Пауза тянется долго. Я почти вижу его борьбу с собой, вижу, как он взвешивает риски, оценивает результат и возможные последствия. Он меня совсем не знает, но он знал моего отца. Возможно, он считает своим долгом защищать меня. Наконец выигрывает лишний шанс. — Если они вас поймают или найдут, то убьют. Вы это понимаете? Мы не сможем вас спасти. Наверное, он хочет меня напугать, но мне не страшно. Самое худшее со мной уже случилось, и бояться больше нечего. — Знаю. Но прямо сейчас я хочу отправиться на прослушивание. Глава 10 Тоби Театр «Глобус», Бэнксайд, Лондон 23 ноября 1601 года Моя пьеса, получившая название «Двенадцатая ночь», написана. Мы придумали сюжет, который стал на что-то похож после бесконечного переписывания. В процессе не раз приходилось рвать волосы на голове и пергамент в клочья, а еще выслушивать сотни проклятий, которые Шекспир обрушил на мою голову, — и история у меня неуклюжая, и фразы тяжеловесные, и персонажи приземленные. В пьесе есть все, необходимое для праздника Богоявления: кутеж, слуги, переодевающиеся в хозяев, и женщины, одетые мужчинами. Общественное устройство встает с ног на голову, некоторые персонажи выступают в качестве князей беспорядка, а другие им противостоят. Это все причудливо, красиво и весьма неплохо, если рассматривать пьесу как средство спровоцировать католиков. Менее прямолинейно, чем мне бы хотелось, но Шекспир и Кэри решили, что если мы будем слишком откровенны, то рискуем раскрыть себя перед заговорщиками и актерами, которые наверняка возмутятся, став частью очередной политической интриги. Актеры тоже уже найдены, по крайней мере некоторые. У нас есть Ричард Бёрбедж, Уилл Кемп, Том Поуп, Ник Тули, Уилл Слай. Это люди Шекспира, которые участвуют в каждой его постановке. Без них он просто отказывался работать. Роль, которую должен был играть я, тоже изменилась. Герцог Тоби превратился в герцога Орсино: Шекспир решил, что Тоби — неподходящее имя для герцога. Но оно годится для пьяного сквайра, который и стал сэром Тоби. Мы нашли исполнителей шести из одиннадцати главных ролей, так что осталось еще пять, а также дублеры — те, кто выйдет на сцену, если придется подменить основных исполнителей. Есть еще рабочие сцены и музыканты, которые, похоже, меняются так же часто, как королевские фавориты. Всего получается семнадцать новых актеров и двадцать рабочих. Тридцать семь шансов для потенциального убийцы. Я уверен, что они рискнут. Я сочиняю антикатолические памфлеты, печатаю их и распространяю по городу, чтобы вызвать гнев против королевы. Я пишу анонимные письма, рассказывая о пленении и пытках очередного священника, захваченного в прошлом месяце в Корнуолле, и вбрасываю их в католическую сеть, за которой слежу. А есть еще и люди Шекспира. Они зачарованы возможностью снова выступить перед королевой, а ежевечерние посиделки в кабаках дают им возможность похвастаться и лишний раз изложить все подробности — шепотом, конечно, — всем вокруг. И при этом я до сих пор не уверен, что у нас получится. Может быть, королева права? Может быть, католиков не поймать на оскорбление их веры? Может быть, я зря трачу время Кэри, Шекспира да и свое собственное. Может, пока я занят своими выдумками, заговорщики исполнят собственный план, не посмотрев на мой. Я боялся, что план не сработает, пока не узнал, что он сработал. Зашифрованное письмо было перехвачено в той же сети, что и первое. Там говорилось просто: «двенадцатая ночь». Теперь начинается самое сложное: нужно найти убийцу. Разумно предположить, что восемь аристократов, упомянутых в найденном мной письме, убивать не станут. Они наймут для этого кого-то еще. И этот-то человек и приведет меня к ним, когда я его поймаю. Шекспир был прав, говоря, что желающие стать актерами выстроятся в очередь. За последнюю неделю я видел, кажется, каждого мужчину и юношу из Лондона и окрестностей, они выходили из-за занавеса и вступали на сцену. Сегодня тридцать два юноши пробуются на три женские роли. Я уже просидел здесь три часа, глядя, как они по очереди выходят и читают свои отрывки, комкая пергамент во влажных ладонях. Заслышав скрип и треск, я поворачиваюсь и вижу Кэри, который только уселся рядом со мной. Он говорит, что ему нравится смотреть, как я веду дела, а сегодня последний день прослушиваний, и он хочет увидеть окончательный список актеров. Но я знаю, что причина не только в этом. Он разглядывает выходящих на сцену так же внимательно, как и я. Я этого ждал: глава шпионской сети ничего не оставит без присмотра. Мы молча слушаем, как парень номер семнадцать бормочет свои строки. Я подмечаю каждую гримасу и каждый жест, вслушиваюсь в каждое слово и ударение. Я вижу невероятно плохие выступления, вижу хорошо отрепетированные, вижу мятущиеся души и людей совсем без души. Вижу тех, кто