— Что именно? Я рассказала. — Это на три четверти негритянские сказки, а на четверть выдумки мисс Кроуфорд, — хмуро сказала мисс Моди. — Стивени Кроуфорд однажды даже рассказала мне, будто проснулась она среди ночи, а он смотрит на неё в окно. А я спросила: что же ты сделала, Стивени, подвинулась и дала ему место? Тогда она на время прикусила язык. Ещё бы не прикусить! Мисс Моди кого угодно заставит замолчать. — Нет, деточка, это дом печали, — продолжала она. — Артура Рэдли я помню мальчиком. Что бы про него ни говорили, а со мною он всегда был вежлив. Так вежлив, как только умел. — Вы думаете, он сумасшедший? Мисс Моди покачала головой. — Может, и нет, а должен бы за это время сойти с ума. Мы ведь не знаем толком, что делается с людьми. Что делается в чужом доме за закрытыми дверями, какие тайны… — Аттикус со мной и с Джимом всегда одинаково обращается что дома, что во дворе! Я чувствовала, мой долг — вступиться за отца. — О господи, девочка, да разве я о твоём отце! Я просто старалась объяснить, что к чему. Но уж раз о нём зашла речь, я тебе вот что скажу: Аттикус Финч всегда один и тот же, что у себя дома, что на улице… Я пекла торт, хочешь взять кусок с собой? Я очень даже хотела. Назавтра я проснулась и увидела Джима с Диллом на задворках, они о чём-то оживлённо разговаривали. Я вышла к ним, а они опять своё — иди отсюда. — Не пойду. Двор не твой, Джим Финч, двор и мой тоже. Я тоже имею право тут играть. Дилл с Джимом наскоро посовещались. — Если останешься, будешь делать всё, как мы велим, — предупредил меня Дилл. — Ты чего задаёшься? Какой командир нашёлся! — Поклянись, что будешь делать, как велим, а то мы тебе ничего не скажем, — продолжал Дилл. — Больно ты стал важный! Ладно уж, рассказывайте. — Мы хотим передать Страшиле записку, — глазом не моргнув, заявил Джим. — Это как же? Я старалась подавить невольный ужас. Мисс Моди хорошо говорить, она старая, и ей уютно сидеть у себя на крылечке. А мы — дело другое. Джим собирался насадить записку на удочку и сунуть сквозь ставни в окно Рэдли. Если кто-нибудь пойдёт по улице, Дилл зазвонит в колокольчик. Дилл поднял руку — в ладони у него был зажат серебряный обеденный колокольчик моей матери. — Я подойду с той стороны, — говорил Джим. — Мы вчера с улицы видели, там один ставень болтается. Я хоть на подоконник записку положу. — Джим… — Нет уж, мисс Придира, сама ввязалась, так нечего теперь на попятный! — Да ладно, только я не хочу сторожить… Джим, знаешь, в тот раз кто-то… — Нет, будешь сторожить. Ты обойдёшь дом с тылу, а Дилл будет смотреть за улицей, если кто пойдёт, он зазвонит. Поняла? — Ладно уж. А что вы ему написали? Дилл сказал: — Мы его просим очень вежливо, пускай он иногда выходит из дому и рассказывает нам, что он там делает, и пускай он нас не боится, мы ему купим мороженого. — Вы просто спятили, он всех нас убьёт! Дилл сказал: — Это я придумал. По-моему, если он выйдет и посидит с нами немножко, ему станет веселее. — А почём ты знаешь, что ему дома скучно? — Попробовала бы ты сидеть сто лет взаперти и питаться одними кошками! Спорим, у него борода выросла вот до этих пор. — Как у твоего папы? — У моего папы нет бороды, он… — Дилл запнулся, словно припоминая. — Ага, попался! — сказала я. — Раньше ты говорил — у твоего папы чёрная борода… — А он её летом сбрил, если хочешь знать! Могу показать тебе письмо. И ещё он мне прислал два доллара… — Ну да, рассказывай! Может, он тебе ещё прислал кавалерийский мундир и саблю? Врунишка ты и больше никто! Отродясь я не слыхала, чтоб кто-нибудь так врал, как Дилл Харрис. Среди всего прочего он семнадцать раз