— Кончаете? Да вы даже не разогрелись! Королеве вы тоже подсунете обезьян? — Почему нет? Все равно весь двор в дерьме. Кэри опускает руку. — Вы опасно близки к измене, Уилл. — Я драматург. Я говорю правду. А в наши дни правда приравнивается к измене. Кэри воинственно топорщит бороду. Я улыбаюсь, хотя это, наверное, глупо. — А это кто? — Шекспир окидывает меня проницательным взглядом, как будто только что заметил. — Щеки гладкие, бороды нет, дух явно твердый. И глаза! Синие. Синие, как небо, как… — Дельфиниум в мае? — предлагаю я. — Неплохо! — Шекспир щелкает пальцами. — Ты тоже из людей королевы? — И вовсе нет, — легко лжет Кэри. — Он художник, и я подумываю предоставить ему покровительство. Он учился у Кристофера Марло. Я затихаю, а вот глаза Шекспира загораются. — Марло! Хороший человек. Был. Хороший драматург. А ты что же, тоже писатель? Актер? — И то, и другое. Понемногу. — По крайней мере, это не чистая ложь. Кэри вмешивается в беседу, почуяв отступление от темы. — Так что насчет пьесы, Уилл? — Близнецы, квипрокво, любовники, шут. Она великолепна. — Это что, эта пьеса? — Нет, другая. Я зову ее «Кораблекрушение близнецов из Групелы». — Кораблекрушение близнецов из Групелы? — Кэри шевелит усами. — И о чем же она? — О потерпевших кораблекрушение близнецах. — Звучит невесело. Рождество, ради бога! — Ради него, само собой. — Шекспир, наконец уловив тревогу Кэри, кладет руку ему на плечо. — Вы получите свою пьесу, Кэри. Обещаю. Ну а пока не волнуйтесь. От этого появляются морщины. Он снова убегает, и на этот раз мы его не догоняем. Кэри закрывает лицо рукой. — Он обещал мне пьесу — новую, которой еще не видел Лондон. Осталось меньше двух месяцев! Еще меньше, потому что я должен прочесть ее! Вдруг он вписал в нее какую-нибудь ересь, которая его забавляет, а меня приведет на эшафот! — Волосы у него торчат так, как будто собираются убежать с головы и найти выход из театра. — Марло никогда так себя не вел! Да, он был художником, но при этом умел работать! Никаких словесных игр, обезьян и прочего… твою мать! — Кэри поднимает ногу и стряхивает нечто, прилипшее к подошве. Я не отвечаю, и он наконец смотрит на меня. — Прости. Я знаю, кем был для тебя Марло. Я пожимаю плечами. Прошло уже семь лет, а я этого так и не понял. * * * Мы с Кэри садимся в очередную лодку. Он в дурном настроении, бормочет ругательства и клянет все и вся — от бездельников, кличущих себя авторами, до любого печатного слова, которое порочно по своей сути. Борода у него топорщится. — По пути назад ты не сказал ни слова! — рявкает Кэри, когда мы снова оказываемся в Поулс-Уорф. — Полагаешь, что я излишне горяч, что мне стоит с большим уважением относиться к искусству, которому я покровительствую, и прочую ерунду в том же роде? — Нет, — отвечаю я, хотя думаю именно так. — Вечная осторожность? — говорит Кэри. — Ладно. Это в любом случае не твоего ума дело. Пьеса будет написана… Эта чепуха об утонувших близнецах из откуда-то там. Она будет поставлена, все обернется катастрофой, королева снимет с меня голову — на словах, а то и на деле, — перестанет платить, и я окажусь организатором восстания. Видишь, как повторяется история? Может быть, это даст Шекспиру новую тему. Это очень неосторожные слова даже для Кэри. Особенно для Кэри. Пусть вокруг нет ничего и никого, кроме волн и шумных чаек, я не доверяю даже им. Что им стоит слетать в Уайтхолл и передать королеве все изменнические речи, как и надлежит поступать хорошим шпионам? Мне, например. — Мы можем поговорить? Откровенно, — спрашиваю я. — Мы? Я раньше от тебя и десяти слов кряду не слышал, тем более откровенных. Я пропускаю это мимо ушей. — Я про пьесу. Про близнецов из ниоткуда и «Ричарда II». — Конечно, валяй. Именно те две вещи, о которых я не хочу говорить никогда в жизни. — Но любопытство оказывается сильнее. — Давай, продолжай. Пока я не передумал и не швырнул тебя в реку. — Эссекс использовал «Ричарда II» как сигнал для своих последователей. Сцена убийства Ричарда должна была всколыхнуть публику, заставить ее выйти на улицы, повести за Эссексом… набрать достаточно людей, чтобы штурмовать дворец и устроить переворот. — Я прекрасно знаю, что сделал Эссекс. — А что, если мы так используем и новую пьесу? Не чтобы начать восстание, а чтобы подтолкнуть к нему других? Людей, которые нападут на королеву… католиков, разумеется. Что, если Шекспир напишет пьесу, которая привлечет их, как «Ричард II»? Кэри с интересом смотрит на меня. Как будто все, что я о нем знаю, — маска или наигрыш. Как будто за горящими глазами, кудрями, гадкими смешками скрывается очень расчетливый человек. Он смотрит на реку, на лодки, на флажки, бороздящие стальное зимнее небо. Проходит длинная минута, за которую я успеваю придумать несколько вариантов ответа. «Гений!», например. Или «Измена!». Наконец он открывает рот: — И что это может быть за пьеса? * * * Два часа спустя я преклоняю колени перед королевой Елизаветой в ее личных покоях в Уайтхолле. Нас окружают фрейлины. Это сплошь блондинки, только одни чуть светлее, а другие — потемнее. Они хихикают, прикрываясь веерами. На каждое из платьев пошло целое состояние, ткань шуршит, фрейлины не отрывают от меня взглядов. Я чувствую себя загнанной дичью. — Тобиас, ты очень быстро вернулся. — Королева тоже обмахивается веером, который не скрывает улыбку. — И все же это была очень долгая разлука, — отвечаю я. — Для разных людей время идет с разной скоростью. Кое для кого оно вдет шагом, для другого рысью, для третьего галопом, а для четвертого и вовсе застывает. В вашем присутствии время летит, а в разлуке с вами еле тянется. Борода Кэри дрожит. Платья вокруг шуршат. — Очень мило. Ты еще и поэт. — Она одним взмахом руки отпускает фрейлин. Они исчезают за тяжелым занавесом, послушные и молчаливые, как курицы. Только одна или две осмеливаются обернуться. — И все же я понимаю, что это не визит вежливости. Развей мое недоумение. — Мы только что из «Глобуса», — поясняет Кэри. — Навещали любимого вами драматурга, чтобы проверить, как идет работа над вашим рождественским подарком. — И как? Они уже кончают? «Еще даже не разогрелись», — вспоминаю я. — Да, и это великолепно, — лжет Кэри. — Не похоже на его прежние вещи. Там участвуют близнецы, кораблекрушение, квипрокво и, конечно, любовь. Занимательная вещь. — Чудесно! — Королева хлопает в ладоши. — Кэри, вы меня избалуете. Кэри торжествует. — И все же, думаю, вы пришли говорить со мной не о театре. — На самом деле, ваше величество, именно о нем. Точнее, к вам пришел Тобиас. — Кэри кладет руку мне на плечо, и я снова опускаюсь на колено, прося позволения говорить. — Ах, вставай, — произносит королева. — Со спины ты не так хорош, как спереди. Скажи мне что-нибудь приятное. Я не знаю, приятно ли это, но все же рассказываю все то же самое, о чем говорил Кэри на берегу, до последнего слова. Эссекс, заговор, все, о чем Кэри больше не желает слышать. Судя по тому, как темнеет лицо королевы, она этого слышать тоже не хочет. Она резко складывает веер и роняет его на колени. — Почему ты считаешь, что католики настолько глупы? Как бы я к ним ни относилась, Тобиас, они взрослые люди. Не насекомые и не дети, которых оскорбляют шутки над верой. — Эта пьеса будет не оскорблять их веру, а славить ее. — Я оглядываюсь на Кэри. Тот как будто задерживает дыхание. — Пьеса, которую пишет для вас Шекспир… она должна стать для вас рождественским подарком. А я предлагаю, чтобы она была написана о Двенадцатой ночи и для нее. — Двенадцатая ночь? — Ночь перед Богоявлением. Праздник, завершающий святки.