видит в сцене и закулисье именно то, чего они ожидали. Я ищу актеров, которые играют актеров. Заметки я держу в плоской кожаной папке, пальцы у меня запятнаны чернилами не хуже, чем у самого Шекспира. Сведения на листах просты: имя, описание, рост, былой опыт, строки, которые соискатель читает, откуда они взяты. Это все несложно облечь в слова. А вот вердикт вынести не так просто. Тик, заикание, дрожащие колени, застывшая спина. Крики и бормотание. Отчаянное стремление заполучить роль — насколько мне известно, отчаяние часто приводит к преступлению. Хотя я управляю происходящим, сидя в тени наверху, внизу всем командует Шекспир. Каждый юноша объявляет свой возраст, выходя на сцену. Им от тринадцати до семнадцати, но мне они все кажутся одинаковыми. Тощие, взъерошенные, с дрожащими голосами и распахнутыми глазами. Они не читают из «Двенадцатой ночи», потому что Шекспир не хочет давать литературным ворам и художественным хулиганам — это его слова — возможность услышать его (мои) строки и украсть их. Вместо этого они выбирают отрывки из других его знаменитых пьес, чаще всего из «Сна в летнюю ночь». — Итак, я мертв! Мой дух уж в вышине! На небо улетел[8]… — Улетаю, — скучным голосом поправляет Шекспир. — Рифма к «кости слагаю». Мальчик, такой прыщавый, что я могу пересчитать все его прыщи сверху, пробует еще раз: — Луна, лети долой, долой, долой! — Один раз «долой». — Лунный Свет уходит. Несчастный, умирай! Ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай! — Хватит, хватит! — кричит Шекспиров Лунный свет уже окончательно помер. — Господи, — шепчет Кэри. — Они что, все такие? — В целом нет, — отвечаю я. — Сегодня — да. Кэри смотрит, как я вычеркиваю имя из списка одно из множества вычеркнутых имен. Отсеял я почти всех. Потом он переводит взгляд на сцену. Прыщавый ушел, на его место вышел другой. Высокий, худющий, оборванный. Волосы рыжие, лохматые, как будто он в ежевичник головой влез. Глаза невероятно огромные, как у олененка. Держится спокойно, руки сцепил за спиной, как будто пытается не дать себе сбежать. Мне кажется, что я его уже видел. Точно, видел. Только не помню, где. — Имя? — вопрошает Шекспир. — Кристофер. Альбан. Можно просто Кит. — Возраст? — Шестнадцать. То есть семнадцать. — Ну так сколько? Шестнадцать или семнадцать? — Семнадцать в прошлом месяце исполнилось. — То есть восемнадцать, — решает Шекспир. Он говорит, что мальчики всегда врут про свой возраст, стараясь казаться помладше, чтобы получить роль. — Опыт есть? — Нет, сэр. Но я пою в церкви каждое воскресенье, и хорошо пою. Я понимаю, что смотреть особо не на что, но голос у меня, как у сирены. Актеры хихикают, и я сам улыбаюсь. Он врет: он смазливый, как девчонка, и явно это знает. — Надеюсь, что нет, — сухо усмехается Шекспир. — Что будешь читать? Из «Виндзорских проказниц» или из «Сна в летнюю ночь»? — При всем моем уважении, мастер Шекспир, я собираюсь прочесть вам отрывок из Кристофера Марло. «Геро и Леандр», если вам будет угодно. Я чувствую взгляд Кэри, а сам смотрю на мальчика. — Если мне будет угодно, ха! Кит Альбан читает Кита Марло. Ладно, валяй. Мальчик смотрит на трибуны. Я вижу, как вздымается и опадает его грудь, дышит он быстро и неглубоко, боится. Но потом он поднимает голову, смотрит на галерку, как будто видя там публику, и обращается к ней. Нас всех, перешептывающихся и обсуждающих его, не существует. — Мы чувству не способны дать приказ. Судьба решит, как поступить, за нас. И если нам два человека незнакомы, То выберем из них лишь одного мы.[9] Голос у него не такой, как у остальных, не высокий и ломкий, а глубокий и плавный. По выговору я понимаю, что он с запада — из Девона или, может, Дорсета. Он напирает на согласные, хотя пытается их смягчать, но получается не очень, особенно с «р». Но этот голос действительно похож на голос сирены: слушая его, хочется закрыть глаза. — Из двух похожих слитков золотых Укажем мы на тот, что нам милей из них. И разобраться в том не сможет разум, По зову сердца действуем мы сразу. Любви пришедшей думы не нужны; Кого накроет страсть, те влюблены. Я наклоняюсь вперед. Я слышу не Кита, а самого Марло. Я помню, как он писал эту поэму. Мне было тринадцать, театры закрыли из-за чумы, и он занялся стихами. Кто-то тогда держал его за сердце, я понимал это, потому что он отдалился от меня и выглядел отсутствующим, да и поэму он не закончил, как будто сам не знал, чем все завершится. В конце концов, когда Марло умер, ее дописал кто-то другой. Не я. Она была опубликована двумя годами позже и тоже не мной. Я не мог видеть имя Марло под словами, которых он не писал. А сейчас я сделал то же самое, подписав именем Шекспира свое сочинение. Я начинаю понимать, почему он злится. Если можно осквернить даже чужие идеи, самое чистое, что вообще остается?