— Я отправил им свой финальный отчет. Сегодня. Поэтому я и опоздал. Я лично относил его в Уайтхолл. В нем я назвал убийцей Томаса Алара. Я резко зажимаю рукой рот. Тоби прислоняется к стене, пытается пригладить пальцами волосы. — Он единственный, о ком я почти ничего не узнал. Единственный, кто загадал мне слишком много загадок. Что бы ни случилось сегодня, даже если он невиновен, мне придется посвятить ему еще много часов. Возможно, его будут пытать. А если в его невиновность не поверят, его могут казнить. Но мне нужно было что-то им сказать. Отдать им хоть кого-то. Все время нашего знакомства с Тоби он был воплощением мужества и уверенности. Но сегодня по его лицу и фигуре видно, что он совершил нечто ужасное. Из-за меня. И это почти невыносимо для него. — Тоби… Что бы я ни собиралась сказать, меня прерывает вопль Шекспира из коридора. Он требует Виолу-Цезарио и Орсино. Представление начинается через пятнадцать минут. — Что мне делать? — спрашиваю я. — Я не знаю… Я… Тоби снова хватает меня за плечи. На этот раз — чтобы я не дрожала. — Когда ты собиралась это сделать? — В пятом акте. В самом конце. — И поспешно, чтобы не растерять остатки мужества, я рассказываю ему все, что мне известно о плане. В свете свечи я замечаю, какими пустыми делаются его глаза. Так бывает, когда он задумывается. И когда он плетет заговоры, как мне теперь стало известно. — Выходит, у меня есть два часа, чтобы придумать, как нас из этого вытащить. — Два часа и пятьдесят семь минут, — поправляю я. Тоби закрывает глаза. — Делай все, как собиралась. Ничего не меняй. Если ты что-то изменишь, они насторожатся. А этого нельзя допустить, пока ты не уйдешь. Пока не станет слишком поздно что-то предпринимать. Он открывает передо мной двери и выпускает в коридор. Я успеваю сделать всего несколько шагов, когда Шекспир хватает меня за локоть и шипит в ухо, что королева здесь, а я, видно, хочу с ума его свести. Он с силой вталкивает меня в толпу актеров. Через мгновение Тоби проскальзывает прямо передо мной. И тут трубят трубы. Все головы поворачиваются. Тоби выпрямляется, будто становясь на дюйм выше. Шекспир приглаживает волосы. В здание входит королева. От страха я не могу пошевельнуться. Будто почувствовав это, Тоби поворачивается ко мне, не думая о благоговении перед королевой и царящей вокруг суете. Он опускает руку в карман расшитого костюма и достает что-то, а я не вижу, что именно. Потом он разжимает ладонь, и я сразу узнаю веточку терновника из венка, который он вчера надел мне на голову. Он заправляет нежный, пахнущий миндалем цветок мне за ухо. Знает ли он, что в южном Девоне ведьмы носят терновник, чтобы защититься от зла? В Корнуолле он считается символом защиты и мести одновременно. А в кельтских легендах его называют хранителем темных тайн. А еще именно из него был сделан венец Христа. Или это просто цветок, который юноша дарит девушке, зная, что может больше никогда ее не увидеть. — Покорны мне все жребии людские, — шепчет он. — Я властвую над колесом фортуны[18]. Любимая строка из любимой пьесы любимого драматурга — пьесы об удаче, дерзости и невозможных деяниях. О богах. Вот только Тоби, которого я знаю, не станет полагаться на удачу. Глава 34 Тоби Миддл-Темпл-Холл, Лондон 6 января 1602 года Семь часов Темно. Темно, хотя зал освещают тысячи свечей. Подсвечники расставлены на полу через равные промежутки, чуть выше деревянных панелей в штукатурку вбиты стальные скобы для свечей, но этого все равно недостаточной Недостаточно, чтобы скрыть ее лицо, ее высокомерие, ее великолепие и ее ожидания. Королева. Она ожидает представления — ожидает от меня. Она сидит в первом ряду, разодетая в алое, золотое, зеленое и оранжевое. Платье ее — всех цветов радуги, а украшают его все каменья, какие только есть на свете. Жемчуга, огромные до непристойности, обвивают ее шею, оттягивают уши, отягощают пальцы. Она — самая яркая вещица в этом зале. И самая опасная в любом зале. Слева от нее сидит Сесил, облаченный в черное. Справа — Кэри, также в черном. Возле них жены, а позади — остальные члены Тайного совета, Ризли, Эгертон, Бэкон и прочие аристократы, политики и придворные. Воздух звенит от предвкушения и радости тех, кто удостоился приглашения. Королева беседует с ними благосклонно и живо, демонстрируя знаменитое обаяние Тюдоров. Но если приглядеться к ней поближе, как делаю я, нельзя не заметить, что ее темные мрачные глаза бегают. Ей, как и всем хищникам, не нужен свет. Она видит каждое лицо, каждую гримасу, каждую улыбку и каждую морщину на лбу, все запоминает и откладывает на потом, чтобы использовать во зло или во благо. Чаще — во зло. И тут, как будто я произнес эти слова вслух, она смотрит на меня. Я стою в дверях, первым в длинном ряду взволнованных актеров, потому что мне и выходить на сцену первым. Она не должна меня увидеть. Я скрыт ширмой, решетчатым деревянным экраном, заменяющим здесь занавес, отгораживающим публику от беспорядка за кулисами и нашей суеты. Но если Непобедимая Армада не смогла остановить королеву, французские заговорщики не смогли остановить королеву, Эссекс и его люди не смогли остановить королеву, французская королева не смогла остановить королеву… деревянный барьер тем более не может ее остановить. Ее взгляд находит меня и замирает, как будто она видит меня насквозь, видит мое черное сердце. Оно бьется не в лад со стуком барабанов — на сцену вышли музыканты с трубами, тамбуринами, колесными лирами. Портные бегают между актерами, злые, как осы, расправляют платья, подкалывают камзолы, подтягивают чулки, поправляют парики и шляпы. Я слышу Бёрбеджа и Тули, которые опять бормочут свои вычурные скороговорки, упражняя голос («Рыла свинья белорыла, тупорыла; полдвора рылом изрыла, вырыла, подрыла…»), новички переминаются с ноги на ногу. Север, Бартон, Харгроув и прочие, кого я сам отбирал. Они боятся, но все равно хотят выйти на сцену. Я не могу заставить себя посмотреть на Алара. Через два человека от меня стоит Кит, высокая, худая, в платье и парике. Она смотрит на меня. Думает, можно ли на меня положиться. Веточка терновника, которую я воткнул ей в волосы, печальная метка доверия, исчезла. Я не знаю, убрала ли ее сама Кит или госпожа Люси, которая хлопочет вокруг нее, сдвигая парик и нанося новую краску на губы. Кит права, ей и следует сомневаться. Второй раз в жизни я не знаю, что делать. Утром я ушел из квартиры, забрав с собой все деньги до последнего пенни — все, что осталось после пропажи куртки, — и вещи, жизнь без которых мне невыносима. Набралось всего ничего: отцовское кольцо-печатка да последнее письмо от Марло. Что бы сегодня ни случилось, возвращаться я не собирался. Во время первой сцены пятого акта Кит нападет на королеву. Три сотни свечей, расставленных братьями Белл, которые, по словам Кит, были двумя из восьми вовлеченных в заговор аристократов, погасят в одно мгновение посредством некоего устройства, которое они изобрели. А когда зал погрузится во тьму, Кит выхватит нож, спрятанный в лифе, и ударит. Это дает мне два часа тридцать семь минут и пятьдесят одну секунду, чтобы придумать, как ее остановить. Как сделать это так, чтобы другие злоумышленники не догадались, что она раскрыта, не дать ей убить королеву и не дать королеве понять, что я теперь тоже участвую в заговоре, хочу я того или нет, да еще и вытащить нас обоих невредимыми. Думаю, даже чудо одного из католических святых Кит тут не помогло бы. Я стараюсь не думать, что случилось бы, не получи я вчера письмо от Гренвиля. Если бы я не догадался, кто такая Кит… Не представляю, как она надеялась убраться отсюда живой. Я знаю ее достаточно хорошо, чтобы понимать, что ее не вовлекали в покушение силой. Безусловно, она вызвалась сама и с большой охотой. Но вот как заговорщики