– Не лучше ли, барин, вернуться вам теперь, – предложил извозчик, – а то ночное время наступает, как бы греха не вышло! Бродяги нарочно заведут с вами спор, а после… – Что после? – Оберут, а нет, так и укокошат! Тут это недолго! И концов опосля не сыщешь. Смотрите: в эту пору никого здесь проезжих не бывает! Павлов согласился. Действительно, ночью трудно производить поиски. У него есть еще два дня. Лучше он заедет к Куликовой и осведомится насчет клички-псевдонима ее мужа. Повидается с сыщиком, посоветуется. – Ну, поезжай в город, – приказал он, – а завтра пораньше подай утром, мы опять сюда приедем. Извозчик ударил кнутом и поехал полной рысью. Ему самому хотелось выбраться из этого глухого квартала, где и для извозчика небезопасно. Оборванные бродяги ходят группами, толпами и нередко нападают на проезжающих и проходящих. Павлов вернулся в номер гостиницы. Сыщик еще не спал и окликнул его: – Ну что, нашли? – Больно скоро хотите, – произнес недовольным тоном Павлов и, не вступая в дальнейший разговор, начал укладываться. Наутро, чуть свет, Павлов проснулся. Утро было чудное, ясное, теплое. Дружный хор певцов природы разбудил его. Ему не спалось, и душа рвалась скорее, скорее на поиски, а затем в Петербург, где с таким нетерпением ждет его она. Странно, как это до сих пор он не замечал, что она ему дороже всего, что она наполняет его мысли и все существо! Как ни заглушал он этого чувства, казавшегося ему преступным, как ни боролся он со своим увлечением при помощи старинных поучений святых отцов церкви, все-таки страдальческое личико Гани рисовалось в его воображении и заставляло его думать о «чужой жене». Сыщик крепко спал еще, когда Павлов вышел из гостиницы и направился к хижине Куликовых. Дуры-бабы он не застал уже дома. Она была на поденщине. – Опять неудача! Судьба сама меня преследует! Нехорошее, видно, дело я задумал! Чужую жену у мужа отбиваю! Господи! Да разве я отбиваю?! Ведь я одного слова никому не сказал! И не видел Гани с тех пор, как она невестой стала другого! Из мыслей выкинул совсем! Вот пусть будет воля Божия! Объеду все кабаки, побываю везде и обратно в Питер. Судьба – так судьба! Забуду и думать о ней! Непременно забуду!.. Павлов вернулся в гостиницу, где ждал его уже извозчик. Он молча сел и велел ехать. День начинался жаркий, почти знойный. Солнышко палило, но Павлов не замечал его. В нем происходила внутренняя борьба, заставлявшая его сильно страдать. Многолетние убеждения, привычка, голос совести, веры, религии боролись с каким-то щемящим чувством сердца, которое помимо его воли рисовало образ Гани. Одно из течений его внутреннего «я» должно было пожрать, уничтожить другое, а между тем оба чувства ему были одинаково дороги и расставаться с ними было невыразимо тяжело. Интересуясь «чужою женою» (слово «люблю» пугало его), он грубо нарушал основы своей церковной миссии начетчика и пастыря староверов. Отказаться же от Гани он был не в силах. Компромиссы не давались его прямой, честной натуре. Обманывать он не умел ни себя, ни других. – Пожалуйте, барин, кабак Судакина, – вывел его из раздумья извозчик, остановившийся у ворот полуразрушенного деревянного дома с запертыми ставнями. – Да ведь он закрыт, – произнес Павлов, не выходя с дрожек. – Нет, не закрыт, это они от жары закрывают… День сегодня знойный, – ответил извозчик и, соскочив с козел, постучал в ставни кнутом. Ставня приоткрылась, и высунулась голова с густыми кудрями самого Судакина. – Скажите, пожалуйста, – обратился к нему Павлов, – нет ли у вас Куликова Ивана, сапожника из Орла? – Нет. И голова скрылась. – Теперь куда? – спросил извозчик. – Дальше… Надо все кабаки и постоялые дворы объехать. Извозчик почесал в затылке, дернул вожжи, чмокнул губами, и лошаденка потащилась. Жара становилась нестерпимой. Ехать приходилось по открытым местам. Пот крупными каплями выступал на лбу Павлова, но он не обращал ни на что