Я по-прежнему молчу, а она продолжает: – Знаешь, когда я была моложе, я была такой же худенькой, как ты. Встает и целует меня в щеку. Говорит: – Хочешь на него взглянуть? Отвечаю «нет», что я, мол, суеверная. Тоже встаю, я выше нее. Говорю со своим акцентом а-ля моя мать: – Вы такая милая. Не похожи на других в деревне. Потом мы спускаемся по деревянной лестнице. В мастерской я говорю: – Я пошла, до свидания. Она смотрит меня, щеки у нее горят, она что-то хотела добавить, но не решилась, и я ухожу. Все оставшееся время я со всеми милая-премилая, я умею, когда хочу. Вижу, например, как мамаша Монтеччари прет к воротам огромный бак с мусором, чтобы во вторник нас разбудили в пять утра, когда они будут его вытряхивать в свою помоечную машину, и говорю ей: – Давайте я сама, это не трудно, я сумею. А то действительно вас в этом доме держат за прислугу. Она не отвечает, то ли растрогана, то ли нет, поди разбери. Глухопомешанная тетка в своем кресле – просто сказка. Как-то мы с ней остались вдвоем, и я кричу: – Старая вешалка! Она отвечает: – Что? Я кричу громче: – Старая вешалка! Она улыбается, треплет меня по руке и говорит: – Если хочешь. Ты хорошая девочка. Лезу в буфет, достаю плитку шоколада и даю ей. Она говорит, выпучив глаза: – А вдруг сестра увидит? Я прикладываю палец к губам, чтобы она поняла, что мы заодно, а она смеется, грызет шоколад, как обезьянка. До чего они становятся прожорливыми в старости. И страшными к тому же. Я бы предпочла умереть в двадцать лет. Ну, или, скажем, в тридцать. Микки отваливает в воскресенье утром, сверкая накачанными икрами, со словами, что сегодня он выиграет, черт возьми. У него где-то гонки, теперь он уже может участвовать. А вечером возвращается со словами, что проиграл, черт возьми. Говорит, что все из-за своего велосипеда и что Пинг-Понг, который за него отвечает, ничего в механике не петрит. Ничегошеньки. И объясняет ему: – Когда все развили скорость, я шел в одном с ними темпе, но чувствовал свое преимущество. Все из-за твоего говенного велосипеда, он весит десять тонн, из нас двоих я всегда прихожу на финише первым. Пинг-Понг от злости доходит до белого каления, но вида не подает. Он любит своих братьев до потери пульса. Для него Микки и Бу-Бу – неприкасаемые. Он может слегка наорать на Бу-Бу, когда тот встает позже положенного и опаздывает в коллеж или читает до глубокой ночи научно-фантастические романы. Может еще громче наорать на Микки, который врет как дышит, когда отчитывается, сколько сигарет выкурил за день, и, в довершение всего, четыре раза в неделю ездит трахаться с Жоржеттой. – Ты что, надеешься после этого выиграть гонку? – говорит Пинг-Понг. Но все равно они – неприкасаемые. Ну а Бу-Бу не смотрит на меня, почти со мной не разговаривает и избегает, когда Пинг-Понга нет дома. Я зашла к нему в комнату и положила свой подарок ему на кровать. В тот же вечер я обнаружила эту мерзкую футболку на своей постели. Чуть позже я зажимаю Бу-Бу на лестнице и говорю ему: – Я хотела сделать тебе приятное. Ты меня не сдал, когда я упала в сарае. Он стоит очень прямо, прислонившись к стене, но на меня не смотрит. Он отвечает: – Говори тише, тебя услышат на кухне. Я шепчу: – Слушай, ну возьми ее, пожалуйста. Пихаю футболку ему под мышку, и он не отказывается. Только поводит другим плечом, чтобы показать, что ему все по барабану, и уходит к себе. Когда он такой, мне хочется, чтобы он стонал в моих объятиях, а я бы до смерти зацеловала его в губы. Короче, я милая-премилая всю неделю. А потом, в среду вечером, Пинг-Понг возвращается с тренировки из казармы. Мы ждем его к ужину. Я, нацепив на нос очки, вяжу на спицах, как меня учила мать, время от времени поглядывая на экран телика. Госпожа Командирша разливает суп и говорит сыну: – Те, вчерашние, снова приходили. Дали мне двести франков задатка. Поставили палатку на краю луга. Микки говорит раздраженно: – Понятно, понятно! Можно хоть немного помолчать? Он смотрит фильм. У Деборы Керр[36] – нервный срыв из-за того, что она дала себя поцеловать. Но в этой убогой кухне Пинг-Понг видит только одно – и вовсе не Дебору Керр, не грызущего ногти Бу-Бу, не Микки, о тетке и речи нет, – он видит, как, примостившись на стуле, в очках на носу, которые никогда не надеваю, я прилежно что-то вяжу. Он наклоняется, целует меня в зажившую щеку и говорит: – А что ты делаешь? Я раздуваю зажившую щеку, вздыхаю от усталости и говорю: – Ты же сам прекрасно видишь, что я делаю. Он говорит: – А что ты вяжешь? Я недовольно повожу плечом, про себя продолжая считать петли, и отвечаю: – А ты как думаешь? В кухне воцаряется странная тишина, слышно только, как Дебора Керр говорит по-английски с субтитрами. Пинг-Понг идет и выключает телевизор. Глухопомешанная тетка вскипает: – Почему обязательно сейчас, когда я могу читать, что они говорят? А я чувствую, что все взгляды обращены ко мне. Мне наплевать, я невозмутимо вяжу, как мне показывала мать, и больше ни о чем не думаю. Наконец Пинг-Понг придвигает ко мне стул и садится. Он говорит: – Остановись. Я смотрю на него через очки. Он не злобный, он вообще никакой. Говорит мне: – Откуда ты можешь знать? Я говорю: – У меня задержка. Я ходила к доктору Конту. Он считает, что еще слишком рано. Но я-то знаю. Потом смотрю через очки на свое розовое крошечное рукоделие. Ровненькие петли, как зернышки на кукурузном початке. Тишина, слышно только, как Бу-Бу передвигает по столу вилку. И наконец, эта гнусная вдовушка открывает рот и дает мне выиграть первый раунд. Она говорит Пинг-Понгу своим злобным голосом: – Зря стараешься. Уж тут-то можешь ей поверить. Здорово она тебя облапошила, бедный мой мальчик. Пинг-Понг встает, оттолкнув стул, и отвечает: – Ты замолчишь? Еще никому не удавалось меня облапошить. И точка. Я знаю, что он на меня смотрит, чтобы я с ним согласилась, но я по-прежнему смотрю на вязание, пусть заткнется. Микки говорит: – Ладно, может, сядем за стол? Бу-Бу говорит: – А ты помолчи! Потом все ждут тысячу лет, пока Пинг-Понг что-то скажет. Наконец он изрекает: – Мне тоже надоело – когда она идет по деревне, все судачат у нее за спиной. Я виноват. И быстро исправлю. Все садимся за стол и едим. У меня на коленях начатое вязание. Микки даже не требует, чтобы снова включили канал Монте-Карло[37]. Тетка говорит: – Что такое? Вы недовольны малышкой? Сестра хлопает ее по руке, чтобы она замолчала, и все молчат. Три десятых своего времени я думаю о маме, три десятых о папе. Я доедаю свой суп. Все равно я упрямее всех на свете. Занавес. Я настаиваю на этом и подписываюсь: Элиана Монтеччари.