сумели убедить ее, что она сможет выжить? Катерина не боится смерти, только — обнаружения. Думаю, она полагается на внезапность. Но ей неоткуда знать, что королеву нельзя застать врасплох. И ее людей тоже. Не существует таких обстоятельств, для которых у них не придумана сотня планов. Сотня вариантов действий. Это их работа. И моя. — Орсино, — подбегает ко мне Шекспир. По лицу у него стекают капли пота. — Хватит смотреть по сторонам! — Сам он оглядывается, якобы незаметно. Плохой из него вышел бы шпион. — У тебя сапоги крепко зашнурованы? — Ботинки, — вздыхаю я. — Что? — Ботинки крепко зашнурованы. — Это условная фраза, которую Кэри придумал для Шекспира. Вопрос, все ли в порядке. Нужды в нем сейчас никакой нет, но Шекспиру, кажется, нравится секретность. — Да. — Хорошо. Да. — Он ладонью вытирает лоб. — Господи, это всегда так? Я взмок, как корова на ферме. — Все будет в порядке, даю вам слово. — Я кладу руку ему на плечо. — Да уж! — хмурится он. — Слов ты мне дал довольно! Девятнадцать тысяч штук, если точно. Вся эта чертова пьеса! Тут звучат трубы. Музыканты, которые расположились на другом конце зала и скрыты из виду второй ширмой, начинают играть печальную мелодию. Это сигнал к моему выходу. Шекспир смертельно бледнеет. — Merde, — шепчет он. Почему-то это французское бранное слово означает пожелание удачи. — Merde, — откликаюсь я и выхожу из-за ширмы. Я оказываюсь на виду. Я знаю всех этих людей. Если кто-то из них и узнаёт меня, я этого не замечаю. Я вижу только улыбки придворных, аристократов и фрейлин, которые даже если и помнят меня, то только как спутника Кэри. Все следят за мной. Я выхожу на середину сцены. В руках у меня веточка розмарина, я отрываю от нее иголки и бросаю их на присыпанный тростником пол. Я задумчив, я печален, я весь как мрачная музыка, которая звучит в зале. А потом она останавливается. — Любовь питают музыкой, — говорю я. — Играйте щедрей. Глава 35 Кит Миддл-Темпл-Холл, Лондон 6 января 1602 года Семь часов семнадцать минут Я стою за деревянной ширмой, пока Тоби заканчивает первую сцену. Но я смотрю не на него и не на других двух актеров, а на королеву. Нас разделяет всего двадцать футов. Она не похожа ни на кого и ни на что, виденное мною в жизни. Слова, которыми ее описывают в пьесах и стихах — Кибела небес, Диана среди роз, Венера, превосходящая других монархов, как дуб высится над тамарисками, — бессильны. Как и слова, которые выбирают Кейтсби, Йори и даже мой собственный отец, — изворотливая, хитрая, распутная, жестокая, падкая на наживу интриганка. Любые слова не имеют ничего общего с ней — шелка, в который она одета, хватит на три платья, а драгоценностей — на три континента, волосы ее почти алы, а лицо бело, как фарфор, глаза черны, и зубы тоже черны. Она кажется и ведьмой, и богиней одновременно, взгляд ее лишает решимости и говорит, что все здесь принадлежит ей, от самого зала до сада под окном и церкви рядом, от министров до стражи, от Лондона до всей Англии. Сами наши души принадлежат ей, и она это знает. Я ненавижу ее. Я смотрю на нее, вижу, как она разглядывает Тоби, и тревога, владевшая мной с самого начала, превращается в глухую безрассудную панику. Королева и ее люди знали с самого начала, что это ловушка. Что один из нас явился сюда убить ее, что в следующие два часа и пятьдесят семь минут случится покушение, но она все равно здесь. На мгновение я понимаю, почему: ее привели сюда те же безумие и дерзость, что и меня. Я не справилась. Наш заговор был обречен с того мгновения, когда я вышла на сцену «Глобуса» на прослушивание и получила роль. Тоби, увидев меня, сразу понял, что я не та, за кого себя выдаю. Я не то, что я разыгрываю, — он сам написал эту строку, которую я, Катерина-Кит-Виола-Цезарио, произнесу три сцены спустя. Знал ли он, насколько это близко к истине? Или писал о самом себе, Тоби-Орсино, шпионе-драматурге-актере?