Минутилло подобрал брошенное Данте на пол пальто. – Я заметил распакованные коробки. Ты пополнил свою коллекцию? – Это не коллекция, а дань уважения минувшим временам. – Смотри, чтобы тебя под ней не завалило. Стоило Данте услышать душераздирающий скрип спускающегося лифта, и с него разом слетело все напускное спокойствие. Он вскочил и выключил свет. Стеклянная стена заблестела, отбрасывая на пол затейливые арабески. За светом уличных фонарей угадывались очертания здания напротив. Дождавшись, пока глаза привыкнут к темноте, Данте почти наглухо задернул шторы и высунул голову в оставшуюся узкую щель. Сквозь отражение его лица виднелся лоскут квартала. Где-то снаружи скрывается Отец. Клетка стала просторной, как мир, но Данте так и остался его пленником. 9 В то время как Данте гасил свет, надеясь, что чудовище взглянет на него в ответ, Альберти высадил Коломбу возле дома ее матери. Коломба позвонила ей на обратном пути. В голосе матери звучала такая обида, что молодая женщина решила, не откладывая, заехать на еженедельный совместный ужин. Альберти с видом побитой собаки открыл перед ней дверцу автомобиля. – Завтра возьму больничный, госпожа Каселли. Чувствую себя совершенно разбитым. – Предупреди начальство. – Мое начальство – это вы. – Стоит мне выйти из машины – и я тебе не указ. «Не говоря уже о том, что я пнула коллегу в лицо», – мысленно добавила она. – Передавай привет господину Ровере. – Увидимся, госпожа Каселли, – сказал Альберти. Коломба улыбнулась, и Альберти осознал, насколько она красива. – Будь молодцом, – сказала она. – А то закончишь, как я. Мать Коломбы жила в палаццо восемнадцатого века позади площади Оролоджио. Квартиру в историческом центре города ей завещал умерший десять лет тому назад муж, в свою очередь получивший ее в наследство от отца, – эта квартира была одним из немногих осколков былых времен, которые семья не успела растранжирить вместе с остатками благородства. Лицо ее шестидесятилетней матери покрывал густой макияж, а зеленые, как у Коломбы, глаза подчеркивали голубые тени. Она появилась в дверном проеме, одетая в джинсы, белую рубашку поло и серьги, которые подарила ей на Новый год дочь. Расцеловав ее, мать первым делом показала ей на сережки: – Видела, что я надела? – Видела, спасибо. – Что ж ты такая грязная… В полях, что ли, шныряла? Коломба расшнуровала перепачканные армейские ботинки и сняла их вместе с влажными носками. Проигнорировав протянутые матерью тапочки, она прошлась по мраморному полу босиком. Ей это нравилось с самого детства. – Да. Лицо матери просветлело. – Ты вышла на работу? – Нет, мам. Я еще в отпуске. Мать разочарованно скривилась и демонстративно взглянула на висящую у входа фотографию принимающей присягу Коломбы: – Видишь хоть, какая ты тут симпатичная? – Молодая и глупая. – Не говори так, – возмущенно сказала мать и провела ее на кухню. Стол был накрыт на одного. – Я уже поела. Коломба села. – Слушай, раз уж ты приглашаешь на ужин, могла бы и поесть за компанию. – Да я не голодная, весь день кусочничала. – Она поставила перед Коломбой бокал и налила ей вина из той же бутылки, которую открыла для нее неделю назад. – Я тебе кое-что взяла в закусочной, что у нас на первом этаже открылась. Просто вкуснятина. Бешеных денег стоит, зато и правда объедение. – Спасибо. Мать переложила ей на тарелку телятину из металлизированной упаковки. В чересчур водянистом соусе плавал одинокий каперс. Коломба ела в полной тишине. Мать, стоя, наблюдала за ней. – Я тут подумала, ты вроде пошла на поправку. Похоже, ты в хорошей форме. И больше не хромаешь. – Колено еще иногда побаливает, – сказала Коломба. – Но видно же, что тебе лучше. Коломба отложила вилку, едва удержавшись, чтобы не ударить ей об стол: – И? – Вот встретишь кого из сослуживцев, что они о тебе подумают? – Что мне повезло. Мам, в жизни все не как в кино. Если есть вариант сачкануть, мои сослуживцы его не упустят. – Что, все как один? – Нет, не все. Но это работа, а не призвание. – Коломба вернулась к еде. «Если когда-то у меня и было призвание, то я его потеряла», – мысленно добавила она. – Причем большую часть времени работа муторная. – Твоя работа не скучная. – Если за интересную работу приходится расплачиваться неделями на больничной койке, да здравствует скука. – Но ты можешь вернуться в строй когда захочешь, правда? – Мать произносила «вернуться в строй», как будто зачитывала реплику из полицейского сериала. – Тебе довольно сказать им, что хорошо себя чувствуешь. – Все не так просто. – Но ты могла бы, верно? Коломба вздохнула: – Да, могла бы. Но не собираюсь. – И когда же ты думаешь вернуться в строй? – Никогда. Я ухожу в отставку. Коломба собиралась объявить о своем решении в более деликатной форме, но вышло иначе. Мать отвернулась к выключенной плите, на которой стояла замасленная упаковка из магазина. – Ага. Коломба знала, лучше вести себя как ни в чем не бывало, но тут же спросила: – Что «ага», мама? Что ты, блин, хочешь сказать? Мать обернулась и взглянула на Коломбу. На ее лице появилось разочарованное выражение, которое она приберегала для особых случаев. Как, например, когда в четырнадцать Коломба объявила, что больше не хочет заниматься плаванием, в шестнадцать – что бросает уроки фортепиано, а в двадцать два – что вместо защиты диссертации собирается сдавать экзамен на комиссара полиции. – Дело твое, – сказала мать. – Если хочешь бросить на ветер все, чего добилась, я тебе помешать не могу. Хотя нам с твоим отцом пришлось пойти на немалые жертвы ради твоей учебы. – Слушай, диплом я получила. И потом, ты даже не хотела, чтоб я сдавала вступительные в полицию. Ты тогда сказала: «Какой позор, будешь выписывать штрафы на парковке!» – Зато потом я поняла, что эта работа тебе по душе. Я видела, что ты довольна! – Да тебе просто вскружили голову мои фото в газете! – А что в этом дурного? – На этой работе я едва не погибла, мам. Это тебя правда не волнует? Мать разразилась слезами: