– У кого паспорт есть? Подходи по очереди. Кто с паспортом, получал толчок в спину и вылетал за цепь. Некоторые рабочие в передниках, замазанные краской, с инструментами; они пришли на поле завтракать, потому что в свой угол идти далеко, а в трактир дорого, и угодили в облаву. Их тоже вытолкнули из цепи. Образовалась из толпы группа около сотни человек. Все без паспортов, без работы, квартиры и гроша денег. Большинство было довольно аресту и не просилось вовсе на свободу. – По крайней мере в тепле посидим и сыты будем. Теперь не лето красное, а пятачков на ночлег не напасешься. Смолин с Федькой не подходили вовсе к сыщику. Они понимали, что обмануть опытного чиновника им не удастся. Всех собранных погнали в Нарвскую часть для опроса, обыска и сортировки. Некоторых прямо надо отправить в распоряжение судебных властей, других в пересыльную тюрьму, а третьих для обыска и опроса в управление сыскной полиции и антропометрическое бюро. Арестантов гнали по Забалканскому проспекту. – Пропали мы, – шептал Федька, – теперь не улизнешь. – А-у! И там не уйти было, только спина чесалась бы теперь! – Разве махануть под ворота и залечь на помойной яме? – Махани! Они шли серединой проспекта. Все встречавшиеся экипажи давали им дорогу. Только вагоны конок приходилось обходить. Смолин обернулся, взглянул на империал только что прошедшей конки и не поверил глазам: на империале сидел и кивал ему головой Федька-домушник. – Что за притча? Сейчас рядом шли, и когда он успел? А успел. Забранных не считали и не проверяли еще, так что исчезновение Федьки никем, кроме Смолина, не. было замечено. «Молодец!» – подумал Смолин и с сокрушением посмотрел вслед удалявшемуся вагону. Их пригнали во двор Нарвской части и здесь партиями по пять-десять человек стали водить в управление для опроса. Антон Смолин был в числе последних. Голодный, измученный душой и телом, усталый после всех передряг и волнений, он стоял как приговоренный. Но пожалеть его было некому. Смолин очнулся, когда его толкнули сзади. – Ну, марш на лестницу! 28 Допрос Околоточный надзиратель доставил Коркину в дом предварительного заключения и сдал на руки смотрителю. – Это обвиняемая в мужеубийстве, переведите ее немедленно в секретный номер, – приказал смотритель солдатам. Околоточный надзиратель смотрел удивленно: – Обвиняется в мужеубийстве, когда я только что говорил с ее мужем?! Удивительно! Коркину, под конвоем двух солдат, повели по коридорам. Она шла бодро и довольно спокойно. Коридоры узкие, полутемные, с маленькими круглыми окошечками по сторонам. Эти окошечки напомнили Елене Никитишне каюты волжских пароходов, напомнили ее поездки с Онуфрием Смулевым, когда он был еще женихом. Она замедлила шаги и внимательно всматривалась в окошечки, откуда виднелись бледные лица арестованных. Она вздрогнула. Ей еще не случалось видеть людей, сидящих, как птицы в клетках, отделенных от всего мира и лишенных всякой свободы. Она слышала рассказы о тюремных затворниках, но никогда не вдумывалась в их положение и не находила его таким ужасным, как теперь. Неужели и она обречена на такую жизнь? Может быть год, два или навсегда?! Навсегда!! Она вскрикнула, схватилась за голову, но сейчас же поборола припадок и пришла в себя, продолжая путь. Только щемящая головная боль давала себя чувствовать. Она замедлила шаги, нетвердо передвигая ноги. Солдатик, шедший впереди, остановился в глубине коридора и позвонил. Явился сторож с бляхой на груди. – В секретный. – Убийца? – Да… Сторож брякнул связкой огромных ключей и вложил один из ключей в замочную скважину последней двери. Два раза щелкнул замок, дверь отворилась. – Идите, – сказали Елене Никитишне. Она переступила порог, дверь захлопнулась, и опять замок два раза щелкнул. – Где я? Что это?! Елена Никитишна усиленно терла виски. Она присматривалась. Маленький столик, табурет и опущенная железная кровать. Окно с толстой, частой решеткой выходило во двор. Коркина скорее упала, чем опустилась, на табурет и замерла: на нее нашел столбняк. Она не слышала, как дверь камеры открылась, не видела появившихся жандармов и не понимала их приглашения. – Пожалуйте к следователю. Только когда жандармы подошли к ней и, взяв ее под руки, насильно повели, она пришла в себя и с испугом стала озираться: – Что это? Что со мной? Что вы хотите?! – Вас требуют к следователю для допроса. – Ах! К следователю! Иду, иду! Да, да… И она бодро пошла, так что жандармы выпустили ее из рук. Другими коридорами долго шли они, пока ввели ее наконец в камеру судебного следователя по особо важным делам. Следователь с любопытством стал рассматривать доставленную арестантку. Бледная, слабая, с осунувшимся лицом, Елена Никитишна возбуждала к себе искреннее сострадание, и следователь своим опытным глазом сразу определил ее душевные страдания. – Садитесь, – предложил он. Коркина молча повиновалась. – Не угодно ли вам рассказать все, что вы знаете о загадочном исчезновении вашего первого мужа, Онуфрия Смулева. Тихо, с расстановкою, с большим усилием и с опущенной головой, Коркина в десятый раз за последние дни повторила свою исповедь. На этот раз она рассказала, шаг за шагом, всю свою жизнь со Смулевым и участие, которое принимал в их жизни Сериков. Когда Коркина кончила, следователь, помолчав, произнес: – Я предлагал вашему мужу сделать это заявление саратовскому прокурору, но он отказался. К сожалению, вам придется теперь совершить этапом путешествие в Саратов. Мы не можем производить здесь следствие и не можем освободить вас из-под стражи после вашего признания. – Я согласна на все, все, лишь бы дело… – Но выдержите ли вы это путешествие по пересыльным тюрьмам, с бродягами, каторжниками? Вы так слабы. Елена Никитишна молчала. – Я вызываю, – продолжал следователь, – сегодня Куликова в качестве свидетеля. Угодно вам присутствовать при допросе? – Ах, нет, нет, я не хочу его видеть… Я боюсь его. – Не имеете ли вы еще что-нибудь сообщить мне? – Ничего… Одна только просьба – делайте со мной, что хотите, только скорее, скорее. Я чувствую, что силы меня покидают и боюсь умереть раньше примирения с совестью, с церковью и людьми. Ради бога… – Но, госпожа Коркина, я повторяю, что вы неизбежно должны отправиться этапом в Саратов. Посмотрим, что скажет Куликов. Во всяком случае, я напрасно задерживать вас не стану. Не угодно ли вам вернуться в вашу камеру. Следователь позвонил. Жандармы вошли и стали по сторонам важной преступницы. – Пойдемте, – произнес один из них. Коркина близка была к потере сознания, но крепилась сверх сил. Как автомат, она встала и, не поклонившись следователю, пошла за жандармом. Голова ее была в чаду, и тупая боль щемила виски. Куликов, муж, Сериков, покойный Смулев, околоточный, следователь – все это мелькало в голове, проносилось вихрем, путалось и превращалось в какой-то сумбур. Мысли являлись и уносились без всякого участия ее воли и сознания, как бывает во сне, когда мозг работает механически. – Вот ваша камера, – раздалось над ее ухом. – Да, да… Та самая камера, тот же табурет. Она опустилась на него. Все время она не снимала ни шляпки, ни бурнуса. Второй день еще ничего не ела. Физическая слабость дошла до того, что голова с трудом держалась на плечах. Хотелось бы прилечь, но кровать опущена. – Боже, боже! – шептала Елена Никитишна и тихо стонала. – Пожалуйте к следователю, – появились на пороге знакомые жандармы. – Не могу, – прошептала арестантка. – Пожалуйте, приказано доставить. – Ве-ди-те… Жандармы переглянулись, взяли ее под руки и повели.