Коломба вбежала в ванную и бросила в его силуэт за матовым стеклом душевой кабинки банку «Редбул». Стекло треснуло. – Эй! – воскликнул Данте. – Я тебя убью! – сказала она. Данте выключил воду и, завернувшись в полотенце, быстро вышел из кабинки. – За что? За то, что я присвоил денежки из теневого бюджета спецслужб? Денежки твоего дружка Лосьона Д’Аморе? – Я просила тебя этого не делать. – И я тебя слушал, пока не погиб мой брат. Затем я позвонил Сантьяго и назвал ему адрес и код. Карабинеры тогда в доме еще не побывали. Сантьяго был бывшим барыгой и членом «Кукиллос» – банды выходцев из Латинской Америки. Ныне он распрощался с подельниками и теперь зарабатывал на жизнь, занимаясь хакерством в Глубокой сети. Данте доверял ему настолько же, насколько не доверяла Коломба. – Сколько вы взяли? – По шестьсот на брата. Это он вывел их из Италии. А у меня тоже теперь есть счет в Белизе. И на Каймановых островах. Хочешь сдать меня копам? – Хватит нести ерунду. Но ты не сделаешь это без меня. – Я думал, ты вышла из игры. – Я не брошу тебя одного. Данте повернулся к ней узкой спиной и включил триммер. – Как хочешь. – Но войсками буду управлять я. Скажи своим охранникам, что с этого момента я за старшую. – Да ради бога. К твоему сведению, если, когда все закончится, мои счета не опустеют, то на эти деньги я уеду из страны. – В раковину упала прядь рыжих волос. – И уже не появлюсь, как по волшебству, в заброшенной клинике по соседству с твоим домом. – Отлично, потому что ты тот еще подарок, – скрывая огорчение, сказала Коломба. – Одевайся, к нам скоро придут гости. Глава вторая 1 Король монет научился играть в шахматы в возрасте десяти лет. Тогда у него не было ни шахматных фигур, ни даже бумаги, чтобы их нарисовать, а зачастую он и пальцем не мог пошевелить от боли. Однако разум его, казалось, питался этой болью и становился все сильнее. Пока его тело билось в судорогах и лихорадке, мысли оставались кристально ясными и под конец начали возносить его над миром плоти. В своих непрестанных мысленных партиях он превращался в фигуры, в каждой из которых видел будущее так отчетливо, словно их жизни разворачивались у него перед глазами. Он знал, когда будет съеден слон, а ферзь поставит мат, знал, когда ход, казавшийся незначительным при дебюте, окажется решающим для исхода игры. С возрастом король монет понял, что весь мир – огромная шахматная доска, и хотя люди этого не видят, судьбы их предрешены. Они пребывают во власти примитивных стимулов – голода, похоти, страха, боли, – которые вызывают у них предсказуемую реакцию: трус всегда бежит от опасности, а влюбленный бросается в стремнину, чтобы спасти возлюбленную. Почти без всяких предварительных сведений о пациенте король монет мог с достаточной точностью угадать, что тот ел на обед и какой журнал первым начнет листать в приемной. Знал он и как заставить человека свернуть с избранного пути и совершить нечто, чего тот прежде от себя не ожидал, не замечая, что его поступками руководят со стороны. Он выстраивал изощренные партии, в которых погибали десятки людей, так и не понявших почему. Сеял семена, дававшие ростки через много лет. А главное, не упускал миг, когда пешки начинали чуять незримую сущность, решающую их судьбы, и вовремя рассеивал их подозрения, как вихляющая задом ассистентка фокусника отвлекает взгляды подальше от места, где спрятана голубка. И сейчас, стоя перед отелем Данте, он понимал, что пришло время для отвлекающего маневра. 