– Степанов теперь целые дни с ними просиживает и все настраивает против вас. – Степанов?! Он с моей женой все вместе?! – Вместе гуляли вчера почитай всю ночь по заводу! Куликов стиснул кулаки и заскрежетал зубами. – Я так и знал! Ну, погодите! А тесть, – спросил он. – Тимофей Тимофеевич ничего. Тоже против вас. Сказал, что видеть вас не хочет! – Ну, это-то мы еще посмотрим! Я муж его дочери, и так легко от меня не отделаешься! Однако медлить больше нельзя. Послушай. Мы проедем сейчас ко мне, и я тебе передам бутылку клюквенного квасу, про которую я тебе говорил. Помнишь? С красной ниткой на горлышке! – Помню, как не помнить, Иван Степанович. – Постарайся сегодня же к обеду ее подать. Слышишь? – Слышу, Иван Степанович, с полным удовольствием. Я теперь на погреб сам хожу с кухни. Мне это ничего не стоит. – И отлично. Я буду обедать у тестя и, если увижу свою бутылку, вечером ты получишь условленное. Понял? – Понял. – Старик здоров? – Здоров. – А что на заводе про меня говорят? – Не любят вас, Иван Степанович. – Дураки! – Точно дураки. При вас нам всем куда лучше жилось. Своего добра люди не понимают! Они доехали до домика Куликова. Парадные двери оказались запертыми. – Где ключ? – А когда вас увезли без памяти, двери полиция заперла и ключ передала Тимофею Тимофеевичу. – Беги скорей, принеси. Или нет, постой, я сам схожу. – Ключ на кухне, Иван Степанович, я принесу, никто и видеть не будет. – Ну, неси скорее, только тихонько. Через пять минут они вошли в дом. Все было в том же виде, как в момент визита Коркина. Даже веревка с петлей, бывшая на его шее, тут же валяется. Куликов успокоился. – Значит, ни обыска, ни осмотра не происходило. Ни тесть, ни жена не посетили квартиры. Тем лучше. Скоро, скоро я со всеми разделаюсь. Надо будет бросить заставу и Петербург. Схороню сначала тестя, а потом жену. Подвалы засыплю и квартиру передам. Надоело. Поеду на Волгу или на Кавказ. Он в изнеможении опустился в кресло и, закрыв глаза, отдыхал. Дорога, волнения и следы болезни утомили его. Он просидел больше часа и вдруг, очнувшись, закричал: – Ты здесь? – Здесь, здесь, Иван Степанович, не извольте беспокоиться, – ответил рабочий. – Сейчас я передам тебе. Иван Степанович ушел в кабинет и заперся. Через полчаса он вынес бутылку. – Вот получи. Так смотри же, постарайся сегодня к обеду. А если не успеешь – завтра. Слышишь?! – Будьте покойны. Устроим. Оставшись один, Куликов опять погрузился в забытье. Он был слаб, и это беспокоило его больше всего. Теперь, когда нужно действовать и действовать быстро, энергично, слабость совсем не уместна. Больше всего его беспокоило водворение Степанова. И раньше он питал к нему какое-то инстинктивное чувство не то страха, не то ненависти, а теперь присоединилось чувство ревности. Он не любил жены и даже не видел в Гане женщины, которая нравилась бы ему, но когда ему показалось, что его место занял другой, он пришел в бешенство от ревности. – Ганя моя, – говорил он, – моя шкура, собака, вещь, все что я хочу, и никто другой не смеет интересоваться ею! Никому нет до нее дела! Бью ли я ее, ласкаю ли плетью, дело мое! Разве только отцу ее можно позволить вмешиваться, да и то до поры до времени! А какое право имеет Степанов? Что ему Ганя? Смеет ли он гулять с моей женой?! Негодяй этакий! Пожалуй, Ганя разоткровенничалась с ним, а он передал все старику! Иначе нельзя объяснить их теперешнего поведения. Я умираю в больнице, а они даже визита не сделали. Чужие люди ходят, справляются, жалеют, а своим горя нет! Трех дней свободы было довольно, чтобы возобновить старую дружбу. Жена Куликова сделалась любовницей рабочего Степанова! Каков позор, срам!!. Что скажут теперь все мои друзья, знакомые, товарищи, приятели?! О! Презренные!! Скоро наступит час мщения, и я вашей кровью залью свои неприятности, свой конфуз! Он встал и, собираясь с силами, начал ходить по комнатам, обдумывая план дальнейших действий. – Сейчас надо идти к тестю. Что он узнал еще? Показала жена свои рубцы на теле? Может быть, сегодня же ночью мы откроем карты! Слишком долго тянется вся эта канитель! Я не привык ждать развязки годами! Он вымылся, переоделся, поправил перед зеркалом прическу и собрался идти к тестю. – Придется выдержать бурю! Ну, что ж, я ведь на все теперь согласен! Хоть сейчас разводную подпишу, приданое возвращу и сам в монастырь… Ха-ха-ха… И Куликов вышел из дому, направляясь к заводу. 