В больнице Старик Петухов поправлялся настолько медленно, что врачи все еще не решались сказать, миновала ли опасность. Отравление сулемой поддается лечению трудно, но, с одной стороны, слабый сравнительно раствор сулемы, а с другой – железное здоровье старика Петухова давали возможность надеяться, что он останется жить, тем более что отравление скоро было захвачено и помощь подана вовремя. Однако состояние паралича не проходило, и Тимофей Тимофеевич до сих пор не мог ни говорить, ни двигаться или владеть руками, ногами. Здоровье Гани было в лучшем состоянии. Послеродовой процесс не осложнился и проходил нормально; побои и ушибы, полученные за последнее время, не оставили следа, быстро заживали, и на днях врачи обещали разрешить молодой женщине встать с постели. Весь медицинский персонал, пользовавший отца и дочь, диву давался железной прочности организма этой здоровой семьи. Десятой доли того, что они перенесли, было бы достаточно для того, чтобы убить обыкновенного петербуржца. Разумеется, эти испытания не пройдут бесследно, легко и долго будут давать себя чувствовать, но с годами все следы могут исчезнуть, если только теперешний кризис минует благополучно, то есть не случится никакого нового, неожиданного несчастья. Третий больной – Степанов – на следующий же день выписался из больницы и теперь энергично приводил в порядок дела завода, где, после всех минувших событий, не только остановились работы, но и произошел полный переполох: рабочие почти все разбежались, машины и станки были брошены; квартира хозяина опечатана полицией; на дворе толпились постоянно посторонние любопытные. Степанов немедленно принялся за водворение порядка, пустил в ход машины, уволил одних рабочих, взял других и привел завод в надлежащий вид. Тут же он узнал ошеломившую его новость о побеге Макарки. – Господи! Опять все это затянется! Теперь он исчезнет, и несчастная дочь Петухова будет десять лет считаться законной женой самозванца Куликова! Что станется с Павловым?! А ведь злодей был в руках правосудия! Соседи в подробностях рассказывали о подземных ходах, погребе и подвалах Макарки и о том, как ловко он выскользнул из рук целой толпы полицейских! Степанов печально опустил голову и задумался: – Опять новое горе на голову мучеников!.. Макарка не из таких, которых можно поймать, если он успел бежать! Теперь искать его надо по всей великой Руси, от Питера до Камчатки! Надежды поймать почти нет, а бедняга Павлов мечтал о браке с Ганей, о счастливой семейной жизни. Что же делать?! Степанов решил повидаться с Павловым и отправился в больницу. Старик Петухов, увидев своего управляющего, усиленно замигал глазами, и на лице его отразилось радостное чувство. Видно было, что он все слышит, понимает, сознает и не может только ничего сказать! А сказать и спросить было много о чем! Павлов, не отлучавшийся ни на минуту от дорогих страдальцев, привык уже угадывать мысли старика и умел разговаривать с ним по глазам. Ганя не меньше отца обрадовалась появлению Степанова и протянула ему обе руки. – Дорогой наш, как вы себя чувствуете? Прошли ваши отеки? – Я совсем здоров, Агафья Тимофеевна; вы обо мне не беспокойтесь, как вы себя чувствуете, что вы делаете, скоро ли встанете, что говорят врачи о папаше?! – Слава богу, все по-хорошему! Теперь идет на выздоровление! Наш добрый друг, Дмитрий Ильич, не спит дни и ночи, не отходит от нас! Не слыхали, что делается на следствии? Уличили моего мужа? Ведь его арестовали и закованного отправили в тюрьму! Сознался ли он? Скоро ли я буду совершенно свободна?! – Скоро, скоро, – отвечал сконфуженно Степанов, стараясь не глядеть в глаза своих дорогих друзей, опасаясь, чтобы они не прочли его тревоги. Петухов тревожно ловил взор Степанова, как бы угадывая новое несчастье. И Ганя почувствовала, что не совсем что-то ладно. Если бы все обстояло хорошо, то Степанов поторопился бы сообщить все детали, подробности, он насладился бы сам этими рассказами, а не ограничился бы лаконичным «скоро». – Мне нужно еще расписаться здесь в конторе, – сказал Степанов, – не можем ли мы с Дмитрием Ильичом оставить вас на минуту. – Конечно можете, – грустно ответила Ганя, – я ведь почти здорова. Едва они вышли, Павлов схватил руку друга. – Вы нарочно увели меня, чтобы не говорить при них? Новое несчастье: Макарка обманул их и убежал?! Степанов утвердительно кивнул головой. – Я так и думал! Густерин остался верен себе: он со своею осторожностью делал все, чтобы дать Макарке свободу! Почему они не связали злодея? Не скрутили ему рук и ног?! – Ягодкин предлагал, но Густерин не счел себя вправе. – Право! Право! Какие могут быть «права» с каторжниками-душегубами!! Вот теперь и целуйся с ним; что же они думают делать? – Не знаю. Я не был у Густерина, нужно будет повидаться. Трудно