летал на почтовом самолёте, и побывал в Новой Шотландии, и видел живого слона, и его дедушка был сам бригадный генерал Джо Уилер, и он оставил Диллу в наследство свою шпагу. — Молчите вы, — сказал Джим. Он слазил под крыльцо и вытащил жёлтое бамбуковое удилище. — Пожалуй, этим я достану с тротуара до окна. — Если кто такой храбрый, что может пойти и дотронуться до стены, так и удочка ни к чему, — сказала я. — Пошёл бы да постучал в парадное, только и всего. — Это… другое… дело… — раздельно сказал Джим. — Сколько раз тебе повторять? Дилл достал из кармана листок бумаги и подал Джиму. И мы осторожно двинулись к дому Рэдли. Дилл остановился у фонаря, а мы с Джимом завернули за угол. Я прошла вперёд и заглянула за следующий угол. — Всё спокойно, — сказала я. — Никого не видать. Джим обернулся к Диллу, тот кивнул. Джим привязал записку к удилищу и протянул его через палисадник к окну. Он тянулся изо всех сил, но удилище оказалось коротковато, не хватало нескольких дюймов. Он всё тыкал удилищем в сторону окна, наконец мне надоело смотреть издали, и я подошла к нему. — Никак не закину записку, — пробормотал Джим. — В окно-то попадаю, а она там не отцепляется. Иди на улицу, Глазастик. Я вернулась на свой пост и стала глядеть за угол на пустынную дорогу. Время от времени я оглядывалась на Джима, он терпеливо старался закинуть записку на подоконник. Она слетала наземь, и Джим снова тыкал удилищем в окно, и под конец я подумала, если Страшила Рэдли её и получит, так прочитать не сможет. Я опять поглядела вдоль улицы, и вдруг зазвонил колокольчик. Я круто обернулась — вот сейчас на меня кинется Страшила Рэдли с оскаленными клыками… но это был не Страшила, а Дилл, он тряс колокольчиком перед самым носом Аттикуса. У Джима сделалось такое лицо, прямо смотреть жалко, и я уж ему не сказала «Говорила я тебе…» Нога за ногу он поплёлся по тротуару, волоча за собой удилище. — Перестань звонить, — сказал Аттикус. Дилл зажал язычок колокольчика, стало тихо-тихо, я даже подумала, лучше бы он опять зазвонил. Аттикус сдвинул шляпу на затылок и подбоченился. — Джим, — сказал он, — ты что здесь делаешь? — Ничего, сэр. — Не виляй. Говори. — Я… мы только хотели кое-что передать мистеру Рэдли. — Что передать? — Письмо. — Покажи. Джим протянул ему грязный клочок бумаги. Аттикус с трудом стал разбирать написанное. — Зачем вам, чтобы мистер Рэдли вышел из дому? — Мы думали, ему с нами будет весело… — начал Дилл, но Аттикус только взглянул на него, и он прикусил язык. — Сын, — сказал Аттикус Джиму, — слушай, что я тебе скажу, повторять я не намерен: перестань мучить этого человека. И вы оба тоже. Как живёт мистер Рэдли — его дело, сказал Аттикус. Захочет он выйти на улицу — выйдет. Хочет сидеть дома — имеет на это право, и нечего всяким надоедам (а это ещё очень мягкое название для таких, как мы) совать нос в его дела. Кому из нас понравится, если вечером перед сном Аттикус без стука вломится к нам в комнату? А ведь, в сущности, так мы поступаем с мистером Рэдли. Нам кажется, что мистер Рэдли ведёт себя странно, а ему самому это вовсе не кажется странным. Далее, не приходило ли нам в голову, что, когда хочешь что-нибудь сказать человеку, вежливее постучать в парадную дверь, а не лезть в окно? И последнее: пока нас не пригласят в дом Рэдли, мы будем держаться от него подальше и не будем играть в дурацкую игру, за которой Аттикус однажды нас застал, и поднимать на смех кого бы то ни было на нашей улице и вообще в нашем городе… — Вовсе мы его не поднимали на смех, — сказал Джим. — Мы просто… — Ах, значит, этим вы и занимались? — Чем? Поднимали на смех?