Я подношу край листа к свече, чтобы скрыть доказательства подлога, и вдруг замечаю постскриптум на другой стороне. В ответ на ваш запрос сообщаем также, что у Ричарда Арундела на момент его гибели не было сыновей, братьев, дядьев и отца. Семья его состояла из жены Мэри Арундел, усопшей в 1584 году, и дочери Катерины Арундел, семнадцати лет, обе католического вероисповедания. Катерина была схвачена в ночь нападения на Ланхерн, но сбежала вскоре после этого. Ее местонахождение неизвестно. Считается покойной. Катерина Арундел семнадцати лет. Дочь аристократа-католика. Тайного католика. Местонахождение неизвестно, считается покойной. Стриженая девушка, которая явилась в «Глобус» и читала Марло. Которая играла со мной в кости на поцелуй. Девушка, которая целовалась со мной. Один раз, другой, а потом еще много раз. Девушка, которую я считал юношей, которую не мог заподозрить в участии в заговоре. Оказывается, она не так уж безобидна. Акцент, слишком сильный для плимутского и вообще девонширского, объясняется тем, что она родом из Корнуолла. Друг по имени Ричард — вовсе не друг, а отец. История о службе конюхом у богатого человека — это история парня по имени Йори. Упоминание каплуна, подаваемого на день святого Криспина, — католический праздник. Фамилия, которую она себе выбрала, — Альбан. Альбан — святой покровитель Англии, по мнению католиков. Как загорелись ее глаза, когда я вчера надел на нее венок из белых цветов терновника, который растет вдоль изгородей в Корнуолле. Я должен был обратить на это внимание. Я должен был заметить. Я сижу, закрыв лицо дрожащими руками, пока свеча не гаснет. Потом сижу в темноте. Когда дыхание успокаивается, а сердце перестает рваться из груди, я достаю чистый лист пергамента. В темноте Двенадцатой ночи я пишу последний отчет для королевы и ее людей, рассказывая именно то, что им следует знать. Глава 33 Кит Миддл-Темпл-Холл, Лондон 6 января 1602 года Пять часов сорок пять минут Все куда хуже, чем я себе представляла. Миддл-Темпл-Холл, где больше, чем через час, но меньше, чем через три, начнется пьеса (всего четыре часа, и все будет кончено), я знаю хорошо. Это неудивительно — Райты бывали здесь достаточно часто, чтобы изучить каждую дверь, каждое окно, каждую тень и звук этого места и его окрестностей. Все это попало на карту Кейтсби. Это было просто. Миддл-Темпл — одно из четырех главных зданий квартала под названием Темпл. Всего их здесь около дюжины, в том числе церковь, несколько библиотек, контор, кабинетов барристеров, столовых и прочих мест, необходимых лучшим законникам Лондона. Крису и Джону нужно было только одеться в черное, взять под мышку книгу и принять занятой вид, ничего при этом не делая, чтобы их сочли за местных завсегдатаев. Но теперь я внутри. Зал, где будет проходить представление, узок и длинен. Высокий сводчатый потолок сделан из темного дерева, стены оштукатурены, между квадратными окошками с витражными стеклами рядами висят гербы. Задняя стена, та, что против входа, украшена написанными маслом картинами (самая большая изображает, разумеется, ее величество королеву Елизавету. Вскоре этот портрет заменят на ее величество королеву Изабеллу). Пахнет здесь затхлостью и пылью, стариками, спорами и праведным негодованием. Управляющий зданием, тучный чувствительный человек по имени Холт, рассказывает, что обыкновенно здесь рядами стоят столы и стулья, где сидят законники. Теперь остались только стулья вдоль двух длинных стен, по восемь рядов с каждой стороны. Сцена — просто участок голого деревянного пола, чуть