Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 13 из 41 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Когда юноша заканчивает, наступает тишина. А потом остальные желающие стать актерами медленно начинают хлопать. Шекспир смотрит на меня, и я киваю. — Что ж, недурно, — говорит он. — С твоим лицом из тебя получится отменная Виола. Кит Альбан, кажется, пугается, а потом взгляд его становится пустым, он ведет себя не так, как я ожидал, — не улыбается, не смеется и даже не краснеет. Наконец он пятится, заходит за занавес и исчезает. Я помечаю его имя. — Почему он? — спрашивает Кэри. Думая о парне, я почти забыл, что Кэри здесь. — Он не сразу назвал возраст, как и еще одиннадцать других. Их я тоже отметил. Может быть, они врут не только о возрасте. Он беден — видели его наряд? — но говорит правильно. Такое редко сочетается в одном человеке. Возможно, это указывает на ложь. В моем списке еще семеро таких же. Ну и, наконец, он хорош. Слишком хорош для новичка, а он утверждает, что опыта у него нет. Это может оказаться и правдой. Таких у меня тоже дюжина. Я быстро пересчитываю имена в списке — тридцать семь и переписываю их на новый лист. — Вот они. — Я передаю Кэри пергамент. — Шекспир не обрадуется. Кэри изучает список. Глаза у него блестят. — Довольно длинный список. Думаешь, это ему не понравится? — Нет. Ему не понравится то, что большинство хороших актеров я вычеркнул. У меня тут десяток небезнадежных и три дюжины тех, кому никогда не стоит ступать на сцену. Но если человек, желающий убить королеву, пришел сюда, он в этом списке. — Ты уверен, — довольно говорит Кэри. Я уверен. — Вечером я начну за ними следить. Я встаю, разминаю шею, затекшую за день. Людей много, и работа мне предстоит непростая. Отдыхать не придется, я уже это чувствую. — К концу недели я составлю более короткий список. Его можно будет показать королеве. Глава 11 Кит Театр «Глобус», Бэнксайд, Лондон 30 ноября 1601 года Сначала Кейтсби противится идее использовать пьесу Шекспира в качестве способа убить королеву, но быстро смиряется. В основном потому, что в обоих предложенных им вариантах — выстрелить в королеву из арбалета, когда та поплывет по Темзе в своей барке, или из пистолета на охоте — приходится слишком полагаться на удачу. Стрела может пройти мимо, а пистолет дать осечку. И Кейтсби, и его люди недостаточно хорошо стреляют издали, пришлось бы кого-то нанимать — а этот человек мог оказаться трусом или предателем. Если же я буду стоять на сцене с кинжалом в руке всего в нескольких футах от королевы, то не промахнусь. К тому же я уже предательница и точно не трусиха, так что у заговорщиков куда больше причин согласиться, чем отказаться. Остальным идея понравилась. Когда я получила роль, братья Райт, Крис и Джон, отправились наниматься рабочими сцены. Кейтсби решил, что я буду занята разучиванием текста, и кому-то другому придется продумать, как и когда работа — по словам Кейтсби — будет сделана. Райты — самые молодые из заговорщиков. Им двадцать четыре и двадцать пять лет. Остальные слишком стары или слишком известны, чтобы податься в рабочие. Райты умны. Кейтсби говорит, что они постоянно выдумывают какие-то приспособления, и показал мне один из их подарков: крошечные золотые солнечные часы и компас, вделанные в перстень. Братьям было несложно выяснить, чем занимаются рабочие сцены, и удачно притвориться опытными в разговоре с мастером «Глобуса». Они показали ему шутиху, сделанную из бумажной трубки с порохом внутри. Устроили черный, белый и красный дым, смешав крепкое вино с разными видами соли. Бросили кусочки смолы в пламя свечи, чтобы представить молнию. Крис говорит, что за ними следил весь театр. Работу они получили. Так или иначе, я — в «Глобусе». На второй раз он кажется мне ничуть не менее грандиозным, чем в день прослушивания. Сегодня ясно и светло, но холодно, ветер завывает в переулках, треплет серые воды Темзы, гоняет по ней белую пену. Кажется, что весь Лондон высыпал наружу, толпится на рынках, улицах и мостах. На дорогу до театра уходит больше часа вместо двадцати минут, и в первый же день я опаздываю. Подхода к дверям «Глобуса» я слышу изнутри голоса. Громкие, как будто представление уже идет. Возвращается прежний страх. Я стою, держась за маленькое латунное кольцо на двери, и подбадриваю себя. Я — мальчик. Я — актер, и мне предстоит сыграть роль. Я вовсе не девушка и не собираюсь мстить. Я не участвую в заговоре и никого не хочу убивать. Это не помогает. Заставляя себя не думать о заговоре, я думаю о нем только больше. Мысли скачут, как нервные псы, как борзые, с которыми отец ходил на охоту, скулят, дергаются и не слушаются меня. Наконец я тяну дверь на себя. Она скрипит и визжит, эхо отдается в тесном проходе. Я медленно иду вперед, миную лестницу, ведущую на галерею, и выхожу к сцене. Здесь людно, как на ярмарке в Труро. На сцене стоят двое, сжимая в руках обрывки пергамента. Они на разные голоса выкрикивают свои строки, меряют сцену шагами, говорят так громко и четко, чтобы их слышали в самых дальних уголках театра. Под сценой тем же заняты еще с десяток людей, разбившихся на группки. Они говорят потише, чтобы не мешать тем, кто на сцене. Музыканты на балконе перебирают струны лютен и цитр, дуют во флейты и волынки, порой раздается звон бубна или колокола, но тут же умолкает. Мастер Шекспир посреди всего этого кажется таким же измотанным, как в день прослушивания. Его рубашка выбилась наружу, подбородок небрит дня три, волосы торчат во все стороны. Он опирается локтем на край сцены и слушает, что там происходит. В одной руке у него перо, и он что-то записывает на листке. Я подхожу к сцене, стараясь держаться в тени и опасаясь неизбежного скандала. Сердце трепещет, как заяц, пот собирается между грудями и пропитывает повязку. Подходя ближе, я слышу, что именно говорят на сцене. Мальчик с нечистым лицом и ломающимся голосом — ему лет тринадцать, не больше — стоит рядом с красивым рыжеволосым мужчиной по имени Кемп, которого я видела в «Элефанте». Говорит мальчик. Строки выходят истерзанными, как ягненок на бойне, и вполовину не такими изящными, как этот же ягненок при жизни. Я вздрагиваю, когда он кое-как лепит слова, вовсе не задумываясь об их значении. Мастер Шекспир, очевидно, считает то же самое и поднимает руку, чтобы остановить его. — Ты — Виола!
