– Наверное. – Выведи ее на улицу и дождись «скорой». Не оставляй ее, пока «скорая» не приедет, иначе, клянусь, я тебя найду! Под свирепым взглядом Данте парень кивнул: – Не беспокойся. – Осторожно на верхней ступеньке. Данте неохотно отошел от Коломбы и парня и приблизился ко входу в объятую пламенем квартиру. Взрыв снес несущую стену и вырвал из бетона арматуру. Все было завалено обломками. Потолок разнесло ударной волной, и пол верхней квартиры обрушился. Большая часть дыма устремлялась в дыру в потолке и выбитые стекла третьего этажа. Только благодаря этому Коломба не задохнулась, а Данте до сих пор играл в разведчика. В кровь выбросило столько адреналина, что сердце оглушительно стучало у него в ушах. Он просунул голову в огромную дыру. В глубине коридора пылало пламя. Жар был настолько невыносимым, что нечего было и думать подойти поближе. Упавший сверху мраморный стол едва не пробил перекрытия и в этой квартире. От прочей мебели остались лишь постепенно воспламеняющиеся щепки. Нигде не было ни следа Ровере. Данте снова обвел фонариком квартиру и понял, что больше не может здесь находиться. Кошмар бил по нему, словно молот мясника. Он представлял, как его придавит рухнувшая стена, завалит обломками, под которыми он будет биться, пока не задохнется. Все это он не просто воображал, а испытывал, как наяву. Необходимо выбраться отсюда сейчас же, пока столбик его термометра не поднялся до максимальной отметки, запустив сигнал тревоги, пока он еще не совсем потерял голову от ужаса. Данте в последний раз огляделся, и ему показалось, что вырванная из петель дверь квартиры слегка шевельнулась. Только благодаря тому, что она была бронированной, Коломбе удалось выжить. Теперь же почти невредимая дверь стояла на ребре в коридоре на груде развалин, среди которых Данте вдруг узнал человеческую голову – покрытую копотью голову Ровере. При взрыве дверь приземлилась прямо на него и придавила к полу ниже талии. Свободной рукой Ровере пытался дотронуться до лица. Данте встал на колени и попытался стереть пыль с его глаз и губ: – Это я, Торре. Держитесь. Ровере открыл рот, безуспешно пытаясь что-то сказать, и Данте увидел, что у него выбиты все зубы. Рот превратился в сгусток крови, пыли и раскрошенных костей. Преодолевая отвращение, он сунул палец ему в рот и прочистил полость, чтобы облегчить ему дыхание. По подбородку Ровере потекла струйка густой, почти черной крови, но он открыл глаза и судорожно сжал больную руку Данте. – Потерпите немного, – сказал тот. – Кажется, я уже слышу сирены. «Скорая» вот-вот подъедет. – Внезапно ему стало плевать на тайны этого человека. Хотелось только одного – выбраться наружу. Хватка стала еще сильнее. Ровере было страшно, страшнее, чем ему самому. Страшно, что его бросят одного в этом инферно пламени и смерти. Данте на миг прикрыл глаза. «Голубые небеса, моря, луга, просторы вселенной». – Ладно, я вас не оставлю. Попробую снять с вас эту штуку. – Он положил телефон таким образом, чтобы фонарик освещал его и Ровере. – Отпустите меня на секунду. Клянусь, я никуда не денусь, – задыхаясь, сказал он и бережно высвободил ладонь. Взявшись за ребро двери обеими руками, он попытался ее поднять, но она не подалась ни на миллиметр. Он мог бы столкнуть ее, если бы нашел рычаг, но для начала необходимо было оценить состояние Ровере. Данте наклонился к нему и с ужасом выдохнул. Искореженный угол бронированной двери превратился в зубчатое треугольное лезвие, насквозь проткнувшее грудину Ровере. Пройдя сквозь позвоночник, острие пригвоздило его к полу. Широкая лужа крови стекала сквозь щель между мраморными плитами пола, алой моросью падая на нижний этаж. Данте снова встал на колени и заглянул в полные отчаяния глаза Ровере. Он попытался сказать что-то обнадеживающее и понял, что не может. Никто не заслуживает того, чтобы услышать ложь вместо последнего «прости». Данте погладил его лоб. – Вы не жилец, – тихо сказал он. В лихорадочно горящих глазах Ровере мелькнуло понимание. – Мне жаль. Что бы вы ни натворили, как бы ни были виноваты передо мной и Коломбой, считайте, что мы вас простили. О’кей? Ровере