присыпанного тростником, чтобы не скользили ноги. В точности как в «Глобусе». В зале темно, как и обещали Райты. Темно, потому что уже почти шесть часов вечера и солнце давно село. Темно, потому что дубовый потолок похож на корнуолльское небо в глухую полночь. Темно, потому что горят только редкие свечи в начищенных медных подсвечниках и канделябрах, прикрепленных к стенам. Холт доволен мрачностью зала. Шекспир, разумеется, тоже, потому что он сам так задумал (вернее, это предложили ему двое рабочих). Он считает, что в полутьме, когда не видно лиц, актеров будет проще принять за близнецов. Остальную часть здания я тоже недурно знаю, хотя своими глазами вижу в первый раз. «Присутствие», как именует Холт остальные три помещения, состоит из комнаты принца, комнаты королевы и зала парламента. Это богато отделанные залы, как в Ланхерне, доме Кейтсби или сэра Джорджа Кэри, с деревянными панелями, темными коврами, бронзовыми дверными ручками, мраморными бюстами на каминных полках и пасторальными пейзажами на стенах. Благодаря Райтам комната королевы отдана под костюмы и декорации, как ближайшая к сцене. Комната принца, самая дальняя, и маленькие комнаты оставлены для Бёрбеджа и его дружков. Самая большая комната, зал парламента, отведена всем остальным. Я думала, что несколько разных помещений уменьшат суету, но ошибалась. В «Глобусе» всегда царила суета, но Миддл-Темпл — маленький, незнакомый и поделенный на части — оказался еще хуже. Портные таскают костюмы туда-сюда, актеры приходят группками, кто-то стоит у стены, где Пэрри, писарь, вывесил текст пьесы. Эти читают вслух и довольно громко, как будто освежают в памяти сюжет. Госпожа Лаветт носится повсюду с булавками в зубах, засовывает актеров в дублеты и платья, госпожа Люси отвечает за парики и грим, орудует губками, кистями и тюбиками белил. Рабочие двигают столы и стулья, носят ковры, готовятся к первой сцене. Мастер Шекспир единственный ведет себя как обычно. То есть безумно. Он весь растрепан, расшнурован, распахнут. Говорит обрывочными фразами, как будто забывает на ходу, что хотел сказать. Мнет пергамент влажными руками, зажав перо в зубах. Он видит меня у входа в зал парламента и немедленно хватает за локоть и трясет. — Где Орсино? — вопрошает он. Перо выпадает изо рта, и он еле успевает его подхватить. — Уже почти шесть, до представления меньше часа, а он выходит первым. Он уже должен быть здесь! — Не знаю, — отвечаю я, и это чистая правда. Я не видела Тоби с тех пор, как мы попрощались у моих дверей. Он не выпускал меня из виду, пока я не оказалась в безопасности. — Не знаешь! Хорошенькое же дело! Я-то думал, вы с ним… — Он тычет в меня пером. — Вуники! — Уверен, что вуников у Орсино много. — Господи, пусть он имеет в виду друзей! — Я здесь. Тоби стоит в дверях. Он раскраснелся, как будто бежал всю дорогу, волосы у него взъерошены. Снимая плащ, он переводит взгляд голубых глаз с Шекспира на меня и обратно. Сердце пропускает удар, и я заставляю себя отвернуться. — Стража, — объясняет он. — Шесть постов выставили. На пирсе, в Уайтфрайарс, в южном краю сада, три — вдоль Темпл-бара, Флит-стрит и Миддл-Темпл-лейн. И по всему дворцу, конечно, у каждого окна и двери. Целую вечность мимо них пробирался. — Я знаю, где стоят посты стражи, — отвечает Шекспир. — Ты что, не мог показать им свой трелоп? Я специально дал каждому актеру… — Показал, конечно. Именно поэтому я стою перед вами, а не лежу лицом в траву с мечом в спине. — А ты не стой! Ради всего святого, ты же в первой сцене занят. Одевайся, быстро! — Шекспир