— Нет. — Я набираю в грудь воздуха. Вокруг нас неспокойно, люди хлопают в ладоши, стучат барабаны. — Я хотел с тобой поговорить. Если ты согласна меня выслушать. Ее щеки, и без того раскрасневшиеся от холода, краснеют еще сильнее. Она кивает. — В «Розе» я нагрубил тебе. Прости… В тот вечер я разозлился на тебя, но не из-за того, о чем ты подумала. Совсем не… потому, что ты — девушка. Просто ты обманула меня… Я понимаю, почему ты скрывала свой пол, — быстро добавляю я. — Но ты могла решить, что мне нравятся только парни. Это не так, и я бы не хотел, чтобы другие узнали об этом. Кит кивает. Ее очаровательное лицо серьезно. — Я не думала, что ты мне понравишься, — говорит она так же прямо и бесстрастно, как говорила бы о погоде. — Настолько понравишься. А когда это случилось, я хотела, чтобы ты остался со мной. Это глупо, правда? Ты все равно сбежал бы, узнав истину… У тебя были на то все причины. Так ты и поступил. — Она сглатывает. — Мне не стоило тебе лгать, и я никому ничего не скажу. Обещаю. Секреты ревнивы, они не любят, когда ими делятся. Что-то в ее тоне заставляет меня думать, что речь идет не только о ее мужском наряде. — Ты говоришь так, будто хорошо понимаешь в секретах. — Я всю жизнь храню чужие тайны. Сохраню и твою. Что за тайны она хранит? Поведает ли их мне? Но я не хочу упускать возможность раскрыть еще большую тайну. Это нужно сделать, если я не хочу, чтобы Катерина от меня ушла. Хотя она и так может уйти. — Я предпочел бы, чтобы ты открылась мне. Я бы ответил, что мне все равно. Не страшно, что ты девушка. Мне нравятся девушки, — впервые в жизни я признаюсь в этом вслух. Я ведь любил Марло, а потом и других, похожих на него, которые оказывались совсем не похожими… А теперь, выходит, свернул с этого пути и разглядел прелесть женского пола. — Я не знаю, почему так вышло. Это не имеет значения, по крайней мере для меня, и я не знаю, как это объяснить. Просто мне нравился парень Кит, а теперь я все время думаю о девушке по имени Катерина. — Не ожидала такое услышать, — шепчет она. — Это тебя пугает? Музыканты движутся к нам, возвещая свое приближение звуком барабанов, бубнов и дудок. Мы зажаты между сотнями других людей, которые толкают нас, проходя мимо. Голос Кит теряется в их криках и песнях, и она подходит ближе ко мне, чтобы нас не растащило в разные стороны. Она тянется ко мне, и я хватаю ее за руку, сплетая ее пальцы со своими. Она твердо смотрит мне в глаза, пока мы стоим, взявшись за руки. Во всей толпе только мы одни и не двигаемся. А потом она наклоняется ко мне и шепчет: — Ты меня вообще не пугаешь. Хотелось бы, чтобы это было правдой. Но такого не может быть. Она все еще не знает, чем я занимаюсь и какое отношение имею к пьесе. Мне нельзя рассказывать об этом до завтра. Я отворачиваюсь от нее и разглядываю толпу, пока не нахожу взглядом то, что ищу. Я поднимаю руку, и через мгновение подбегает торговка, увешанная остролистом. Лицо у нее раскрашено зеленым, в волосах красные ягоды, в руках — корзинка с десятком венков, цветами, лентами и колокольчиками. Я протягиваю ей несколько монет и поворачиваюсь обратно к Кит, взглядом спрашивая разрешения. Крошечные белые и зеленые цветочки украшены темно-красными ягодами и закреплены на изумрудного цвета ленте. Кит кивает и снимает шляпку, выпуская кудряшки на свободу. — В Двенадцатую ночь ведь положено дарить подарки? — Я водружаю венок ей на голову. Он сразу же съезжает набок, и я прячу за спиной руки, которые так и тянутся поправить зеленые ленточки. Наверное, мысли и чувства отражаются у меня на лице, потому что она вновь краснеет. — Теперь моя очередь. Она отходит на шаг и через мгновение возвращается с пирогом