23 В поисках Павлов так и не мог сговориться с «дурой бабой» – зачахлой, замученной женою пьяницы Куликова. Он решил наконец обратиться к содействию местной полиции, которая должна же знать, где известные пропойцы обыкновенно проводят время. Действительно, пристав 2-й части, ведающий квартал, где жил и Куликов, очень любезно сообщил, что все орловские пропойцы обыкновенно бродяжничают на постоялых дворах окрестностей Орла или же по линии большого шоссе на 3, 7 и 9-й версте, где находятся кабаки и притоны. Если во всех этих пунктах не окажется «искомого», то значит, он уехал в Курск или Харьков и товарищи-пропойцы наверняка знают его маршрут. Павлов был очень благодарен за указания и решил ехать один, потому что таскать за собой эту полуидиотку не имело никакого смысла. Куликова страшно перепугалась, опасаясь, что барин потребует обратно пять рублей, но барин дал ей еще три рубля и отпустил домой, не сделав никакого упрека; он просил только, если Куликов вернется в его отсутствие, непременно задержать его и не выпускать из дому. В тот же день, несмотря на проливной дождь, Павлов взял хорошего извозчика и поехал по кабакам. Мрачную, смрадную и убийственную атмосферу представляют кабаки петербургские или московские, но притоны пьянства в провинции еще вдвое трущобнее! Здесь уже ничем не стесняются и никаких границ безобразий не признается! Кабаки занимают чуть ли не курную избу, в которой пьют, скандалят, дерутся, спят и, выспавшись, начинают опять пить, снимая с себя и отдавая целовальнику все постепенно до последней рубахи. В кабаках царят полумрак, облачная, смрадная атмосфера, самая убогая обстановка и грубость обхождения до глумления, издевательства. Казалось, что если пьяница однажды попал в эти дебри порочной слабости к вину, то он потерял все права человека и превратился в какую-то жалкую парию, над которой властвует и царствует целовальник. А это владычество горше и пагубнее всякого иного! Трудно описать, с каким отвращением Павлов, никогда не посещавший вообще никаких трактиров и не пивший ничего хмельного, начал осмотр постоялых дворов, да еще вечером, в дурную погоду, когда население притонов достигает крайних пределов. В первом постоялом дворе у него закружилась голова, начало мерещиться в глазах, и он едва не лишился чувств. Целовальник, увидав непривычного посетителя, поспешил к нему с предложением услуг: – Пожалуйте наверх, там есть комната почище. – Благодарю вас, мне не нужно комнаты, – ответил Павлов, – я зашел только узнать, нет ли тут Куликова Ивана? Вы знаете Куликова? – У нас по фамилии никого не называют. Мы фамилии не знаем. Как его прозвище? Павлов остановился в недоумении: прозвища Куликова он не знал и не догадался хоть это узнать у его жены. – Кто он, откуда, как выглядит? – продолжал допрашивать целовальник. – Он башмачник из Орла, Иван, лет двадцать пьет запоем, в Питере был и этапом выслан. Целовальник зажмурился, стараясь припомнить по этим приметам своего посетителя. – Нет, башмачника орловского у нас нет. Может быть, не башмачник? Закройщик из Орла у нас есть, только того не Иваном звать… Павлов поспешил выскочить на свежий воздух. Он видел, с каким пристальным вниманием все гости кабака смотрели на него. А он, бледный, с разболевшейся головой, стучавшими висками, едва стоял у стойки. На воздухе ему сразу сделалось лучше, и он скоро пришел в себя. Извозчик повез его в другой кабак. Обстановка и все атрибуты те же, только этот притон еще больше и многолюднее. Павлов предложил тот же вопрос о Куликове и опять описал его приметы. Целовальник, не задумываясь, ответил: – Такого не знаем… – Но, помилуйте, ведь он двадцать лет пьянствует запоем: неужели не приходилось вам его видеть?! – Вам нужно кличку его знать, а иначе не найдете. – Да где же я узнаю его кличку?! – Не могу знать! А вам зачем, собственно, понадобился какой-то пропойца? Какой толк от него? – Нужно… Павлов не хотел вступать в пространные объяснения при толпе любопытных слушателей и вышел из кабака. Оставалось еще шесть притонов около Орла и затем четыре на шоссе.