толкает Тоби к залу парламента. Тоби чуть не падает. Он бежит туда, лишь раз обернувшись, чтобы посмотреть мне в глаза, а потом исчезает в водовороте людей и костюмов. Шекспир снова сует перо в рот, бормочет что-то неразборчивое — еще более неразборчивое — и убегает обратно, в коридор, где снова начинает кричать. Я остаюсь на месте. Костюм жесткий и неудобный, я уже заливаюсь потом, хотя в зале прохладно: морозный воздух врывается в открытую дверь. В первой своей сцене я — Виола, поэтому одета по-женски. Волосы свалялись под шапочкой и лохматым длинным париком, голова чешется. Лицо намазано пастой из квасцов и яичного белка, чтобы кожа казалась бледной, губы накрашены киноварью, глаза и брови — сурьмой. На мне сорочка, чулки, корсет (в груди он набит ватой. Знали бы они!), фижмы, валик, нижняя юбка, верхнее платье, воротник и рукава. Ноги вбиты в туфли, которые мне малы. Из всей этой одежды я по-настоящему чувствую только ножны — те, что смастерили мне Райты. На этот раз на лезвии нет защиты. Ножны закреплены на тонкой полоске кожи у талии. Они плоские, небольшие и надежно спрятаны, но мне кажутся маяком, сообщающим всем о том, что я собираюсь сделать. Я чувствую порыв ветра — не из окна, — поворачиваю голову и вижу Тоби в костюме герцога Орсино. Наряд глуповатый и щеголеватый, как и было задумано. Но вот выражение лица с нарядом сочетается плохо: в глазах я вижу то, чего раньше не видела, — тревогу. — Мне нужно с тобой поговорить. — Не могу. И это правда. Я не могу позволить себе на него отвлекаться. Но Тоби все равно хватает меня за локоть, как сделал вчера вечером, когда думал, что на улице опасно, и тащит за собой. — Что ты делаешь? — спрашиваю я и пытаюсь вырваться, но он держит слишком крепко, а лицо у него злое. Мне страшно. — Больно! Отпусти! Ты не имеешь права… — Замолчи! Актеры расступаются в стороны, пропуская его. Так сделал бы любой разумный человек, глядя на его лицо — лицо убийцы. В конце коридора есть чулан. Райты говорят, что там хранят мебель и портреты. Туда-то Тоби меня и тащит, отпустив лишь на мгновение, только чтобы схватить горящую свечу из подсвечника на стене. Распахнув дверь, он заталкивает меня в чулан. Мне страшно, и я не знаю, что сказать или сделать, но Тоби заговаривает первым. — Я знаю, — только и говорит он. Свеча у него в руке дрожит, пламя отбрасывает неверные тени на потолок и стены, освещает торжественные портреты в позолоченных рамах, развешанные повсюду. Люди с портретов будто смотрят на нас. — Я знаю, что ты собираешься убить королеву. Я отшатываюсь, как будто он меня ударил. Он продолжает говорить. — Я знаю, что тебя зовут Катерина Арундел. Что ты дочь Ричарда Арундела. Что твой отец был убит в собственном доме, а его священник попал в плен. Его пытали и казнили несколько недель назад- Я знаю, что твой отец принимал участие в заговоре против королевы, и что ты заняла его место. — Тоби останавливается перевести дыхание. — Ты не станешь этого отрицать? Я ничего не говорю и не двигаюсь. Я оглядываюсь и вижу вокруг портреты, а еще столы и стулья, составленные у дверей. Как будто только они мешают мне убежать от него и его обвинений. — Кит… — Тоби втыкает свечу в дыру между двумя столами. Делает несколько шагов, берет меня за плечи и трясет, как будто я мешок муки, из которого он хочет добыть сведения. — Что произойдет сегодня? Кто еще участвует? Они здесь? Расскажи мне все, что знаешь. — Я не… не… — Я зажимаю рот рукой. Я онемела, как в ту ночь, когда убили отца, когда все изменилось, и я не знала, как все исправить