– Полно, куда ты идешь, зачем. Иди ко мне, – послышался ему певучий голос Груши, – я по тебе скучаю, я приголублю твою курчавую буйную голову. Антон упал без чувств. Этап остановился. Послышались проклятия. – На воз его положите. – Да воз и так едва движется. – Бросить нельзя, отвечать придется. – Не сидеть же тут с ним в лесу! – Чтоб ему пусто было! Резать людей, так есть силы, а идти не может! Неженка тоже! – Дай-ка ему кнута, может притворяется. – Какой притворяется! Все одно что мертвец! – Ракалия!.. Антона бросили в телегу, где лежали узлы арестантов и сидели две бабы-арестантки. Этап двинулся. Идти оставалось еще верст семь до большого пересыльного пункта Кочково, где сортировали арестантов и меняли конвой. Кочково лежало сейчас за лесом. Начинало смеркаться. Дул холодный, резкий ветер. Несмотря на конец мая, в лесу виднелись еще следы плохо и медленно тающего снега. Среди мертвой, лесной тишины гулко, эхом разносился звон и бряцание ножных кандалов. Почти все шли нога в ногу, так что звон раздавался в такт, равномерно, и назывался каторжной музыкой – единственной музыкой в этих тундрах и тайгах. Бывалых арестантов, вроде Тумбы или Рябчика, эта музыка ободряла, как походные трубы, и они шагали довольно бодро, увлекая остальных. Однако конвойные солдатики тоже измучились, и привал пришлось сделать в лесу. – А что, Рябчик, не попробовать ли нам свистуна запустить? – В кандалах-то?! Что ты! – Смотри, как все утомились! Теперь темно, за лесом не трудно схорониться! – Стрелять будут! Да здесь не выгодно и бежать, еще с голоду подохнешь!.. Товарищи сидели на краю канавки и пристально смотрели в темную лесную чащу. – А все на свободе хорошо! – Хорошо, – согласился Рябчик. – Бежим?.. – Не дадут! Не стоит; в Кочкове кнутами только отдерут. Потерпим!.. Тумба думал в эту минуту о своей Настеньке, о толстом Тумбачонке, брошенном им на Горячем поле. Удалось ли им уехать на родину? Верна ли ему Настя? Увидит ли он их когда-нибудь? И страшная тоска защемила его душу. Злоба против разлучившей их Машки-певуньи душила его. О, с каким бы наслаждением свернул он голову этой Машке! – Марш в путь! – раздался сигнал. Все разом стали подниматься. С быстротой молнии Тумба прыгнул через канаву и исчез за вековыми елями. Рябчик один только уследил этот прыжок и разинул рот от удивления. Арестанты выстроились. Старший фельдфебель пересчитал пары. Антон лежит все еще без чувств на возу, а его парный?! – Проклятье, у нас убежал арестант! – закричал фельдфебель. Поднялась тревога. Арестантов оцепили, и фельдфебель с подручным солдатиком бросились в кусты. Прошло с полчаса. Они вышли одни. Тумба точно сквозь землю провалился. Стало совсем темно. Надо двигаться в путь. – Этак еще можно растерять арестантов. И зачем мы привал делали?! Запрещены такие привалы. Теперь под суд идти придется! Этап двинулся тесной колонной. Все торопились. Рябчику было досадно, что Тумба убежал один. Вдвоем им было бы легче бороться с препятствиями пути. Да и когда еще удастся теперь ему бежать?! Пятиверстный переход в темноте по невозможной дороге длился часа три. Арестанты после побега Тумбы чувствовали себя бодрее, самоувереннее, тогда как конвоиры начинали трусить. В лесу, где-то далеко, раздался совиный свист, но все узнали в этом свисте сигнал бежавшего Тумбы. Он прощался с товарищами, и главным образом с Рябчиком. Если бы Рябчик теперь мог убежать, то они легко сошлись бы при помощи сигналов, но как убежать? Солдат с саблей наголо идет рядом с ним и сердито посматривает на бродяг. Они – каторжники, а он – честный солдат – несет царскую службу и должен переносить одинаково тяжесть пути. Не будь этих бродяг – он сидел бы теперь в казармах сытый, бодрый, готовясь ложиться спать. А теперь шагай, да еще смотри в оба. Напрасно Рябчик ловил моменты. Солдаты