Члены скрепили выписки из книг своей подписью. – Теперь все формальности окончены, – произнес Иванов, – позвольте заявить управе, что, согласно предписанию его превосходительства, господина начальника сыскной полиции и в силу данного мне уполномочия, я арестую Куликова для отправки в Петербург. Куликов, несмотря на хмель, который разом вышел у него из головы, вскрикнул и повалился в ноги Павлову. – Что же это вы обманули меня?! За что вы меня губите?! – Кто тебя губит, голубчик, что ты, успокойся! Ведь я тебе говорю, что вместе поедем в Петербург. – Поедем! Хорошая поездка! Это полгода в этапе идти арестантом. – В каком этапе? Ты с нами во втором классе поедешь сегодня же с курьерским поездом. – Вы все шутите, ваше благородие! – Какие шутки! Пойдем, мы тебя сейчас оденем таким барином, что любо! И водки еще выпьешь! На, снеси жене 25 рублей. Куликов встал, все еще не совсем веря Павлову. Они раскланялись в управе и только что хотели идти, как увидели у входных дверей прятавшуюся оробевшую Куликову. – А вот и жена, отдай ей деньги и простись, – сказал Павлов. Куликов подошел к жене и, нахмурившись, передал кредитку. Как ни любил он семью, а отдать деньги было жаль. Дадут ему водки или нет, это еще вопрос, а на «бумажку» он мог бы жить целый месяц беззаботно, расплатиться в кабаках, восстановить кредит. Куликова приняла бумажку тоже нехотя. Она со страхом смотрела на господ. Верно смеются господа, сейчас отымут бумажку и еще ее, пожалуй, в тюрьму посадят. Дети опять останутся голодными. А за что? Она и не просит вовсе. Она знает, что даром никто таких капиталов не бросает. В своей жизни такой большой бумажки она и не держала никогда в руках. – Простите меня, грешную, – шептала она, – не губите, возьмите назад. 28 В тюрьме Елена Никитишна с нетерпением ждала со дня на день решения своего дела. Теперь, когда труп Онуфрия Смулева был найден и похоронен подобающим образом, со всеми христианскими почестями и обрядами, Елена Никитишна значительно успокоилась и молила только о скорейшем рассмотрении ее дела, чтобы в каторжных работах найти полное примирение с совестью. Исход дела, при наличии отрытого трупа и при полном ее признании в подстрекательстве и подкупе убийц, казался Коркиной настолько простым, что решение о ссылке ее в каторгу можно постановить в несколько часов. Между тем дни шли за днями, а Коркина не получала даже приглашения к следователю. О ней точно забыли. В крошечной, полутемной каморке одиночного заключения она сидела под крепким запором и по нескольку дней не видала никого, кроме сторожа, приносившего скудную пищу арестантке. Елене Никитишне разрешили иметь в своей камере Библию и видеться временами с тем самым священником, которому она поручила устройство похорон Смулева. Это религиозное утешение настолько подкрепило силы несчастной женщины, что она без страха смотрела в будущее и спокойнее относилась к настоящему. Преступление ее тяжкое, требующее жестокого возмездия, и она готова перенести всякое наказание, готова даже войти на эшафот, но совесть ее перестала мучить. Пастыри стада Христова молятся об упокоении души невинно убиенного, труп его мирно почивает под благословением церкви на кладбище, и она ежечасно, ежеминутно возносит к престолу Всевышнего свои грешные молитвы об отпущении грехов без покаяния убитого мужа. Теперь, когда Елена Никитишна беспрестанно поминала и молилась о Смулеве, его кончина от руки наемного убийцы меньше мучила ее совесть. Но зато чаще стал вспоминаться ей живой муж, Илья Ильич, о котором она давно не имела никаких известий. Ведь и этот несчастный тоже ее жертва! Зачем связала она со своею участью судьбу такого доброго и честного человека, как Илья Ильич?! Зачем она погубила его?! И чем больше она думала о Коркине, тем больше казнила себя! Как могла она прожить несколько лет вдовой, не вспомнив ни разу о роковом холме на берегу Волги? Как могла принять предложение Ильи Ильича, не покончив со своим прошлым?! Ей даже не верится, что она могла тогда успокоиться объяснениями Серикова, а между тем она ведь не только успокоилась, но даже забыла