или хотя бы с чего начать. — Кто ты? — выдавливаю я наконец. Тоби отпускает меня. — Я шпион. Я работаю на королеву. Я перехватил письмо, где упоминалось, что заговорщики хотят убить ее и посадить на престол эрцгерцогиню Изабеллу. Меня наняли, чтобы я нашел этих заговорщиков и остановил их. — Тоби говорит ровно, зрачки у него большие, черные и невыразительные, как у рыбы. — Я написал эту пьесу как приманку, надеясь, что заговорщики окажутся достаточно глупы, чтобы ее заглотить. Ты была среди подозреваемых. Поэтому я за тобой наблюдал. Когда мы встретились в «Розе», а потом на ярмарке и в Винтри, это не было совпадением. Я за тобой следил, потому что подозревал тебя со дня прослушивания в «Глобусе». Я отшатываюсь и задеваю головой тяжелую деревянную дверь. Я почти не замечаю боли. Она ничего не значит по сравнению с остальным. — Но я не знал, что ты убийца, до вчерашнего вечера, — безжалостно продолжает Тоби. — Я вычеркнул тебя из списка, когда понял, что ты девица. Думал, что больше тебе скрывать нечего. А потом получил письмо от шерифа из Корнуолла. Его зовут Джон Гренвиль. Наверное, ты его знаешь. У меня холодеют губы. — Расскажи мне все, — говорит он. — Иначе я не смогу тебе помочь. — Почему ты хочешь мне помочь? Он щурится. Я бы отскочила прочь, да некуда. — Не будь дурой. Я смотрю на дверь. Из-под нее пробиваются лучики света, я вижу, как движутся тени, слышу шум голосов, а порой и крики. Взгляд Тоби прикован ко мне. Глаза у него снова синие, а не блеклые от злости. В них мольба. — Один из нас умрет. Или даже мы оба, если ты не расскажешь все. — Умрет! — Это слово возвращает мне дар речи. — А тебе-то зачем умирать?! — Как ты думаешь, что случится, если я не найду убийцу, хоть и пообещал королеве его поймать? Думаешь, она милостива и снисходительна? Щедра? Понимающа, милосердна, кротка? — Он говорит так тихо, что я почти ничего не слышу. — Нет, ничего подобного. Именно поэтому ты стоишь здесь. Сирота, которая влезла в заговор, не представляя его истинных размеров. Я почти ему верю. Почти. Я почти верю, что он хочет мне помочь. Но этот чулан слишком мал, чтобы вместить всю ложь, и все уже зашло так далеко, что я не верю больше в свою способность поверить хоть кому-то. — Расскажи, — повторяет он. — Они хотят вернуть инквизицию. — Тоби спрашивал не об этом. Но я не могу перестать об этом думать с тех пор, как услышала от Йори планы Кейтсби. — Обратить ее против протестантов. Говорят, что в Европе нет страны, которая этого не поддержит. Они хотят обойтись с протестантами так, как сейчас обходятся с католиками. Я думаю, что Тоби застынет или испугается, что я снова увижу то злобное выражение лица, которое видела мгновение назад. Но он только кивает, не двигаясь. И это самое страшное. — Начнут с протестантов, — говорит он. — Но им скоро надоест. Что, думаешь, они остановятся? Поздравят себя с хорошо проделанной работой? Гонения происходят не так, Кит. Они перейдут на других еретиков, например на пуритан, лютеран, мавров или иудеев. И, кстати, что твои друзья думают про неверующих? Изменников? Содомитов? — От этого резкого слова я дергаюсь, понимая, что он говорит о себе. — Я знаю, что ты хочешь отомстить, но это плохое средство. Никто не будет в безопасности. — Я и сейчас в опасности! — Именно. И после этого вечера, как бы он ни закончился, ты снова окажешься в опасности. — Ты же рассказал им обо мне. — Я никогда в жизни так не боялась. — Если ты служишь королеве и ее людям и следил за мной все это время, они ведь уже знают, кто я. Они поджидают меня снаружи?