняюсь к Пинг-Понгу и повторяю: – Это чистая правда. Тебе не стыдно? Ты можешь представить себе, как бедная старуха гоняется за мной с теркой? Микки встает, с него довольно, он боится, что если начнет острить, то еще больше разозлит брата. Даю им понять, что разговор окончен, доедаю, а потом говорю при всеобщем молчании: – Мне днем стало нехорошо, и я упала. Пинг-Понг говорит: – Нехорошо? Что с тобой было? А мамаша, сама подозрительность, произносит одновременно с ним: – Это где? Я отвечаю: – В сарае. Мне Бу-Бу помог подняться. Если не верите, спросите у него. Они все поворачиваются к Бу-Бу, только тетка вперилась в экран, а Бу-Бу с дурацким видом опускает голову и продолжает жевать. Он худой, как спичка, но ест за троих. Тогда Пинг-Понг спрашивает меня с волнением в голосе: – И такое часто с тобой бывает? Я отвечаю: – Впервые. Чуть позже Бу-Бу помогает тетке подняться в комнату, Микки отправился высаживать майское дерево[34] к своей Жоржетте, а я остаюсь на кухне с Пинг-Понгом и мамашей, которая моет посуду. Пинг-Понг говорит мне: – Вот уже три недели ты торчишь взаперти – либо читаешь дурацкие журналы, либо смотришь дрянные фильмы и портишь себе зрение. Ничего удивительного, что плохо себя чувствуешь. Мамаша говорит, даже не повернувшись: – А чем ей, по-твоему, заняться? Она все равно ничего не умеет. – И добавляет: – Вообще-то она не так уж виновата. Ее не научили. Пинг-Понг говорит: – Послушай, она могла бы вместо тебя ходить за покупками в город. По крайней мере, воздухом подышит. И так битый час: одна, что не желает, чтобы я ее разоряла, покупая деликатесы, другой, что все-таки деньги зарабатывает он, что он совершеннолетний и привитый от всех болезней, короче, несут полную чушь. Наконец я встаю с видом жертвы, но собираясь послать их всех куда подальше, и говорю: – Во всяком случае, мне было нехорошо вовсе не из-за этого. Они не отвечают и переглядываются. А потом Мать Скорбящих как-то странно вздыхает и снова берется за посуду, и на этом я удаляюсь. Утром я хватаю Пинг-Понга за руку. Я в постели, а он целует меня перед уходом. Я говорю: – Я бы хотела сегодня сходить в город. Мне нужно в парикмахерскую, покрасить волосы. У меня уже от корней отросло два добрых сантиметра светлых волос, он в курсе. Я говорю: – Но только у меня нет денег. Вообще-то это неправда. Мать дала мне на прощание и еще подкинула в прошлое воскресенье, когда мы были вдвоем. Она сказала: – Бери, бери, мне самой ничего не нужно. У меня четыреста сорок франков и мелочь в кармане красного блейзера, который висит в шкафу. Пинг-Понг говорит только: – Конечно. Я должен был сам догадаться. Вынимает из кармана и дает две купюры по пятьдесят и одну в сто франков. Смотрит на меня вопросительно, хватит ли, и я киваю, что да. Он говорит: – Проси у меня, когда нужно. Приподнимает простыню, чтобы взглянуть на меня целиком, вздыхает и уходит. Около полудня иду к нам домой за велосипедом. Мама варит мне яйца всмятку, жарит в масле мою любимую морковь, и мы молча пьем кофе. Я надела ярко-голубое облегающее платье, а волосы перехватила лентой из той же ткани. Когда я ухожу, она говорит, что платье у меня слишком короткое и что это уже не модно. Я отвечаю: – Возможно, для тех, у кого ноги подкачали. Но у нас с тобой такой проблемы нет, разве не так? Она тихо смеется. Я страшно злюсь, когда она смеется, потому что мне кажется, что ей стыдно или она боится показать свои зубы. Сажусь на свой велик и отваливаю. После выезда из деревни начинается спуск до самого города, даже педали крутить не надо. Сначала я иду на лесопилку – оставить велосипед у Микки и попросить, чтобы вечером он меня подождал, когда поедет домой. Его нет на месте, но его начальник Ферральдо говорит, что передаст ему. Потом я иду к старому доктору Конту. В приемной полно народу, но никого из знакомых. Я жду десять минут, уставившись в пол. Когда доктор открывает дверь, чтобы вызвать следующего, он сразу видит меня и приглашает войти, как будто я записана к нему. В кабинете он даже не спрашивает, как я себя чувствую, а садится за стол и выписывает рецепт. Я говорю ему: – Мне кажется, что я скоро буду беременной. Он говорит: – Как это – буду? Беременность или есть, или ее нет. Я говорю, что много раз забывала принимать таблетки. – Когда это было? Я стою перед ним, как дебилка, и говорю: – Недели три назад. Он возводит глаза к небу и говорит: – Ладно. Представь себе, что мне есть чем заняться, вместо того чтобы выслушивать твои глупости. Придешь на прием, когда будут показания. Потом дает мне рецепт, бесплатный пробный тюбик мази для щеки, передает привет матери и выставляет за дверь. Он никогда не берет с нас денег. Я перехожу через площадь возле мэрии и иду в парикмахерскую. Меня обслуживает Муна, она славная, но дура непроходимая. Разговаривать с ней абсолютно не о чем. Как мастер она тоже полный ноль. Если бы