– Ого! Перышко-то вострее моего! – пошутила она, вынимая большой острый нож. – А это целая краюха ситного. Это кстати, я четвертый день постничаю. Ну, рассказывай, где Тумба и что с ним? – Арестован. Его забрали с другими в «Машкином кабаке». – Благодаря твоему доносу, холуй? – Клянусь, Настя… – Я тебе не Настя, а Настасья Федоровна! Можешь не клясться, я тебе все равно не поверю. Да дело не в этом, говори, где он? – В сыскную взят, а больше не знаю. – Подлец! А ты зачем ко мне в гости пожаловал с этим перышком?! – Настасья Федоровна… – Знаю, знаю, ты хотел предложить мне свои услуги! Ты знаешь, что теперь плохо на Горячем поле, что скоро мне не выбраться будет, тропинок я хорошо не знаю, и вот ты пришел помочь. У тебя хоть и холуйская душа, но ты умеешь быть благородным. Правда? Федька молчал, кряхтя от туго перетянутых веревок. – А вовремя ты пришел! Жутко мне здесь с ребенком, хоть с голоду помирай! Чуть рассветет, мы отправимся в путь. Ты будешь нашим проводником! Согласен? – Помилуйте, Настасья Федоровна… – Еще бы! Разумеется! Я забываю, что ты для этого ведь и пришел. Ну, а пока можешь здесь полежать. Не вздумай только пробовать распутаться. Конец веревки от твоих рук я возьму к себе в хату, и если веревка пошевелится, ты познакомишься с тем кнутом, который отправил Сеньку-косого к праотцам. Настенька вернулась в хатку, вся промокшая от усилившегося дождя. Теперь она чувствовала себя спокойно, обдумывала, что взять с собой и как выбраться. Оставаться в Петербурге было рискованно и неудобно. Она решила ехать немедленно в деревню, в Новгородскую губернию, Валдайский уезд. Чтобы миновать столицу, нужно было выйти с поля дальше Средней Рогатки и сесть в поезд на станции Преображенской. Там до Бологого никаких опасностей нет, а в деревне у нее старуха мать, которая будет рада повидаться с дочерью. Настенька предусмотрела и то, что после путешествия по болотам Горячего поля невозможно по пояс в грязи сесть в поезд… Она возьмет вторую смену платья, обуви и нагрузит это на Федьку. Пусть тащит. Так прошла ночь. Настенька не сомкнула глаз и, как только появились признаки рассвета, вышла посмотреть на связанного. Федька, несмотря на дождь, неудобное положение и затекшие руки и ноги, спал спокойно и похрапывал. Настенька растолкала его и развязала ему ноги. – Вставай, пора собираться. Федька очнулся, хотел вскочить на ноги, но не мог пошевелить их. Они затекли. – Ничего, разомнешься, – успокоила его Настенька и пошла укладывать вещи. Действительно, Федька недолго поползал, и ноги начали отходить. Он чувствовал себя прекрасно. Настенька не убьет его, он ей нужен, а об остальном ни о чем не заботился. Положим, цель его визита к Настеньке не осуществилась, воспользоваться положением «соломенной вдовы», которая ему нравилась, не пришлось, но стоит ли горевать о таких пустяках? Между тем Настенька упаковала два больших узла, накинула на себя теплый платок и, закутав Тумбачонка, вышла из хатки. Рассвело настолько, что можно было видеть дорогу. Связав узлы веревкой, она перекинула их на плечи Федьки. – Ты видишь это, – показала она ему дорогой стальной кинжал Тумбы, – я всажу его тебе в спину по самую рукоятку, если ты осмелишься сплутовать и завести меня в какую-нибудь чужую нору! Ты можешь мне поверить, что я исполню свои слова! – Помилуйте, что вы, Настасья Федоровна. – Ты должен держать путь выше Средней Рогатки, знаешь ли ты хорошо дорогу? – Как не знать! Будете покойны, в лучшем виде предоставлю! Они тронулись. Путь лежал по топким, почерневшим кочкам. Низменные лощины сменялись густым кустарником. Дождь моросил. Ветер несколько стих. Настенька прижала к груди своего Тумбачонка и зажала в руке конец веревки, на которой вела Федьку, опасаясь, как бы он не вздумал бежать. Мертвая тишина окружающих болот нарушалась изредка криком вороны или шелестом опадавших листьев. Жутко было здесь осенью даже птицам, которые бежали с угрюмого Горячего поля. Не могли бежать только многие бродяжки, которые не смели показать носа за черту облав и полицейских обходов. Холод, ненастье, болотистые выделения, голод – все это не могло сравниваться для них с опасностью попасть в руки стражей общественного спокойствия и безопасности. Настенька шла, не чувствуя усталости. Она была счастлива, что покидала свое осиротелое гнездо, чуть не сделавшееся ее могилой вместе с сыном. Она жалела только, что в их селе не было близко школы и потому она осталась неграмотной; а то она написала бы Тумбе записку и оставила бы в покидаемой куще. Он наверняка пришел бы сюда и прочитал ее письмо, узнал бы, как горячо она его любит, как вечно думает о нем и живет надеждой скоро свидеться. Он узнал бы о новом вероломстве Федьки-домушника и узнал бы, где его Настенька с Тумбачонком находятся. Настя всегда любила слушать, как ей читали интересные книжки, и всегда горько жалела, что осталась неграмотной. Они шли часов шесть, пока стали замечаться признаки близкого жилья. Слышался запах дыма, встречались воробьи, доносился лай собак. Настенька хотя и устала до изнеможения сил, но все торопила Федьку и ускоряла шаги. Дорога иногда лежала почти по колено в воде, ноги вязли в тине, но Настенька не обращала ни на что внимания. Лишь бы скорее, скорее добраться до Средней Рогатки. В одном месте Федька с испугом остановился. – Не пройти тут, Настасья Федоровна. Сильно распустило. – Как не пройти? Веди кругом. – Кругом ходу нет на шесть верст. – Так веди прямо. – Смотрите, как распустило, на четверть воды да болото топкое. – Пустяки! Иди! Федька долго мялся на краю болота, наконец тронулся и сразу погрузился выше колена. – Нельзя, нельзя, погибнем. – Все равно погибать! Иди! Настенька подняла платье и, выбиваясь из сил, вытаскивала каждый раз ногу из глубокой тины. Казалось, вот-вот они застрянут окончательно, но ужас положения заставлял делать сверхъестественные прыжки. Полверсты болота они шли более трех часов, за то, как награда, вдали показались кровли домов Средней Рогатки. – Ну, теперь спасибо, дальше я сама выйду, – произнесла Настенька. – А я куда же? – А ты иди назад. – Назад, – закричал он, – да разве это возможно?! – Ты видел, что возможно! – Что вы, Настасья Федоровна, да мы ведь чудом прошли! – А ты чудом назад перейди! Иди, или я сейчас с тобой покончу! Я не могу взять тебя с собой! Ты способен меня выдать. Он упал на колени, но Настенька вынула кинжал и занесла его над головой труса. – Иду, иду, Настасья Федоровна, только вы руки-то мне развяжите. – Не надо! Развяжешь сам после. – Да как же я развяжу, Настасья Федоровна. – Не мне учить тебя! Пошел! И Федька погрузился в болото. Пока он медленно двигался, Настенька стала переодеваться. Все платье и белье было в таком виде, что не оставалось ничего больше, как бросить его тут же в болоте. Одев все сухое, чистое, Настенька села отдохнуть и глядела за удалявшимся Федькой. Только когда он миновал половину и, следовательно, возвращаться ему не было смысла, Настенька тронулась в дальнейший путь. Через два дня она благополучно добралась до своей деревни и спокойно прожила там всю зиму. Ее мучило только отсутствие вестей о Тумбе. С наступлением весны ее начало тянуть на Горячее поле, где она, если не найдет Тумбы, то получит о нем сведения. Тумбачонок подрос и еще более окреп. В первых числах мая она выехала в Петербург. 7 Объяснение Куликов метался по кабинету Тимофея Тимофеевича и в бессильной злобе скрежетал зубами. Неужели у него вырвут добычу, лишат возможности тиранить безответное существо?! Неужели Ганя осмелится выдать его отцу, рассказать всю правду? Что тогда? Положим, он мог бы сейчас задушить их обоих, но… но это крайность и при том очень рискованная! Идти в каторгу, когда можно уладить все по-хорошему. Ведь удача была так близка! Он рассчитывал сегодня хоронить старика, и, не прекрати старый хрыч принимать «целебные» лепешки, он непременно протянул бы ноги. В расчете на это Куликов и дал себе полную волю с Ганей, не считая нужным поберечь ее хоть от наружных изъянов! И вдруг!.. Свидание!.. Нет, этого он не ожидал. Не предвидел и попал впросак. Ну, да не беда! Даже в случае разрыва у него останутся 50 тысяч, да других денег и бриллиантов на столько же! Жить можно… Уеду… Но дешево я все-таки не сдамся! Посмотрим еще и поборемся! Между тем, старик Петухов увел дочь в спальню, заперся с ней и, посадив Ганю в кресло, упал перед ней на колени. – Ганя, счастье мое, жизнь моя, прости меня, я вижу, что загубил тебя, – говорил он, рыдая и целуя руки дочери. Ганя сидела неподвижно, плохо сознавая происходящее и боясь шевельнуться, чтобы не очнуться к роковой действительности. – Господи, да если бы мне во сне приснилось что-нибудь подобное, я с ума сошел бы! Ослеп я, что ли, старый дурак! Дочь моя, прости, прости меня! Кто вернет тебе потерянное?! О, как ты страдаешь! Так не страдают и в каторжных тюрьмах! Черточки в лице не осталось прежней! Если бы не голос, я не узнал бы тебя! Свят, свят, свят! – Папенька, мы опять вместе, милый папенька, вы не отпустите меня от себя? – Ганя, Ганя, только перешагнув через труп мой, возьмут тебя от меня! Минуту длилось молчание. – Дочь моя, – сквозь слезы, душившие его, говорил старик, – да скажи же мне, что с тобой?! Ты несчастна, это я вижу, но в толк не возьму, какие припадки у тебя делаются! Ты всегда была так здорова, что я не помню даже случая легкого недомогания! Кто тебя лечит? Что у тебя?! – Папенька, я совсем здорова, ничего не болит у меня и никаких припадков нет. – Но ты посмотри, посмотри на себя! С радости ты, что ли, так исхудала, покрылась такими синяками, струпьями!