что-то пробормотал, но Данте пропустил его слова мимо ушей. Он перенесся в пространство сна, и все вокруг казалось настолько нереальным, что ему вдруг стало на удивление спокойно. Возможно, он и сам погиб и просто этого не знает. Он сел, скрестив ноги, и бережно положил голову Ровере себе на колени: – Больно? Ровере отрицательно повел глазами. – Значит, все пройдет легко. Тебе предстоит грандиозное, важнейшее путешествие. Единственное путешествие, которое действительно что-то значит. Поверь, оно будет прекрасно. Скоро ты узнаешь обо всем на свете. Не будет больше ни загадок, ни теней, ни страхов. Дыхание Ровере замедлилось. – Путешествие начинается. Представь, что садишься в огромный, прозрачный, как воздух, самолет, – продолжал Данте. – Видишь? Он уже на взлетной полосе. Его подбрасывает на ветру, ему не терпится подняться и улететь. На борту уже полно народу, и все ждут тебя одного. Времени здесь не существует, и ты можешь встретить всех, кого так давно хотел увидеть. Всех друзей и близких, всех тех, кого ты, казалось, навсегда потерял. Только глянь, сколько их… Ты и не знал, что их так много, правда? – (Ровере слабо улыбнулся и закрыл глаза.) – Подожди, не садись на первое же свободное место. Столько людей хотят тебя поприветствовать. Твои родители. Видишь, какие они нарядные? – Данте проглотил ком в горле. – Здесь и твоя жена. Посмотри, какая она красавица, как рада тебя видеть! Как долго она тебя ждала! Ты чувствуешь ее объятия? Дыхание Ровере стало неровным. – Теперь вы можете отправляться. Самое прекрасное, что все то, что ты когда-то считал важным, не стоит и минуты этого путешествия… Данте замолчал, потому что Ровере перестал дышать. В этот момент к дому подъехала первая бригада «скорой помощи». Данте поспешил обыскать тело, пока врачи шли к лестнице. Он раз за разом прокручивал в памяти последнюю фразу, сорвавшуюся с окровавленных губ Ровере: «Он не один». Он не один. VII. Ранее Он кусает трясущую его руку. Это безотчетная реакция, он еще полусонный. И даже пытается схватить ее, еще не помня, где находится. Потом вспоминает, чертыхается и открывает глаза. Стоящий возле его койки в одних трусах Гомик с воплями трясет раненой рукой. Говорит, просто хотел оказать ему услугу. Пекся о том, как бы его не наказали. Фабрицио рад, что это он. Будь на его месте кто из других – например, Деревенщина или Тухлоногий, – они бы дали сдачи. Фабрицио пришлось бы отбиваться, и, может, не только кулаками. Под матрасом Фабрицио прячет нож и набитый монетами носок. Носок пошел в ход уже на вторую ночь. Нож он только показал, чтобы остальные знали, что к нему лучше не лезть. Правда, нож тут есть почти у каждой собаки. А у Тухлоногого даже кастет припрятан. Говорит, что сделал его там, где был раньше, потому что там его в цех упекли. Фабрицио не верит: Тухлоногий ни хрена не умеет. Видать, стащил у какого-нибудь другого говнюка или купил. Зато у Гомика дать сдачи кишка тонка. То пытается со всеми закорешиться, то ноет и визжит во все горло. Как, например, когда те двое залезли к нему в койку ночью. Вопил, пока ему глотку подушкой не заткнули. Что с ним сделали, Фабрицио не знает и знать не хочет. Но на следующий день те двое лыбились во все хари, а Гомик сказался больным. Надо бы его домой отправить за негодностью. Но по ходу кого-то он крепко достал, вот и расплачивается теперь. Фабрицио обводит взглядом казарменную спальню. Остальные уже вытянулись по стойке смирно посреди комнаты, кто во что горазд. Кажись, он пропустил ночную побудку. Он отталкивает Гомика и встает в один ряд с остальными. Холод адский, ноги зараз в сосульки превращаются. Сколько, на хрен, времени? Настенные часы показывают три ночи. Немудрено, что он не проснулся. Это не побудка, скорее хрень вроде ночных учений, бег по пересеченной местности по уши в грязи. Но куда там! Сержант-калабриец, ростом метр с кепкой, с глазенками, похожими на дохлых мух, на ломаном итальянском объясняет, что для доставки груза требуется шесть человек. А поскольку работенка дерьмовая, выберет он тех, кто больше всех бесил его в последние несколько дней. И выбирает типа, который