Шекспир взмахивает руками. Открывает рот, но ничего не говорит. Снова машет рукой. Лицо его багровеет от гнева, как будто драматурга сейчас хватит удар. Кэри спокоен. — Ее величество готова предложить вам восемьдесят шиллингов, — заявляет он. — Нет уж. — Это не переговоры. — Пять фунтов, или этот разговор завершится прямо сейчас. — Два фунта, и это мое последнее слово. — Вы пытаетесь меня уничтожить? — Шекспир без всякой необходимости понижает голос, но слова все равно разносятся по помещению. — Еще одного скандала мне не пережить. Половина моих людей и так уже ушла на другой берег, в «Фортуну». Правда смешно? А если я отдам главную роль этому, — он нетерпеливо машет рукой в мою сторону, — Бёрбедж тоже уйдет, и на этом я прогорю. Он пойдет к «Людям адмирала», и публика уйдет за ним следом. Моя цена — десять фунтов, — резюмирует Шекспир. — А также деньги на костюмы и жалованье новым актерам. Нельзя ведь ловить рыбу на тухлую наживку. — Всего две минуты назад вы говорили о пяти фунтах! Десять — это сущий грабеж! — Совершенно верно, — невозмутимо отвечает Шекспир. Кэри делает вид, что обдумывает его предложение. Я знаю, что он готов был дать гораздо больше. — Как вам будет угодно. Шекспир кривится. Очевидно, он знал то же, что и я. Кэри протягивает руку, и Шекспир неохотно ее пожимает. Потом поворачивается ко мне и щелкает пальцами. Я стою в скудной тени крыши, не желая привлекать к себе внимание во время этого неприятного разговора. — Эй ты, Дельфиниум! Иди сюда. Дай поглядеть, на какой ужас я дал согласие. Я делаю шаг вперед, к сцене, и разглаживаю листы пергамента, прежде чем протянуть их Шекспиру. Там мои мысли о том, как превратить историю о близнецах и кораблекрушении в заговор. Пергамент почти такой же мокрый, как мои ладони. Все почти так, как в тот день, когда я показал Марло свою работу. Нет, еще хуже. Марло поощрял меня, а от Шекспира этого ждать не приходится. Проглядывая строки, он хмурится. Я хочу сказать ему, что у него в руках всего лишь набросок, первый черновик, что я давно ничего не писал, что слова теперь рождаются медленно. Но я молчу. — Разумеется, Тоби сохранил основной сюжет, — опережает меня Кэри. — Было бы подозрительно менять все целиком. Он предположил, что по меньшей мере некоторые актеры знают эту историю. Шекспир не обращает на него внимания и продолжает читать. — Дело происходит в Иллирии? Почему не в Групеле? — Иллирия романтичнее. К тому же она в Италии. — В Италии! — передразнивает меня Шекспир. — Сам знаю, что в Италии. Это слишком тяжеловесно. Привлекать католиков, помещая место действия в Италию? Почему сразу не в Ватикан? Главный герой мог бы убить папу. Они бы сразу взбеленились. — Можно изменить место действия, — отвечаю я. Лучше уж я уступлю в чем-то незначительном, чем в по-настоящему важном. — Юношу по имени Валентин выбрасывает на берег Иллирии. Он полагает, что его брат-близнец Себастьян утонул. Выходит, кораблекрушение и близнецов ты оставил. Валентин поступает на службу к герцогу по имени Тоби, — Шекспир косится на меня, — который влюблен в графиню по имени Серафина, но она на его чувства не отвечает. Герцог Тоби отправляет Валентина уговорить Серафину, но вместо того она влюбляется в самого Валентина. — Он скатывает пергамент в трубочку. — Слишком много любви. Вы говорили, что королева устала от любви, — говорит он Кэри. — Что ей нужен смех, а не любовь. — Об этой пьесе ее величество высказалась прямо, — отвечает тот. — Она хочет увидеть, как влюбится он, — Кэри кивает на меня. Шекспир запрокидывает голову и смеется. — Вот в это верю. Надоело смотреть, как старик Бёрбедж порхает по сцене с мальчишкой, годящимся ему во внуки? Прекрасно! Значит, любовь. Но я не вижу в этой пьесе ничего, что могло бы воспламенить католиков. Разве что действие происходит в Италии, а герои носят имена святых. Он похлопывает свернутыми листами по открытой ладони, ходя кругами под сценой. — Нам нужен хаос. В этом весь смысл Двенадцатой ночи. Мир рушится, все встает с ног на голову, аристократы становятся смердами и наоборот. Хаос царит на сцене, но в конце все выправляется. Так устроены все великие комедии. — И как же создать хаос? — помогает ему Кэри. — Обезьяны, — бормочет Шекспир. — Заговорщики. Актеры. Чертовы покровители… — Слуги, — вставляю я. — У графини должно быть много слуг. — Дворецкий, горничная и паж, не меньше, — соглашается Шекспир. — Графиня должна быть красива, раз в нее влюбились двое мужчин. Давай добавим еще ухажера. Сквайра, например. Да, пьяного сквайра, друга семьи. — Пусть его представит Серафине отец, — предлагаю я. — Нет, только не отец. — Шекспир трясет головой. — Серафина не может влюбиться, потому что она в трауре. Ее отец умер. А раз уж начали, давай убьем и ее братца. Два мертвых