в руках. От него пахнет маслом, сахаром и ромом, он покрыт белой глазурью и украшен зеленым и красным вареньем, завернут в тончайшую позолоченную бумагу. В каждом кусочке запечено от одной до пяти безделушек. Они определяют, что тебя ждет в этом году. Она протягивает пирог мне. — Давно у меня не было такого пирога. — И у меня. — А ты помнишь, что надо сказать? Есть слова, которые нужно произнести, прежде чем разделить пирог и узнать свое будущее. Кит ненадолго задумывается. — Попадется гвоздика — выходит, ты злодей. Попадется коринка — дурак. А если лоскуток — то завидный жених. Король — это боб, а королева — горошинка. — Она наклоняется к моей руке. — Ну и кто же ты? Я разламываю пирог. В самой сердцевине куска лежит темный ароматный бутон гвоздики. — Злодей, — говорит она и вдруг затихает. Это всего лишь забава, игра, но сегодняшняя ночь для меня — ночь правды, поэтому я совсем не рад. Вдоль улицы проносится порыв ветра, и ленты на венке трепещут, задевая наши лица. Когда я отвожу ленты от ее щеки и на мгновение задерживаю пальцы, она закрывает глаза. Глава 31 Кит Двор собора Святого Павла, Лондон 5 января 1602 года Тоби вытащил «злодея», но настоящая злодейка — я. Когда я заметила его на площади Святого Павла, одновременно и мрачного, и радостного, смотрящего на меня, то сразу поняла, что он пришел за мной. Он так смотрел на мою юбку и мою талию, на грудь и на глаза, на шапочку, на волосы, которые упрямо падали на лоб. Он сказал, что хочет рассказать мне правду, но правда написана у него на лице. Я должна уйти. Я должна сказать что-то, что заставит уйти его. Сказать, что мне не нужны его тайны и его близость, что мне плевать на то и на другое. Эта ложь причинит меньше боли, чем правда. А потом я оказываюсь зажатой в углу в переулке за собором, вокруг раздаются крики, песни и смех, кожа на барабанах дрожит, как моя душа, и поет гулко, как мое сердце, Тоби целует меня, запустив руки мне в волосы, и нашептывает в уши обещания счастья. А я шепчу в ответ мои самые сокровенные желания, да вот только желания могут исполниться, а мои слова — никогда. Так что это просто очередная ложь. Если бы пирог разломила я, то вытащила бы коринку. Потому что другой такой дуры не найти на всем белом свете. Глава 32 Тоби «Пансион у Дельфиньей площади», район Доугейт, Лондон 5 января 1602 года Я расстаюсь с ней почти в полночь. Она позволила проводить ее к дому, потому что на улицах полно пьяных. Мне было разрешено защищать Катерину от жадных взглядов и рук, от гадких слов и прочих бед, поджидающих ее, когда на ней надето платье. — На твоем месте я бы сто раз подумал, прежде чем наряжаться женщиной, — говорю я, набрасывая ей на плечи собственный плащ. — В штанах-то ходить безопаснее. Сейчас хотя бы. Я не могу допустить, чтобы она жила в этом пансионе и в этом районе дольше, чем необходимо. И ради ее собственной безопасности, и ради моего спокойствия. — Очень мило с твоей стороны, Тоби, за мной приглядывать. — Слова добрые, а взгляд и голос злые, однако это меня не задевает. — Но я сама могу о себе позаботиться. И до сих пор заботилась. Ты же видел, как я веду себя в драке. — Да. Поэтому и беспокоюсь. Она сжимает кулачок и касается моего лица. — Негодяй. — Ну, я же злодей, ты не забыла? Она смеется, коротко и тихо: — Нет. Сзади доносится крик, и это не просто кричат пьяные. Он сменяется звуками драки. Я беру Кит за руку и тащу к двери ее пансиона, синей и облезлой, как и вывеска с дельфином. Кит вырывается. На лице ее мелькает страх, хотя смотрит она вовсе не в сторону драки, а в окно собственного дома. Как будто там подстерегают опасности куда более страшные. — Что-то не так? Кит улыбается, справившись