Муста понял, что должен подчиниться, и попытался вспомнить уроки дыхания, полученные от тренера по дзюдо в те пару раз, когда он являлся на занятия. Вдох через нос, выдох через рот. Он заметил, что чем медленнее дышит, тем больше воздуха пропускает губка, и целиком сосредоточился на дыхании. Вдох, выдох. Вдох, выдох. Одновременно он осознал, что, помимо ледяных интонаций, больше всего в голосе женщины поражало полное отсутствие акцента. Муста вырос в многонациональной среде, где итальянский часто выступал в качестве лингва франка[12]. В отличие от всех его знакомых, которые коверкали язык и уснащали его жаргонизмами и диалектальными словечками со всего мира, его тюремщица говорила по-итальянски безупречно, как телеведущая, и делала странные паузы, словно размышляя над каждым словом. Он сделал вывод, что она, возможно, не итальянка. Будто это имело хоть какое-то значение. – Видишь, так лучше, – произнес голос. Ногти прошлись по его руке, пощекотав ладонь. Муста покрылся гусиной кожей. – Пожалуйста, не делайте мне больно! – заскулил он. – Дыши. И все. Не говори. Вдох, выдох. Вдох, выдох. – Мне жаль, что так вышло, Муста, – сказал голос. – Я тебя не ждала. Вдох. Выдох. – Ты знаешь, кто я? Муста покачал головой. Вдох. Выдох… Внезапно ногти до крови вонзились в кожу. Муста закричал от боли. – Подумай хорошенько. Я знаю, что ты меня видел. – Нет! Еще один щипок. На этот раз Мусте показалось, что ногти впились до костей. Дыхание сбилось. Он боролся со скрутившимися легкими, пока они снова не пропустили в себя немного воздуха. – Клянусь! Нет! Пожалуйста… – Ну а я тебя видела. Ногти постучали по шлему и скользнули под подбородок. Сколько Муста ни крутил головой, сбросить их ему не удавалось. Подушечка пальца нажала ему под кадык, и он тут же почувствовал, как сомкнулась трахея. Он не знал, как женщина добилась этого легким прикосновением, но воздух больше не поступал. Муста беспомощно забился, как в эпилептическом припадке. Звуки стали текучими, а тело невесомым. В памяти вспорхнуло полувоспоминание-полумираж. В тот день они с Фаридом решили промочить горло в просторном дворе бывшей скотобойни в квартале Тестаччо, где теперь пооткрывались десятки баров и ресторанов. Захватив с собой полиэтиленовый пакет с бутылками, они устроились на лужайке, но посреди попойки Фарид вдруг поднялся. «Подожди тут, я отойду поссать», – сказал он и исчез за деревьями. Проводив его взглядом, полупьяный Муста заметил, как тот выходит через главный вход. Это показалось ему странным, и он последовал за ним – скорее чтобы побесить друга, чем из любопытства. Выйдя на улицу, он увидел, что Фарид склонился к окну черного «хаммера». Муста обожал эти тачки и надеялся, что однажды разбогатеет достаточно, чтобы купить такую же. Его бы и подержанная устроила. Три тонны металла и триста лошадей под капотом: от такого у кого хочешь встанет. Он представлял, как вдавит педаль газа в пол и погонит по улицам под бу́хающие в колонках песни Эминема или Питбуля, – наверное, это все равно что разогнаться на танке. Потом он тормознет на светофоре и прожжет огненным взглядом девушку в стоящей рядом малолитражке, а та бросит свою колымагу на обочине и укатит к Динозаврам вместе с ним. Но тем вечером вволю помечтать Мусте не удалось: Фарид поднял голову и увидел его, а «хаммер» с ревом унесся прочь. Прежде чем уехать, женщина за рулем обернулась и взглянула на Мусту. Необыкновенно белый овал ее лица был неразличим, но глаза блеснули в свете фонаря, как осколки металла. Он почувствовал, как они ввинчиваются ему в мозг, читая все мысли – и хорошие, и плохие. Как ни странно, у него сложилось отчетливое впечатление, что, если бы женщине что-то не понравилось, она бы направила свой танк прямо на него и раздавила, как таракана. Ни жалости, ни угрызений совести. А потом вернулся Фарид. «Кто это такая?» – спросил Муста. «Никто, дорогу спрашивала», – ответил его друг. Муста понял, что Фарид темнит, но слишком нализался, чтобы волноваться. Они вернулись к выпивке и больше не упоминали о случившемся. Собравшись с последними силами, Муста лихорадочно закивал. Женщина убрала палец, и его горло снова раскрылось. Воздух. Благословенный воздух. – Вспомнил, – утвердительно произнес голос. – Ты та женщина из «хаммера», – торопливо сказал Муста. – Это ты заплатила за видеоролик. «И убила всех этих людей в поезде», – добавил он про себя, не осмелившись произнести вслух. – Кому ты рассказывал о видеоролике? – Никому. – Даже брату? Не вынуждай меня спрашивать у него. – Нет. Я никогда ему ничего не говорю. – Здесь, рядом с твоим ухом, есть дырочка. – Женщина постучала по шлему. – Я могу насыпать туда все, что захочу. Представь, каково будет дышать в шлеме, полном песка. Или насекомых. – Нет, пожалуйста! – залепетал Мусто. – Я ему не говорил. Клянусь! Голос молчал. Через шлем Муста слышал спокойное дыхание. Так следовало дышать ему самому. Вдох. Выдох. По руке скользнуло что-то ледяное – уже не ногти, а лезвие ножа. – Клянусь, – повторил Муста. Он почувствовал, что задыхается, и снова сосредоточился на дыхании. Вдох. Выдох. Вдох. Пахло пóтом и кровью. Голос больше не говорил. Выдох. Вдох. Выдох. «Если она учует мой страх, она меня убьет, – подумал Муста. – Как волчица». Вдох. Выдох. Лезвие остановилось на его запястье. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Кончик ножа вдавился в кожу. Выступила капелька крови. Вдох. Выдох. Вдох… Вы… Что-то сдавило и дернуло запястье. «Она перерезала мне вены», – подумал Муста. Но когда он сжал мускулы, рука двинулась и отделилась от колонны: женщина перерезала только скотч. Нож спустился вдоль его тела, окончательно освободив его от пут. Терпеть дальше было невыносимо. Муста сжал шлем и с закрытыми глазами сорвал его с головы. – Посмотри на меня, – сказала женщина. – Нет. Не хочу. – Зубы Мусты стучали от ужаса. – Если я тебя не увижу, тебе не придется меня убивать. Голос приблизился к его уху. Снова ощутив аромат апельсинов, Муста понял, что он исходит от женщины. – Если ты сейчас же не откроешь глаза, я отрежу тебе веки, – прошептал голос. – Это очень больно. Муста сдался и открыл глаза, но на секунду решил, что уснул и видит кошмар: белесое, лишенное черт лицо с бесцветными глазами, глядящими на него с расстояния метра, не было человеческим. Оно могло принадлежать только ожившему манекену.