2 Много дней люди Первого разъезжали по Италии, разыскивая выживших жертв Отца и убеждая их встретиться со своим спасителем. Согласились далеко не все – многие опасались, что подобное путешествие пробудит у них слишком тяжелые воспоминания, – но шестеро сказали «да». Лука Мауджери приехал в Рим со своим папой. Мальчик был охвачен радостным волнением, а Мауджери-старшему, одетому в слишком длинные брюки, казалось, было не по себе. Руджеро, на лице которого читались признаки синдрома алкогольного отравления плода, сопровождали оба родителя; ему было уже тринадцать, но, судя по поведению, ему можно было дать гораздо меньше. В свое время Отец, которому требовалось финансирование, продал видеозапись с мальчиком педофилу. Приехал и четырнадцатилетний эпилептик Луиджи: Отец заставил всех поверить, что он утонул в реке, а тело его унесло течением. Самым старшим был почти семнадцатилетний Чезаре – аутист с легкой умственной отсталостью, которого Лука называл ОГ; его сопровождал врач из флорентийской клиники, где он пребывал со времени своего освобождения. Мама и папа Фабио также не приехали, но у них было оправдание – Отец убил обоих, вызвав утечку газа. Как и Фабио, Бенедетто, явившемуся с головы до ног в джинсе, было двенадцать. Он был единственным из похищенных мальчиков, у кого врачи не обнаружили ни патологий, ни задержек в развитии. Родители детей озирались по сторонам, будто гадая, что они тут делают. Во избежание слежки охранники провели гостей через кухню отеля и маленькими группками проводили на верхний этаж. В дверях люкса их встречала Коломба, исполняющая обязанности хозяйки, пока Данте собирался с духом, чтобы предстать перед толпой незнакомцев. Поблагодарив новоприбывших за то, что они приняли приглашение, она усадила взрослых в гостиной. Дети тем временем свободно разгуливали по всему номеру: Лука принялся объяснять Чезаре принципы работы плазменного телевизора, и они, похоже, быстро нашли общий язык; Руджеро и Луиджи, которые, как и Данте, боялись замкнутых пространств, хотя и не так сильно, сразу вышли на террасу. Присматривали за мальчиками Первый и Четвертый, и, судя по тому, как улыбался им Первый, у него были и собственные дети. – Данте хотел бы провести часок с ребятами, – сказала Коломба. – Он побеседует с ними на террасе, где мы приготовили кое-какие закуски. Но вас на время разговора я должна попросить остаться здесь, внутри. Из гостиной прекрасно видно террасу, там безопасно и есть… телохранители. Вы можете забрать детей когда угодно, но Данте хотел бы поговорить с ними наедине. Врач и родители Бенедетто отказывались отпускать мальчиков, но Коломбе не составило труда их переубедить: все они знали, что, если бы не она и Данте, дети так и погибли бы в контейнерах. К тому же она была Венецианской Героиней, и даже самые несговорчивые в конце концов уступили. Данте вышел из своей комнаты только после того, как детей и их сопровождающих вывели на террасу. Взгляд у него был такой, будто он боится подхватить вирус Эбола, но он сделал хорошую мину при плохой игре и даже не отстранился, когда Лука и Бенедетто его обняли. Когда взрослые вернулись в гостиную, Коломба усадила мальчиков и раздала им оранжад и пирожные. Самым напуганным казался Бенедетто, но Луиджи не глядя взял его за руку, и тот немедленно успокоился. – Хорошо, – сказал Данте, глядя на свои пальцы. – Дорогие дети, как вы знаете… эмм, мне тоже довелось пережить… то же приключение, что и вам. Злоключение. Я хотел сказать «заключение». – Да, мы знаем, господин Торре, – сказал Бенедетто. – Человек из силосной башни. – Силос! – закричал Луиджи. Чезаре засмеялся. – Можете звать меня Данте и обращаться ко мне на «ты», – продолжал он. – Мы связаны, потому что выжили… Ладно, это я уже говорил. В общем… – Данте взял со стола маленький бонго. – Я не стал хипстером, хотя вы, наверное, даже не знаете, что это такое, но так вы будете лучше меня слышать. – С полминуты он стучал в бонго. Уже через две секунды мальчики растерянно затихли. Когда Данте остановился, все, кроме Руджеро, засмеялись, и тот не замедлил последовать примеру товарищей. Бенедетто даже захлопал в ладоши, и Данте с улыбкой поклонился, сорвав еще более восторженные рукоплескания. – Можно узнать, что ты им сказал? – шепотом спросила Коломба. – Что у Немца воняют ноги, – ответил он. 3 Немца конвоировали обратно в камеру, где он проводил двадцать три часа в сутки, после шестидесятиминутной прогулки по безлюдному двору. Кроме