поймать Макарку. Горячее поле непроходимо для полицейских, а Макарка знает все ходы и выходы. Он выйдет куда-нибудь за Лигово, и поминай его как звали! Хорошо еще, что успели захватить все его капиталы, вещи, улики. – Не все ли это равно, когда упустили самое главное?! – Нет, теперь можно все-таки начать процесс о разводе, о признании брака недействительным, ввиду подложной личности жениха. Они замолчали, оба хорошо сознавая, что положение сделалось затруднительным и тяжелым. Консистория не примет этих улик для расторжения брака, потому что и сам Густерин со следователем не вполне уверены в личности Макарки-Куликова. Очная ставка между орловским мещанином Куликовым и зятем Петухова не успела состояться; последнего не предъявили никому из знавших Макарку; все улики обличают в зяте Петухова только преступника, убийцу, душегуба, но всего этого еще недостаточно для расторжения брака, как не доказано, что он бродяга Макарка, или пока его не лишили судом всех прав состояния, если он не лишен уже их ранее; словом, так или иначе, с бегством мужа Гани ее брак остается в силе на неопределенные годы, и мечтам Павлова не суждено осуществиться. – После убийства Смирновых Макарка бежал и скрывался десять лет. Очевидно, и теперь он не скоро появится в Петербурге. Ганя, Ганя, не суждено тебе быть счастливой! Гарантированы ли мы, что Макарка раньше, чем покинуть Петербург, не посетит ночью семью Петуховых, как он посетил семейство Смирновых. Никакие запоры и стражи не могут уберечь нас от этого страшного разбойника! – Вы правы. Но что же, что теперь делать? – Поезжайте сегодня же к Густерину и посоветуйтесь, а теперь пойдем к нашим больным. Они, кажется, угадывают истину. Не лучше ли сказать им, уверив, что на след Макарки напали. – Как хотите, не повредить бы только. Они вошли в палату. Ганя сидела на кровати и держала руку отца, из глаз которого текли слезы. Старик тревожно смотрел на дочь и мычал что-то, тщетно стараясь произнести фразу. Ганя успокаивала его. – Папенька, только бы нам скорее встать и вернуться домой! Макарка… он ведь сам сказал, что он Макарка! Он не может войти больше в наш дом! Я клянусь вам, что чувствую себя совсем здоровой и вам нечего беспокоиться. – Что это? Слезы, – воскликнул вошедший Павлов, – ради бога, Тимофей Тимофеевич, что с вами? Чего вы волнуетесь? Разве я не подле вас? Разве вы не благословили вашу дочь на брак со мной? Остальное уже мое дело! Если я сумел освободить вашу дочь, когда она принадлежала другому, то сумею отстоять свою невесту! Неужели вы не верите мне?! Старик замигал. Павлов приложил голову к его груди: сердце учащенно билось. – Скажите нам всю правду, – произнесла Ганя, – что случилось? Папенька хуже будет тревожиться! – Извольте. Макарка выскочил на Горячее поле, и его теперь травят там, как тигра или льва. Он отбивается кинжалами, прячется в кочках, но его все равно поймают: живым или мертвым – это, надеюсь, для нас безразлично! Вот и все. Степанов советует прямо подстрелить его, но судебные власти хотят взять его во что бы то ни стало живым! Клянусь вам, что я говорю правду и тревожиться нам нечего! Не жаль ведь вам, если бы его и убили? Вот вдова, которая не станет оплакивать смерть мужа! Правда, Ганя? Ну, дайте мне вашу руку! Успокоились? Старик, видимо, стал спокойнее и закрыл глаза. Из груди его вырвался протяжный стон. – Боже, хоть бы он скорее начал говорить, – произнес Степанов. – Доктор говорит, – заметила Ганя, – что через две недели он встанет, если в болезни не произойдет ухудшения. Ему предписан полный покой, а он вот взволновался. – И взволновался без причины, – добавил Павлов, – теперь все кончено, и Макарка не опасен нам более! Слава богу, пережили все, что нам суждено было! Ганя, верите ли вы, что мы будем счастливы? Верите ли вы мне? – Я верю вам, Дмитрий Ильич, и не могу даже выразить, как я признательна вам за все, за все, но… будете ли вы со мной счастливы – это одному Богу известно! Я ведь не та уже, что была до знакомства с Макаркой. Я постарела, изменилась, здоровье и силы надорваны; я чувствую себя инвалидом. – Ганя, зачем вы это повторяете мне в сотый раз? Вы так огорчаете меня! Неужели же я не понимаю, что все-таки вы лучше и моложе меня, выше душой и сердцем! Ганя, вы после Макарки стали еще драгоценнее! Эта страшная школа превратила вас в женщину закаленную, тогда как раньше вы были дитя своенравное, капризное, избалованное, изнеженное! Правда? – Павлов говорил с жаром, с увлечением и любовался осунувшимся, похудевшим, но все-таки прекрасным личиком молодой страдалицы. Ганя заметно хорошела с тех пор, как перешла к отцу, и ей оставалось только пополнеть, вернуть прежний румянец, чтобы опять сделаться красавицей. Степанов должен был ехать в сыскную полицию, но ему не