зорко смотрели и торопливо погоняли свое стадо. Антон очнулся в телеге и мучился от нестерпимой головной боли. Бабы дразнили его, что он нарочно захотел забраться к ним и выдрыхаться. Наконец достигли опушки леса. Сигналы Тумбы замерли вдали. Свободный разбойник, очевидно успевший расковать свои кандалы, точно дразнил конвой. И близок локоть, да не укусишь. И слышит ухо, да зуб неймет. На темном горизонте стали заметны очертания Кочкова; показались огни, горевшие в окнах. Дорога стала лучше. Конвой ободрился. Еще четверть часа, и этап остановился у высоких ворот с железными оковами. Дежурный часовой поднял тревогу, высыпали солдатики со своим ротным командиром, распахнули ворота, и этап вошел во двор. – Все ли благополучно, – спросил командир. – Один арестант ушел в лес. Поиски не привели ни к чему. – На гауптвахту! Усталые, измученные солдатики сменились. Арестантов сдали новому конвою и разместили в казарме на ночлеге. Понурив голову, фельдфебель отправился на гауптвахту ждать завтра разбора дела. – Арестант Антон Смолин налицо? – спросил командир. – Болен, в телеге. – Доставить его ко мне. Антон не мог еще стоять на ногах. Слабость и головная боль были еще велики. При помощи солдатика он слез с телеги, и его под руки повели к командиру. – Господи! Да чем же я виноват, что не мог идти?! Не мог, при всем желании. Командир встретил Антона участливо. – Что ты, голубчик? – Плохо, ваше высокородие. – Иди в лазарет. Ты не пойдешь больше с этапом. Антон удивленно посмотрел на офицера. – Я получил вчера телеграмму из Петербурга. Там оказалось, что ты невинно осужден, ты не убивал камердинера, настоящих убийц нашли. Тебе хотят вернуть свободу и честное имя! Я отправлю тебя обратно в Петербург с первым этапом. Снять с него кандалы, – приказал командир солдатам. Антон плохо верил тому, что слышал. Может ли это быть? Разве кто сознается, что его три месяца водили в кандалах, мучили, забрили и все это напрасно, по ошибке. Нет никто не сознается! Он хорошо помнит, как присяжные сказали: «Да, виновен», а суд приказал: «Сослать его в каторжный работы на…» После этого кто же может теперь освободить его? – Ты как будто и не рад, – участливо спросил командир, видя понуренного Антона. – Чему радоваться, ваше высокородие, только лишнее ходить придется! Теперь до Питера три месяца, потом назад. – Да назад тебе не придется! Тебя совсем освободят в Петербурге. Антон отрицательно покачал головой. – Меня осудили, ваше высокородие. Видимо, там понадобилось что-нибудь, вот и вернут. – Какой же ты чудак! Да я тебя совсем мог бы освободить, только тебе делать нечего здесь… Ну, хочешь – я тебя освобожу? – Пропал я, ваше высокородие, мне теперь все равно. – Ты вот что: иди в лазарет, поправься, после мы поговорим с тобой. Антона увели и уложили. Фельдшер дал ему каких-то капель, и он уснул. Когда на следующий день он проснулся, этап уже ушел и вдали слышалась каторжная музыка. Эта музыка заставила задрожать Антона. У него на руках и ногах не было этих инструментов, хотя глубокие следы свидетельствовали, что вчера еще и он изображал музыканта в каторжном оркестре. Ужас охватывал его при мысли, что, вероятно, ему сейчас опять оденут страшные инструменты и он пойдет со следующим этапом. Антон ошибался… Как только петербургский следователь донес суду, что истинные убийцы камердинера графа Самбери обнаружены и Смолин был осужден невинно, суд постановил вернуть арестанта и сообщил свое постановление по телеграфу в Тюмень. Так как этап уже ушел из Тюмени, то телеграмма была переслана в Кочково, где и застала больного Антона. Никто не поможет Антону забыть пережитых страданий, но молодость восстановит его силы, сбритые кудри отрастут, а красавица Груша все еще вздыхает по нему и ждет… – Чего же нужно ему?! Только бы дождаться! А дождется ли он? 38