душевой, которую он тоже всегда посещал в одиночестве, он выходил только во двор. У него не было ни книг, ни газет, и телевизор, не считая утренних новостей, он не смотрел. По словам надзирателей, все остальное время он либо занимался гимнастикой, либо тупо смотрел в стену. Казалось, изоляция была ему совсем не в тягость. Его единственным развлечением было чтение десятков писем, которые приходили ему еженедельно и, разумеется, подвергались тюремной цензуре. Его дело возбуждало большое любопытство… и не только. Писали режиссеры, желающие снять его биографию, писатели, желающие составить его мемуары, женщины и мужчины, желающие вступить с ним в брак, женщины и мужчины, желающие подвесить его за яйца за то, что он на службе у Верховного Гоблина сотворил с десятками детей. Читая все, Немец никому не отвечал, но, в отличие от остальных писем, фотографию Отца и Белого в Берлине не выбросил. Чтобы выдать ее за старую открытку, Данте напечатал на обороте несколько строк и отправил ее с почты за пределами Рима с расплывчатым приветствием за подписью его адвоката. Немец поднялся, чтобы сходить в туалет, и незаметно для камеры наблюдения взял фотографию с собой. Ватерклозет и раковину отгораживала полутораметровая перегородка, обеспечивающая минимальное уединение, чтобы любые его действия не ускользали от внимания надзирателей. Немец сел на унитаз, положил открытку в маленькую раковину, закупорил слив и открыл кран. Когда, выждав полчаса, он вернулся еще раз, вода в раковине стала слегка маслянистой, а размокшая фотография приклеилась ко дну. Притворяясь, что умывает лицо, Немец склонился над раковиной. – Молодец, мальчик, – пробормотал он и выпил грязную воду до последней капли. 4 Через час у покрывшегося потом Данте разболелась рука, но, яростно выстукивая на бонго Шифр, он сумел вовлечь в разговор каждого из мальчиков. К счастью, он выяснил, что ускорить процесс могут сокращения наподобие эсэмэс-аббревиатур. Все дети, кроме Луки, провели в контейнерах от двух до четырех лет и настолько сжились с Шифром, что он превратился для них в старую дурную привычку, от которой невозможно избавиться. В то же время Данте понял, что Шифр по меньшей мере отчасти стал для них спасением. В те мрачные месяцы и годы их, как и его самого, накачивали психотропными препаратами, били током и подвергали невыносимым холоду и зною. Их по несколько дней оставляли без пищи, вынуждали спать в вони собственных фекалий, а затем решать кроссворды и писать контрольные, награждая водой за каждый правильный ответ. Но благодаря Шифру после каждого «экзамена» и «процедуры» их утешали друзья, которым они могли поплакаться, выговориться, отвести душу. А теперь с помощью того же Шифра Данте, постепенно переходя к словам, смог узнать от выживших истории, которые они так и не доверили ни родителям, ни врачам. Например, что Руджеро не сумел вести себя как «Сынок», за что был на семнадцать месяцев предоставлен самому себе: Немец и другие приспешники продолжали кормить его и поить, но Отец его бросил. Бенедетто взбунтовался, и его на много месяцев привязали к кровати. Нужду ему приходилось справлять в дыру в койке, которую Отец называл «кукушкой». А Чезаре подвергался депривации сна, пока у него в глазах все не побелело, то есть не почернело; следующим, что он увидел, было лицо полицейского, который открыл контейнер. Тогда он еще не знал, что потерял год жизни. Данте слушал, пряча за фальшивой улыбкой тревогу, печаль и ужас, охватывающие его при каждом откровении, которое не становилось для него неожиданностью: казалось, ему пересказывают его собственную жизнь. Тайком от мальчиков он запивал бензодиазепин водкой, но, зная, что ему снова начнет сниться силосная башня, остался собранным, даже когда Чезаре рассказал, что лишение сна происходило посредством чередования оглушительных звуков и внезапных вспышек света. – И никто из вас ничего не заметил? – спросил он остальных. Лука и Бенедетто покачали головой.