Виола? Это моя роль и моя сцена. На мгновение я впадаю в ужас. Я опоздала, но не настолько, он не мог меня уже заменить! Но потом я понимаю, что это мой дублер, и что он недостаточно хорош, чтобы сыграть эту роль. Мне становится легче. — Как тебя зовут, говоришь? — Уош. — Уош? Стирать? — Мастер Шекспир трясет головой, явно думая, как и я, что это не столько имя, сколько род занятий его матери-прачки. — Уош, ты играешь женщину. У тебя должен быть высокий голос. Давай еще раз, фальцетом. Мальчик кивает и повторяет: — Сказать по правде, я сам страдаю по бороде, вот только не на своем подбородке. Дома ли твоя госпожа?[10] Мастер Шекспир стонет. — Нет, нет, нет! Давай как-то резче, Уош. Виола — девушка, одетая юношей. А ты — юноша, одетый девушкой, одетой юношей. Шут дразнит тебя, потому что у тебя нет бороды. Но ты не можешь вырастить бороду, вот в чем соль шутки. Понимаешь? — Да, сэр. — Правда понимаешь или говоришь так, чтобы меня задобрить? — Да, сэр. — О господи! — Шекспир размахивает пером, чернила брызгают во все стороны, а потом рвет на себе волосы. Господь благословил мастера Шекспира талантом, но он неуравновешен, будто женщина в родах. — Перерыв! Хватит, пока я не напился. Или не начал пить, этого уже хватит! Госпожа Лавелл! Крупная женщина в муслиновом платье, с полным ртом булавок, выходит из-за занавеса. Сплевывает булавки в руку. — Да, сэр. — Нарядите этого… Уоша в платье. Может, если он будет выглядеть как девица, то и вести себя сможет как надо. Госпожа Лавелл хватает Уоша за руку и тащит за занавес. Кемп спрыгивает со сцены и присоединяется к другим. Они смеются, хлопают его по плечу и поздравляют с тем, что он ничего не сделал. Я пользуюсь этим, чтобы выйти вперед. — Мастер Шекспир, приношу свои извинения за опоздание. — От волнения и спешки я забываю поклониться и вместо этого приседаю, как девушка. Как дура! Струйка пота под повязкой превращается в поток. Но мастер Шекспир в восторге. Он прижимает руку к груди, запрокидывает голову и хохочет. — Ха! Вот это Виола! Настоящая Виола. Слава богу, ты явился! Слава богам! — Он оглядывает меня с головы до ног, поглаживая растрепанную бородку. — Еще и не в костюме, а уже играет роль. Девица девицей. Ты понял, что не так сделал твой дублер в последней сцене? Как бы ты сыграл? Покажи. По телу пробегает дрожь. Один из величайших драматургов Лондона спрашивает, как я — и никто другой — произнесла бы его слова. Я стесняюсь. Катерина в корсете точно бы смешалась, но штаны придают мне небывалое мужество. Я отступаю на шаг, чтобы мне было удобнее, а он мог меня разглядеть. — Сказать по совести, я сам тоскую по бороде. — Тут я отворачиваюсь, как будто обращаюсь к публике, и громким шепотом произношу: — Только не на своем подбородке. — И тут же, повернувшись обратно, завершаю строку: — Твоя госпожа дома? Мастер Шекспир радостно скалится: — Вот оно! Вот! И этот голос! Нежный! Сладкозвучный! Как только ты вышел на сцену, я понял, что ты идеален! И ты в самом деле идеален. Я вспыхиваю. Его похвала согревает меня, как солнечные лучи. От улыбки болят щеки. — Текст знаешь? — Шекспир хлопает меня по плечу. — Хочу услышать всё! — Это моя первая репетиция, сэр. Мне еще не давали роль. Он вскакивает на сцену и жестом зовет меня за собой. Должен существовать более изящный способ забраться на четырехфутовое возвышение, но я залезаю неуклюже. Одна рука, вторая, колено… — Госпожа Лавелл! — ревет Шекспир. — Приведите мальчика! За сценой кто-то топает, визжит, и мрачная госпожа Лавелл высовывается из-за занавеса. Шекспир нетерпеливо машет ей рукой. Она выходит и тащит за собой Уоша. На нем зеленое платье, сколотое булавками. — Роль, Уош. Она у тебя при себе? Мальчик задумывается, потом сует руку в карман платья и достает сырую от пота стопку пергамента. Отдает ее Шекспиру, который берет пергамент с опаской, как кусок внутренностей. Тем же нетерпеливым жестом драматург отсылает этих двоих и разбирает кипу на отдельные листки. На них написаны слова, которые я смогу расшифровать лет, пожалуй, за пять. Их как будто писал младенец, в темноте, сидя на несущейся карьером лошади. — Твой текст. Очевидно, на моем лице написано удивление, потому что он поясняет:
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!