внимания. Поочередно они останавливались у каждого вертепа, везде Павлов предлагал один и тот же вопрос, получая в ответ: – Нет… С покорным терпением велел он ехать на третью версту, потом седьмую и девятую. «Сегодня же поеду в Курск, оттуда в Харьков и затем обратно в Петербург», – думал он. Лошаденка тащилась под палящим солнцем почти шагом. На дороге не видно было ни проезжих, ни прохожих. По сторонам пыльной дороги шел мелкий кустарник и болотистые кочки. Три версты они тащились более часа. – Барин, дозвольте здесь лошадку накормить, – взмолился извозчик, – совсем измучилась. – Покорми. Сколько же тебе времени нужно? – Часа три. Отдохнуть же надо, а то и поесть можете! – Делать нечего. Но что я буду тут три часа делать? Павлов вошел на постоялый двор, велел поставить себе самовар и дать закусить на вольном воздухе. Хозяин вынес столик на завалинку и предложил приготовить яичницу на молоке. – Отлично, – согласился Павлов. – А что, любезный, не знаешь ты пропойцу башмачника из Орла, Куликовым звать? – Не могу знать. Это вам, барин, лучше у товарищей его порасспросить. Тут у нас двое есть из Орла. Прикажете позвать? – Позови, позови, голубчик. Через несколько минут на столе появился самовар, яичница. Павлов с большим аппетитом принялся за завтрак. Хозяин привел двух оборванцев с подбитыми, припухшими физиономиями. – Куликова из Орла они не знают, – произнес он, – у них по фамилии не зовут никого. Надо имя или прозвище знать. – Имя Иван Степанов. – И-ван? – протянули бродяги. – Такого не слыхивали. – Башмачник он, – продолжал Павлов, – в Петербурге был, оттуда этапом выслан. У него жена, дети… – В Пи-те-ре, постойте. Есть такой из Питера, башмачник, годов двадцать пьет. – Вот, вот, он самый! – Только его не Иваном, а Макаркой прозывают. – Как Макаркой?! – Так, его все Макаркой прозывают. Он, слышь, в этапе шел Макаркой, так потом и прозывать стали! Павлов торжествовал. – Он и есть! Он, он! Макаркой назвался, а по-настоящему Куликов. Где же он? – Он там в пригороде у Судакина. – У Судакина я спрашивал. – Да вы спрашивали Ивана Куликова, а он Макарка. – Голубчики мои, если бы вы сбегали к Судакину и привели его. Это три версты – вы мигом слетаете, а я подожду, лошадь ехать теперь не может. Я вам по три целковых дам! – По три? С нашим удовольствием. Через полтора часа предоставим. Алеша, бежим? – обратился один бродяга к другому. – Бежим. – Так вы, барин, пообождете нас? – Еще бы! Разумеется, обожду. Бродяги убежали. Хозяин, довольный, услуживал Павлову. – Удивительно, барин, какое такое дело у вас может быть до Макарки. Это самый непутевый человек: он в этапе паспорт даже продал и Макаркой прозвался; вот его теперь так и прозвали. Горе с ним семье-то. Дочь его, слышь, шестнадцати-семнадцати лет, сбилась с пути и теперь тоже пьет. В отца, знать, пошла. А жена с малютками из сил выбивается на поденщине. Цены-то у нас на бабьи руки дешевы. Больше гривенника платы не дают за день, а как на гривенник с малыми ребятами просуществуешь. Угол пятак стоит. Да и гривенник-то не кажинный день заработаешь. – Неужели никто не поможет ей? – Кому помогать-то? Народ у нас бедный, сами перебиваются, а у ней все-таки муж есть, должен попечение иметь. – Нельзя разве его заставить работать, наказать? – Некому наказывать. У мещан никакого начальства нет и взыскать некому. – А старшина их? – Старшина, управа только для сбора повинностей существуют. Больше им дела ни до чего нет. Они не входят в жизнь своих мещан. И сколько у нас, барин, таких жен и дочерей, как Куликовы! Измор один, а не жизнь! В двадцать пять лет старуха старухой! Лица нет! Кожа да кости! – Несчастные! – А вам зачем же, барин, Куликова-то надо? Павлов рассказал всю историю с Макаркой-душегубом, назвавшимся Куликовым. – Ишь дела-то какие! И у вас в Питере-то, знать, живут не лучше нашего! Эх, за грехи, видно, Господь прогневался на Русь православную. 24