здесь без году неделю и, может, раза два всего рот открыл, Тухлоногого, двух пацанов, которых называют Близнецами, потому что они все время вместе, вечно укуренного Фармацевта и, ясное дело, самого Фабрицио. Назвав его имя, сержант улыбается своей ублюдской улыбочкой и пялится ему прямо в глаза. Фабрицио так и подмывает вцепиться ему в горло. Но он сдерживается, ведь за такие выкрутасы он и угодил в военную тюрьму Пескьера. Другой сержант, другая ублюдская улыбочка. Тот отчитал его за грязные ботинки. А они даже и грязными не были. Он просто забыл нанести зубной щеткой крем для обуви на швы. Правило было настолько тупым, что Фабрицио и в башке-то удержать его не мог. Другой сержант с другой ублюдской улыбочкой вставил ему по первое число. Сказал, что не пустит в отгул ни вечером, ни в выходные. И что он еще легко отделался, потому что сержант его, захребетника, раскусил. Тогда Фабрицио снял правый ботинок и бил сержанта по физиономии, пока тот не свалился на землю. А когда он свалился, Фабрицио сказал ему, что он тоже легко отделался, потому что он тоже его раскусил. И ясное дело, за ним пришли. И ясное дело, следующие полтора года он только и делал, что проклинал свой дерьмовый гонор да старался, чтобы его не излупцевала до смерти охрана и не сожрала заживо мошкара. Правду люди говорили, что военная тюрьма еще паршивее обыкновенной, а самая паскудная казарма лучшей тюрьме сто очков вперед даст. Так что на этот раз Фабрицио берет себя в руки. Он все так же стоит навытяжку и даже рявкает что-то вроде «так точно», что в его устах кажется почти шуткой. Да сержант и не слушает особо. Счастливчики расходятся по койкам, а шестерым избранным дается десять минут на сборы. Во дворе уже стоит брезентовый фургон. Когда они, смирившись, что их среди ночи повезут черт знает куда, запрыгивают в кузов, их ждет приятный сюрприз: ящик с ликером. «Кто-то, видать, забыл», – думает Фабрицио, а Фармацевт заявляет, что его приберегли специально для них. Они выдувают пол-ящика, пока фургон трясется на кочках проселочных дорог, все больше отдаляясь от Меццаноне-ди-Дзербио. Меццаноне – богом забытое захолустье, где для таких отбросов, как они, построили военную тюрьму, в казарме которой были расквартированы всего полсотни солдат вместе с офицером и двумя младшими офицерами. Они заняты выпивкой, и поездка занимает от силы полчаса. Все уже под мухой, кроме Тухлоногого, который, как всегда, жалуется на ботинки и мозоли. Говорит, что после дембеля не сможет ходить и найдет адвоката, чтобы выбить компенсацию. Как будто хоть один адвокат станет слушать такого недоумка, как он. Не хватило мозгов откосить от армии, так сиди и не высовывайся. Особенно если облажался и угодил в штрафные бараки. Грузовик останавливается, и сержант кричит им, чтобы вылезали. Перед ними крытый листовым железом бетонный ангар метров двадцати в длину. Ангар стоит посреди огороженного участка, а участок – посреди глухомани. Всюду потемки да деревья. Фабрицио думает, что это военный склад, хотя, помимо таблички, ничто не указывает ни на казарму, ни на подразделение. Возле припаркованного у склада самосвала с гражданскими номерами стоят четверо солдат в камуфляже. Фабрицио пытается определить, из какой они роты, но на их форме нет никаких знаков различия. Исключение составляет только погоняющий остальных резкими жестами человек с нашивками старшего капрала. Бугаем его не назвать, Фабрицио сразу соображает, что от этого капрала лучше держаться подальше. Его вроде нимб окружает, как святого. Только вот нимб у него черный, как смола. Сержант садится в грузовик и, ни хрена не сказав, уезжает. Они вшестером изумленно переглядываются: что за хрень? Один из солдат в хаки в двух словах и без намека на улыбку объясняет, что они должны разобрать склад. За его содержимым будут приезжать грузовики. Все, что от них требуется, – это загружать их и управиться до рассвета. Солдаты без знаков различия заканчивают загружать в самосвал металлические цистерны для керосина. С виду цистерны полные и тяжелые, но солдаты работают руками, без погрузчика. Фабрицио надеется, что их груз не