хозяйка, мадам Риччи, не занялась мною, отправив ее за чаем с лимоном в соседнее кафе, я бы вышла от них с вороньим гнездом на голове. Потом иду в аптеку к Филиппу. Когда он видит, что я захожу, у него, как обычно, едет крыша. Чтобы позлить его, показываю рецепт. Раньше он сам потихоньку снабжал меня таблетками. Пинг-Понг сказал мне, что ходят слухи, будто я спала с Филиппом. Это вранье. Хотя, если честно, я бы не возражала. Но вообще-то он странный. Не знаю, как ему удалось настрогать детей своей жене. По аптеке расхаживают целлюлитные тетки – приехали отдыхать, а сами проводят весь отпуск, выбирая зубные щетки, поэтому потрепаться со мной он не может. Он говорит мне: – Знаешь, я закрываюсь через полчаса. Но я отвечаю, что у меня нет времени. Иду в супермаркет, покупаю, не глядя, три мотка розовой шерсти и вязальные спицы. Еще, чтобы позлить мамашу Крохоборку, покупаю коробку крабов и подарок Бу-Бу: четыре мои портрета, сделанные в фотокабине. На последнем снимке я закрываю глаза и вытягиваю губы для пламенного поцелуя. Потом прихожу к выводу, что вышла страшной, и рву на мелкие кусочки все фотографии, а ему покупаю красную футболку с белой надписью на груди – «Indiana University»[35]. Я не знаю его размера, поэтому беру самый большой, надеюсь, подойдет. Ненавижу супермаркеты, голова просто раскалывается. Когда я иду на лесопилку, вижу, как мне навстречу едет желтый грузовичок Микки. Он машет мне рукой из окна, и, когда я залезаю внутрь, вижу, что там уже сидит Бу-Бу с огромным ранцем. Оба они говорят, что волосы у меня выглядят потрясно. По дороге я думаю, что Пинг-Понг или его мамаша могут запросто позвонить доктору Конту, но если они спросят у него, что со мной, он пошлет их всех далеко-далеко. Врачи, как священники, не могут выдавать чужие тайны. На поворотах, а тут они сплошь да рядом, меня отбрасывает к Бу-Бу. Наконец он обнимает меня за плечи, чтобы поддержать. Я чувствую его тепло. Солнце ушло за горы. Микки смешит нас и острит как заведенный. Говорю себе, что, может быть, он мне приходится братом, и Бу-Бу тоже. От него у меня просто сердце тает. Ненавижу себя, и в то же время мне хорошо. Выжидаю еще неделю. Самое трудное – это со следующего дня скрывать, что у меня начались женские дела. О Пинг-Понге и речи нет. Чтобы он оставил меня в покое, я говорю ему все наоборот, что у меня задержка и все болит. Он вздыхает три вечера подряд, а я сижу внизу с теткой и Микки, и мы играем в белот, ставим по пять франков каждый. Когда я поднимаюсь, лучше не бывает – Пинг-Понг заснул. К тому же он никогда не жил с кем-то вдвоем, поэтому с ним, как и со всеми парнями, – чем меньше их посвящаешь в бабские дела, тем лучше. Гораздо больше я опасаюсь старой перечницы и даже тетки. Она глухая, но глаза-то у нее зрячие. Три дня подряд ухожу домой, то под предлогом, что нашему придурку хуже, то, что я нужна матери для примерки нового платья, короче, как могу, выкручиваюсь. Конечно, она, бедняжка, все понимает. Но молчит. Готовит мне чистое белье – я никому никогда не давала стирать ничего своего, даже повязки для волос, – варит мне шоколад с молоком или кашу «Нестле», я ее обожаю, почти как в детстве. Потом стоит на пороге и смотрит мне вслед. Она думает, я это чувствую, хотя сама она молчит, что теперь ничего не будет, как прежде, и что я тоже буду другой. В воротах я оборачиваюсь, но мне сразу же хочется вернуться – то, что меня ждет, кажется невыносимым, и я быстро ухожу. Как-то я подсчитала, что три десятых своей жизни я трачу на то, что думаю о ней, три десятых – о нем, когда он был моим папой, а остальное время думаю о всякой ерунде или сплю. В субботу, на обратном пути от родителей, у бензоколонки в мастерской вижу Жюльетту. Она говорит мне: – Иди сюда, мне нужно с тобой поговорить. Я опускаю голову, в руке у меня корзинка, как у Красной Шапочки, и иду за ней. Ни Пинг-Понга, ни ее мужа поблизости нет. Она зовет меня подняться к ним в квартиру. Предлагает выпить кофе или что я хочу. Говорю, что уже пила. Она садится напротив меня на стул и говорит: – Хочу убедиться, что ты действительно любишь Пинг-Понга. Я даже не отвечаю. Она продолжает: – Ты что, будешь жить у них, не записавшись с ним? Я жестом показываю, что вообще ничего не знаю. Она довольно высокого роста, светлая шатенка, одета в платье подросткового фасона, чтобы выглядеть моложе. Вообще-то она не худенькая, но ей это даже идет. Уверена, что она тоже орет, когда муж или кто-то другой ее трахает. Она говорит мне: – Я знаю Пинг-Понга со школы. У нас была детская, такая чистая любовь. Мне кажется, будто я в кино – смотрю «Доктора Живаго». Но на всякий случай киваю, что поняла, и молчу. Похоже, я раньше помру, чем она заговорит. Наконец она изрекает: – Если ты выйдешь за него, я отдам тебе свое свадебное платье. Я его берегла как зеницу ока. У твоей матери золотые руки, она его тебе перешьет.