родича всегда лучше одного. — Мне-то показалось, что это комедия, — бормочет Кэри. Шекспир его не слышит. — Серафина страшно страдает от этих смертей. Иначе она не могла бы устоять перед ухаживаниями твоего герцога Тоби. — Шекспир сует свиток под мышку и лезет на сцену. Исчезает за занавесом и через мгновение появляется с чернильницей, стопкой пергамента и зажатым в зубах пером. Спрыгивает, отдает мне свою ношу и продолжает: — А сквайр-пьянчуга пусть будет другом дядюшки Серафины. Они все живут в ее доме и, невзирая на ее неослабное горе, постоянно нарушают покой своими пирушками… Ты там записываешь? Тем самым вызывая гнев ее строгого дворецкого. Он ненавидит пирушки, видите ли, и всегда одевается только в черное, как подобает доброму протестанту. Он тоже влюблен в Серафину. Серафина… Не могу я, не нравится мне это имя. Слишком очевидно и неуклюже. — Ну да, а Лавиния Андроник прямо сама слетает с языка. Он шлепает меня по голове моей же пьесой. — Ты надо мной смеешься, мальчишка? Да. — Нет. — А что ты изволишь предложить? Дай-ка догадаюсь. Перпетуя? Феврония? Акилина? Кэри оглядывается через плечо, как будто одного упоминания католических святых достаточно для появления палача. — Оливия, — говорю я. — Самое безобидное имя святой. — Хорошо, — соглашается Шекспир. — Выходит, Оливия. Все мужчины безответно влюблены в нее, ла-ла-ла, а она, дерзкая девица, влюбляется в слугу. Ха! Как бишь его? Валентино? — Валентин. — Ясно, — Шекспир некоторое время молчит. — Ради хаоса и духа комедии сделаем Валентина женщиной, переодетой в мужчину. Ее будут звать Виола. Я ничего не говорю и не записываю. Шекспир складывает руки на груди и оценивающе смотрит на меня. — Дельфиниум, раз уж ты собираешься писать, то привыкай к тому, что тебя станут переписывать. Не отрывая от него взгляда, я откупориваю чернильницу, макаю в нее перо, вымарываю Валентина и заменяю его Виолой. — Похоже, у нас получилась пьеса. — Кэри выдергивает пергамент, машет им в воздухе, чтобы чернила высохли, и отдает Шекспиру. — Или по меньшей мере идея. Уилл, сколько времени вам понадобится, чтобы ее закончить? Полагаю, она скоро понадобится. — Скоро?! — возмущается Шекспир. — Я еще не закончил нынешнюю пьесу, которую представлять меньше чем через месяц, а теперь вы мне подсовываете вот это? Вопрос жизни и смерти, по вашему собственному выражению, потрясение основ, а вы спрашиваете, сколько мне потребуется времени? Что такое «скоро» по-вашему? Месяц? Два? — Неделя, пожалуй. Шекспир снова замолкает. — Если, конечно, вы не доверите Тоби ее закончить. — Эй ты! — Шекспир тычет мне в лицо пальцем в чернилах. — Ты же знаешь, что это мошенничество? Взять мои идеи и отдать их другому автору… — Строго говоря, этот вариант придумал Тоби, — перебивает его Кэри. — Но не саму историю! — кричит Шекспир. — Идея — кровь пьесы! Нельзя просто так передать ее другому! Это осквернение искусства. Ни один достойный писатель, ни один достойный человек такого себе не позволит! — Будет вам, — успокаивает его Кэри. — Я об этом и не говорил. Предположил, что Тоби попробует вам помочь. Он может начать, а вы, когда закончите пьесу про лес, посмотрите его работу. Можете менять что хотите, разумеется. — А где я возьму столько актеров? — Шекспир меняет тему. — В пьесе три женщины, а значит, мне понадобятся трое мальчиков. У меня нет трех мальчиков. Были! Но вот только ушли. Могу позаимствовать их у «Детей часовни», там мальчиков штук десять, но у них договор с Джонсоном. — «Дети Павла», — предлагаю я. «Дети Павла», как и «Дети часовни», — труппы хористов, которые играют роли юношей или женщин во всех театрах Лондона. Из-за щекотливого дела с участием их бывшего хозяина они несколько лет не появлялись на сцене, но недавно вновь начали выступать. — Я уже переговорил с человеком по имени Пирс, который у них теперь главный. Он показался мне весьма разумным и готов нам помогать. Шекспир мечет в меня убийственный взгляд — Тогда решено, — говорит Кэри и ищет взглядом дверь. Быстро идет к ней, чтобы не дать Шекспиру времени передумать. — Я немедленно отправлю вам деньги. Обычным порядком, конечно. Треть — сейчас, треть — по окончании пьесы, треть — после представления. — Все разом! — кричит Шекспир нам вслед. — Что за крохоборство! Велят человеку… Его последних слов мы не слышим. Кэри открывает тяжелую дверь «Глобуса», и мы выходим на грязную улицу. Уже наступили сумерки, синее небо затянулось розовой дымкой, предвещающей ночь и появление новой толпы, совсем не похожей на дневную. Торговцы сменяются карманниками, прачки — шлюхами, разносчики — воришками. Я поглядываю на них на ходу, но больше занят собой. — Может, это к лучшему, говорит Кэри по пути к пирсу. — А может, и к худшему. — Невозможный человек, — отзываюсь я.