совершенно о Смулеве. Сериков сказал, что муж уехал, погиб на корабле, а разговор о Макарке-душегубе есть глупая шутка с его стороны, и Елена Никитишна даже не давала себе труда критически отнестись к объяснениям Серикова. В самом деле, мог ли муж уехать, не простившись с ней, после того как он разыскивал ее с родными в саду, нашел бесчувственной, в горячке? Теперь все это так ясно, очевидно, несомненно, а тогда, слушая Серикова, она ни о чем этом не думала! Воистину говорится, что любовь слепа! Умер Сериков накануне почти их свадьбы, и это горе поглотило все ее мысли, подавило все другие заботы. Опять для памяти Смулева в ее мозгу не осталось местечка. Не успела она примириться со смертью дорогого, любимого человека – подвернулся Коркин со своими настойчивыми предложениями. Конечно, рано или поздно она опомнилась бы и без Куликова, но последний ускорил события, дал им сильный толчок. И раньше, за год еще до открытия «Красного кабачка», она потеряла покой, стала задумываться над прошлым, вспоминала роковой холм с тремя березами, но думы эти были неопределенны, и она не отдавала себе ясного отчета в душевных тревогах. Но достаточно было одного намека Куликова, чтобы тлевшая под пеплом тревоги совесть вспыхнула ярким, неугасимым пламенем. А бедный Илья Ильич ничего не знал и не подозревал. Елена Никитишна теперь думала о Коркине больше, чем о Смулеве, и не забывала поминать его в своих постоянных молитвах. Она, сидя в своей крошечной неприглядной камере, большую часть времени проводила за чтением Библии или в тихой молитве. Опускаясь на колени около столика, она клала голову на Библию, переносила мысли на небо и оставалась в таком положении по нескольку часов. Она молилась не за себя. Нет! О себе она даже не вспоминала никогда. Самые горячие ее молитвы были за Коркина и после него за Смулева. Даже о родителях, родных своих она никогда не молилась. У нее не хватало времени для поминовения еще кого-нибудь, кроме мужей. По временам сильный стук в двери ее камеры выводил ее из небесных высот, заставлял спуститься на землю и… принять от сторожа миску с похлебкой или кружку чаю с куском хлеба. И так каждый раз, когда она становилась на молитву. Она не могла сначала понять, почему это сторож все мешает ей, точно нарочно, но потом сообразила – ведь проходит 4–5 часов, незаметных для нее, но очень заметных для тюремной администрации, потому что все арестанты навещаются не менее четырех раз в сутки и, очевидно, через 4–5 часов сторож должен постучаться к ней. Однажды к ней вошел, вместе со сторожем, приличный господин с большим портфелем. – Я ваш защитник, – сказал он. – Защитник? – удивилась Елена Никитишна. – Какой защитник? – Поддерживать на суде ваши интересы. Каждый обвиняемый получает по закону защитника. – Помилуйте, зачем мне защитник, когда я сама обвиняю во всем себя и хочу самого строгого наказания! Нет, благодарю вас, мне не нужно защитника! – По закону вы имеете право отказаться от защитника, но это делается, когда подсудимый надеется хорошо сам себя защитить или приглашает защитника по соглашению, по выбору, за плату. – Нет, нет, мне обвинителя пригласить нужно, а не защитника! Вот, если бы вы могли сделать, чтобы меня как можно строже обвинили, я пригласила бы вас… – Что вы говорите? Я читал ваше дело, и вы непременно будете оправданы! За вас целый ряд свидетельских показаний, и если бы вы не наговаривали сами на себя, то вас давно бы выпустили и прекратили следствие. Коркина страшно испугалась. – Оправдают?! – воскликнула она. – О нет, нет, вы ошиблись! Этого не может быть, убийца мужа, нанявшая кинжал Макарки-душегуба, не может быть оправдана! Это была бы вопиющая несправедливость к памяти покойного; это было бы, наконец, слишком жестоко и ко мне! О, Господь милосерден и не попустит такого горя!.. Защитник удивленно смотрел на Коркину. «Необходимо, – подумал он, – возбудить вопрос о нормальности ее умственных способностей. Очевидно, она не в полном рассудке; ей место в больнице, а не в тюрьме! И кто же даст ей 32 года от роду?! Эта седая старушка одним видом своим убеждает, что суд имеет