хотелось расставаться с друзьями, и он тянул время. Старик долго лежал с закрытыми глазами, открывая их на минуту, чтобы посмотреть на присутствующих. Бледное, как полотно, обрамленное седыми как лунь волосами, морщинистое лицо старика походило на лик мученика. Все с благоговением смотрели на него, и каждый в душе боялся. – Не умер ли он уже? Павлов тихонько вышел и велел пригласить доктора. Все замолчали. Через несколько минут вошел врач. Он сразу увидел, что произошло что-то неожиданное, и с укоризной посмотрел на Павлова. – Я просил ведь вас не впускать посторонних и не нарушать покоя. – Это наши близкие. Посторонних никого не бывает. Ради бога, доктор… Старик открыл глаза и имел спокойный вид. Доктор пощупал пульс, приложил руку к голове, послушал сердце. – Я не вижу перемены к худшему. Напротив, пульс ровнее, и сердце бьется сильнее. Чего вы испугались? Кормили хорошо? – Да, больной выпил бульон с аппетитом. – Опасности нет, только, повторяю, не беспокойте его. Всего лучше дайте ему уснуть. – Я ухожу, ухожу, – произнес Степанов и стал прощаться. Павлов вышел его проводить. – Нам нельзя здесь встречаться, а мне хочется знать все, что происходит, следить. Пожалуйста, Николай Гаврилович, заходите в контору и говорите, чтобы меня вызвали к доктору. Меня часто вызывают, и они не догадываются. Только давайте мне знать по возможности каждый день. Вы понимаете ведь, в каком я положении! – Еще бы! Будьте покойны! Вы тоже подумайте, не придумаете ли чего-нибудь. – Увы! Едва ли тут что-нибудь придумаешь! – Главное – не теряйте мужества! 39 Поиски В управлении сыскной полиции было задержано уже много лиц, причастных к делу мнимого Куликова, оказавшегося Макаркой-душегубом. Сидел под арестом рабочий, подавший во время обеда старику Петухову отравленную бутылку квасу; затем настоящий Куликов, привезенный из Орла; приказчик ювелира, упустившего Макарку с бриллиантами графа Самбери; горничная Коркиной, которую Елена Никитишна посылала к Куликову; несколько бродяг Вяземской лавры, знавших хорошо Макарку-душегуба, и другие. Все ожидали очной ставки с бежавшим злодеем. Сам Густерин похудел и осунулся за эти дни, проводя бессонные ночи в составлении разных планов поимки душегуба. Были приняты самые энергичные меры. Фотографические карточки Макарки-Куликова были разосланы во все билетные кассы железных дорог, всем железнодорожным жандармам и во все ближайшие города. На трактах, больших дорогах и по окружности Горячего поля были расставлены агенты сыскной полиции, снабженные разными указаниями и инструкциями. Горячее поле от Средней Рогатки до Лигово, а в черте города от Громовского кладбища до заставы и далее до самых скотобоен и скотопригонного двора были оцеплены стражей. Густерин лично ездил проверять, все ли на местах и все ли бодрствуют. Один агент, самовольно отлучившийся на час в соседний трактир, немедленно был уволен и заменен другим. Казалось, сделано все, что только возможно, но Густерину было мало этого. Он понимал, что такое напряженное состояние не может долго длиться; усиленная стража и бдительность полицейских чинов не будет поддерживаться более двух-трех недель, тогда как Макарка может все лето и осень скрываться в дебрях Горячего поля и благополучно после уйти за черту охраны в одну из темных ночей. Необходимо сейчас, немедленно приступить к облаве Горячего поля, к поискам в болотах и кустах. но как это сделать? Ни пехота, ни конница не в состоянии пройти там, а если ограничиться одними агентами, то они рискуют или попасть на ножи бродяг, чувствующих себя там, как дома, или завязнуть в непроходимых кущах, вовсе до сих пор не исследованных. – Возможно ли допустить, – горячился Густерин, – чтобы у нас, под самой столицей, были такие неприступные и недоступные притоны бродяг?! А что сделать с этим проклятым полем?! Уничтожить его – потребны сотни тысяч, которых ни город, ни уезд не в состоянии ассигновать! Установить же пикеты при теперешнем состоянии поля нет никакой возможности! Бродяги Петербурга не хуже Густерина знали эти экономические условия Горячего поля и пользовались ими настолько удачно, что задумали устроить там целую колонию. Если бы не гибель Гуся и не ссылка Тумбы, то они выстроили бы в глуши Горячего поля прочные хаты и открыли бы торговлю необходимыми продуктами потребления. Густерину докладывали об этих планах бродяг, но он беспомощно разводил руками. – Что же я поделаю?! И в самом деле ему ничего нельзя было поделать, как и теперь, когда Макарка ушел на Горячее поле. Сколько ни думал он, все более убеждался только в безвыходности своего положения. Судебный следователь, руководивший дознанием, относился к делу более равнодушно. – Нет – так и нет! Нечего делать! Подождем – попадется где-нибудь, тогда уж церемониться не станем!