будет настолько тяжелым, иначе он сбежит, и пускай капрал с лицом убийцы катится ко всем чертям. Ему везет: на складе их ждут всего несколько сотен заклеенных упаковочной лентой мусорных мешков да старая офисная мебель. Похоже, все это барахло запихнули на склад в спешке, покидав как попало. Солдат без знаков различия объясняет, где найти упаковочную ленту, чтобы завязать рваные мешки, и разрешает им курить и даже выпивать – он заметил, что Близнецы тайком передают друг другу бутылку. Главное, чтобы работа не стояла. Никому и в голову не приходит перечить. Все кивают. И тут Фабрицио, которого с самого начала мучило смутное воспоминание, понимает, где видел солдата без знаков различия раньше. Это его земляк. Он не сразу его узнал, потому что не видел со времен воскресной школы. Когда-то они вместе гоняли мяч и обменивались грязными комиксами. Эмилио, его зовут Эмилио. Когда остальные принимаются за работу, Фабрицио подходит и представляется. Они хлопают друг друга по спине, но на вопросы о своей роте и об этом месте Эмилио не отвечает. Только советует пошевеливаться, потому что старший капрал шутить не любит. Похоже, у самого Эмилио тоже поджилки трясутся от капрала с жестокими глазами, потому что, как только тот входит на склад, он сразу замолкает. Фабрицио тоже как ни в чем не бывало наклоняется над одним из ближайших мешков. Он мягкий и легкий и, должно быть, набит тряпками. А потом один из мешков лопается, и Фабрицио видит его содержимое. Оно будет сниться ему всю жизнь. VIII. Иди по компасу 1 На место приехали все. Пожарные, несколько машин «скорой помощи», саперы и инженерные войска. Патрульные и бронированные автомобили, подъемные краны, автолестницы. Мэр и префект, начальник полиции с заместителем, председатель палаты депутатов с горсткой народных избранников. Журналисты и фотографы, толпы зевак, передвижные студии крупнейших национальных сетей, Национальное агентство объединенной печати, японское телевидение и корреспондент Си-эн-эн. Главный инспектор Инфанти, инспектор Ансельмо из почтовой полиции, не находившиеся на вызовах руководители мобильного спецподразделения и все бывшие сослуживцы Коломбы. Самой ей не довелось увидеть ни их, ни приезда Сантини и Де Анджелиса: ее уже отвезли в больницу с сотрясением мозга и бесчисленными ссадинами и ушибами. На протяжении следующих нескольких часов она позволяла вертеть себя, как куклу, и лишь урывками осознавала, где находится. Ей то и дело начинало казаться, будто она вернулась в день Катастрофы. Тот же белый шум в ушах, привкус пепла и извести во рту, запах гари. Тем временем Данте был задержан сотрудниками следственного управления и доставлен в центральный полицейский участок. Несмотря на его отчаянные протесты, его приковали наручниками к стулу и заперли в кабинете с единственным конвойным, который пропускал все его требования перевести его на открытый воздух мимо ушей. Измотанному после недавнего нахождения в горящем здании, Данте сразу же стало дурно. Он до посинения кричал и топал ногами. Охранник отвесил ему оплеуху, и он, сломав стул, рухнул на пол, но тут же вскочил и принялся размахивать пристегнутым к запястью сломанным подлокотником, не подпуская конвойного ни на шаг. Трое вбежавших в кабинет полицейских бросились на него и повалили на пол. Задыхающийся Данте потерял сознание. Очнулся он уже пристегнутым к перилам балкона. Заперших его агентов в форме вовсю распекал Сантини. Во рту у Данте пересохло, сконцентрироваться не удавалось, и только боль в желудке вернула его в реальность. Простирающаяся под балконом улица Сан-Витале была перекрыта патрульными машинами и полицейскими барьерами. – Меня удерживают против воли и подвергают пыткам! – во все горло закричал он. – Свяжитесь с моим адвокатом! Его зовут Роберто Минутилло, найдите его контакты в интернете! Сантини в один прыжок подскочил к нему: – Захлопните пасть, или я распоряжусь, чтобы вас перевели внутрь. И позабочусь, чтобы окон там не было. – А если я коньки отброшу? Избавитесь от моего трупа? Сантини склонился над ним: – Убит функционер полиции. Думаете, кого-то волнует, что с вами станется?