со страхом, охватившим ее минуту назад. — Просто… хозяева думают, что сдают комнату парню. Если они узнают правду, то наверняка выгонят. А если меня увидят здесь с тобой… — Она сбрасывает мой плащ, снимает венок и сует их мне. — Я стараюсь всегда быть одна, так меньше вопросов. Я признаю ее правоту, киваю и делаю шаг назад. Но она смотрит мне в глаза, даже когда между нами оказываются люди. — Счастливой Двенадцатой ночи! — желаю я на прощание. Она кивает и исчезает, не дожидаясь появления очередных гуляк. Я снова надеваю плащ, надвигаю на лицо капюшон, а венок вешаю себе на руку. У меня еще очень много дел на сегодняшний вечер. Мне нужно решить, кто из моих подозреваемых — убийца. А завтра начнется настоящая работа. По пути домой я думаю то о завтрашнем дне, то о Кит. Я не вижу его, пока он не возникает прямо передо мной. Мальчишка лет двенадцати, одетый не в праздничный костюм, а в бумазейную куртку слуги. Единственный знак причастности к творящемуся вокруг безумию — одинокая веточка остролиста, замотанная вокруг пуговицы. — Вам письмо, сэр. Я приподнимаю бровь. Письмо, доставленное в праздник, стоит в два, а то и в три раза дороже, чем в любой другой день. Значит, оно достаточно важно, чтобы отправитель решил, что денег я не пожалею. Я протягиваю руку, и мальчик достает из кармана сложенный лист пергамента. Я сразу узнаю желтую восковую печать герцогства Корнуолльского. Ответ на запрос, который я шесть недель назад отправил от имени Кэри тамошнему шерифу, сэру Джону Гренвилю. Я протягиваю мальчишке два пенни и отсылаю его. Только оказавшись у себя в комнате и надежно заперев дверь, чтобы не вломились гуляки и квартирная хозяйка, я зажигаю последнюю свечу и сажусь к столу. Взламываю печать и читаю: Сэр, — гласит письмо. — В настоящий момент шестеро домочадцев сэра Ричарда Арундела все еще содержатся под стражей. У нас нет сведений относительно священника по имени Райол Кампион (или Антонио Мендоса). Просим разрешения на дальнейшее дознание. Новые сведения таковы: до Мендосы Арундел укрывал двух других священников, Мишеля Аллемана родом из Франции и Эдмона Арбо, также из Франции. Личный конюх Арундела, Йори Джеймсон, семнадцати лет, исчез в ночь ареста. Домочадцы показали, что он собирался принять сан с благословения Арундела. Предполагается, что он в бегах. Будем признательны, если средства (триста фунтов), положенные за поимку Ричарда Арундела, будут переданы верным слугам ее величества. Я опускаю письмо. Личный конюх Арундела. Будущий священник. Предположительно, бежал из страны. Вероятно, на дружественную католикам территорию. Совпадает возраст, время и даже причина если решить, что конюх мог пострадать из-за религии, а не из-за семейных обстоятельств. А если предположить, что один из моих подозреваемых на самом деле конюх по имени Йори, скрывающийся под чужим именем… Нет, это не вяжется с тем, что я уже о них знаю. Алар близок к Йори по возрасту, но он из Саффолка, а не из Корнуолла. Не говоря уж о том, что он не верит ни в бога, ни в дьявола. Север подходит лучше. Он тих и скромен, в самый раз для тайного священника. Но, судя по переписи от марта шестьсот первого года, он жил в Лондоне задолго до ареста в Корнуолле. Я перечитываю письмо второй раз, третий. Вглядываюсь в каждое слово на случай, если что-то пропустил, если что-то можно прочитать по-иному. Тайный католик, переданный в руки королевы шерифом, верные домочадцы, молчавшие, поскольку разрешения на пытки не было. Рассказали они только о проходном дворе для священников да о парне, дух которого устремился к чему-то более высокому, чем уход за лошадьми. История Арундела закончилась гибелью, как и история его священника.