дело с психически больной женщиной». – Так вы решительно отказываетесь от защитника, – произнес он вслух. – Может ли быть даже вопрос об этом?! Повторяю, я охотно заплатила бы несколько тысяч прокурору, чтобы он скорее и подальше сослал меня в каторгу. – Платить можно только защитнику, а не прокурору. – Мне все равно кому, только обвинителю, а не защитнику. Хотите быть моим обвинителем? – Я убежден в полной вашей невиновности и не могу… – Умоляю вас, не говорите этого! Пощадите меня! Я боюсь, что у меня не хватит сил от одной мысли лишиться последнего утешения. Неужели я так виновна, что не могу надеяться на снисхождение?! «Совсем сумасшедшая», – решил защитник и поспешил откланяться. – Еще одна просьба! Попросите ко мне священника, – тихо прошептала Коркина. – Священника? Может быть, доктора? – О, я теперь здоровее, чем когда-нибудь! Благодарю вас. Защитник прошел прямо к председателю суда и обиженным тоном обратился к нему. – Зачем же вы посылаете меня к умалишенным? – Как так? – Помилуйте! Эта подсудимая умоляет о снисхождении. Знаете о каком? О каторге без срока! По закону-де следует двадцать лет, так сделайте ей снисхождение и сошлите без срока! Председатель задумался. – Она совсем не сумасшедшая. Напротив, очень умная женщина! Она ищет примирения с совестью и не идет ни на какие сделки. В моей практике был такой муж, который нечаянно утопил жену, и когда его, несмотря на все ухищрения самообвинения, оправдали, он добровольно ушел на каторгу. Есть такие высокочестные натуры; вспомните тургеневского Герасима – это не вымышленный тип, хотя очень редко встречается среди нас. Вот и Коркина такой тип! Она не может примириться с жизнью иначе как расплатившись за свою вину! – Да где же вина-то ее? Вы читали следствие?! Ее и обвинять-то нельзя! – По нашим убеждениям – да, но с ее точки зрения – не совсем. Она согласилась получить и огласить подложное письмо, якобы от мужа; согласилась на хлопоты о подложном списке погибших на корабле «Свифт»; она скрыла от властей разговор с Сериковым, не хотела выдать его; она была его любовницей при жизни мужа. Все это пустяки с нашей точки зрения, все это невинно, не важно, объяснимо в ее пользу, но… но такая натура, как ее, не мирится с этим. – Мне все-таки кажется, что она ненормальна! – С социальной точки зрения – да, а с медицинской – нет! – Она просила прислать ей священника. – Хорошо, я распоряжусь. – Так как же с ее защитой? – Занесем в протокол, что она отказалась от защиты. – А жаль, такой богатый материал для защиты редко встречается. – Да, защита эффектная! Есть струнка для игры! 29 Облава на Куликова Сыскная полиция была вся на ногах. Густерин, Ягодкин, несколько надзирателей и агентов работали по следам событий. Убийство камердинера и сбыт бриллиантов графа Самбери, убийство Онуфрия Смулева, исчезновение Гуся, убийство семейства купца Смирнова и Алёнки из Вяземской лавры – все эти злодеяния были сгруппированы вокруг личности зятя Петухова, почтенного коммерсанта Ивана Степановича Куликова. Густерин все еще колебался сделать решительный шаг, дожидаясь известий из Орла, хотя розыски последних дней дали очень важные результаты. Одному из агентов удалось задержать на Горячем поле девицу Настюшу, которая показала, что бывший лакей графа Самбери Игнатий похвалялся своим близким знакомством с Куликовым и говорил, что может получить с него сколько хочет денег. Это показание само по себе не важно, но когда приказчику немца-ювелира показали фотографию Куликова и он категорически заявил, что бриллианты сбывал этот господин, то показание девицы приобрело громадное значение. Значит, Куликов не только сбывал вещи, добытые громилами его «Красного кабачка», но и принимал участие в ограблении квартиры графа, потому что иначе он не мог познакомиться с лакеем Игнатием и еще меньше мог находиться с ним в денежных отношениях, да еще «сколько хочешь» давать лакею денег. Значит, и лакей Игнатий вовсе не так безучастен был в убийстве. Все бывшие с девицей подтвердили, что Игнатий ушел к Куликову за деньгами и больше не возвращался. Не возвратился так же, как и Гусь.