– Правда, но мне хотелось бы передать правосудию не Ваньку, а Макарку-душегуба, по возможности, со всеми его подвигами прошлого. Мой чиновник Петров, командированный по делу Коркиной, доносит, что Макарка давно известен на Волге как разбойник. Мы знаем только двенадцать убийств этого злодея, а быть может, он загубил вдвое больше людей?! – Не вдвое, а вдесятеро больше! Я почти в этом не сомневаюсь, но повторяю то же, что сказал вам раньше! Довольно и этого! Далее Сахалина не ушлете его! – Для нас важно сократить число необнаруженных убийств путем уличения душегуба. – Да ведь убийства им совершались не только в Петербурге; вы за всей Россией уследить не можете! – Я работаю насколько возможно, не стесняясь районами! – Нет, пожалуйста, закончите дело Макарки, а то мы в несколько лет не распутаем всех этих дел разбойника! – Хорошо-с! Итак, значит, дознания по всем двенадцати убийствам Макарки-Куликова закончены и нам остается только сдать из рук в руки самого Макарку! – Пожалуй, эта миссия будет наиважнейшей! Без наличности злодея все наши труды останутся безрезультатными! – Не бойтесь! Найдем! Господин Ягодкин, потрудитесь сдать господину следователю все делопроизводства, документы и бумаги по обвинению Макарки-Куликова, а я на минуту вас оставлю. Густерин вышел. Ягодкин взял из шкафа две большие связки и по реестру стал передавать дела в синих обложках следователю. Дел оказалось счетом 46, и каждое заключало в себе от 100 до 200 документов и бумаг. – Однако! Тут особого секретаря нужно, чтобы ориентироваться в этих бумажных ворохах. – Десятый год этот проклятый душегуб не сходит с нашего горизонта. Неужели нам придется еще исписать столько же бумаги?! – А вы не надеетесь на поимку? – Трудно. Может быть. Они не успели еще переметить по реестру всех дел, как дверь в кабинет распахнулась, и на пороге появился… какой-то оборванец, с картузом на затылке и папироской в зубах; левая щека была подвязана, под правым глазом синяк; на ногах онучи. – Это что за личность, – удивился следователь, – пошел вон! Оборванец не двигался. Ягодкин пристально всматривался в него; следователь начинал сердиться. – Гоните его вон! – Ха-ха-ха… – расхохотался оборванец, – и вы не узнали меня, да, кажется, и мой Ягодкин что-то хмурится! – Ваше превосходительство! – Т-с! Я теперь не ваше превосходительство, а Федька-косой, приятель Тумбы! – Ваше превосходительство, – воскликнул Ягодкин, – я ни за что не позволю вам идти одному. Я тоже иду вместе; позвольте мне переодеться. – Нет, вы останетесь за меня управлять отделением; я беру отпуск на трое суток. – В таком случае, возьмите Петрова или Иванова, а то обоих. – Никого! Занимайтесь все своими делами, а меня считайте в отпуску! Я никому не даю отчета в своих сыскных действиях! Убьют меня – похороните, а вернусь, значит, Макарка будет в наших руках. – Неужели вы сбрили свои роскошные бакенбарды, – приблизился к нему следователь. – Не думал. Я подклеил их, а для лучшей иллюзии подвязал щеку. Я надеюсь, что в таком виде меня не узнают. Итак, господа, позвольте пожелать вам всякого успеха и благополучия! Я теперь боюсь больше всего наших суровых стражников и полицейских! Как бы они не забрали меня! – Это было бы, действительно, комично! – Но еще прискорбнее будет, если они пропустят меня незамеченным! Посмотрим, насколько они бдительны! Густерин протянул руку, простился и скрылся по черному ходу. 44 Поймали Уже неделю, как Машка-певунья блуждает по Горячему полю. С распущенными волосами, заложенными за спину руками, она ходит крупными шагами и все бормочет что-то себе под нос. Если бы ее встретил кто-нибудь посторонний, то принял бы за умалишенную, особенно судя по ее блуждающим глазам; но встретить тут некому, никто не попадет на эти поляны! Машка-певунья начинала приходить в отчаяние. Обысканы все уголки, осмотрены все болота – Макарки нигде нет. Что же это?! Неужели он успел покинуть Горячее поле?! Оставалось осмотреть еще одно только место – Пьяный край, примыкающий к Громовскому кладбищу. Это место изобилует густым кустарником и служит главным пристанищем бродяжкам. Особенное удобство его заключается в хорошо прикрытых путях отступления; при малейшей тревоге можно, не торопясь и прячась за кустами, уйти в самую глубину поля и скрыться в болотах. Пьяный край Машка несколько раз исходила вдоль и поперек, но результата никакого не было, потому что пути отступления не были отрезаны и, следовательно, Макарка, избегая встреч, подавался все глубже. Теперь Машка расставила везде «часовых» и поджидала Ваську с Петькой, чтобы возобновить поиски. «Откуда начинать, – думала она, – не угодить бы нам на полицейскую облаву, нас же самих и заберут, как прошлый раз Ягодкин!» Машка начала еще с большим азартом шагать, как вдруг увидела приближавшихся Ваську с Петькой, которые вели третьего. – Кто это? – Федька-косой, товарищ Тумбы. На кулак малость наткнулся, ну, да это не беда. Тоже Макарку ищет! – Макарку? Ишь ведь как насолил всем этот Макарка! – Нет, он сорвать с него на чаишко хочет! Старые счеты у них есть какие-то! Что же, Машка, принять его? – Пусть ищет, только смотрите, не помог бы он ему бежать? – Да как он поможет? – Ладно, пусть идет с нами на Пьяный край! Пойдемте, братцы! Пора. Они тронулись. Федька-косой шел сумрачно, но из-под нависших бровей сверкал проницательный взгляд. Как хорошие гончие или борзые, Васька и Петька бросились по кустам. Федька, в котором читатели, разумеется, узнали Густерина, взял направление левее, в самую чащу кустарника. Машка не упустила его из виду, очевидно, плохо доверяя новому товарищу. Федька-косой был старый бродяга, но давно скрывшийся с горизонта, высланный куда-то далеко этапом. Откуда и как он вновь появился? Машка плохо знала его в лицо, но слышала раньше, что есть такой бродяга; заниматься теперь его биографией было некогда, и она махнула рукой. – Пусть ищет! И Федька искал, очень старательно, не разгибая спины. Часа три уже продолжались поиски. Цепь приближалась совсем к кладбищу, становилось рискованно бродить здесь, можно было наткнуться на полицейский обход. Машка хотела было скомандовать назад, но Федька замахал руками. – Дальше, дальше! – Смотри! – Ничего, ничего… Идите! Еще прошло с час. Вдруг Федька вскрикнул и рванулся вперед. Машка с товарищами быстро его окружили. Под кустом, на бугорке, мирно спал… Макарка-душегуб! Но в каком он был виде?! Черный сюртук, в котором он бежал, весь покрылся слоем болотной грязи; брюки до колен представляли собой грязную кору; сапоги распухли и покоробились; очевидно, этот туалет вовсе не пригоден для Горячего поля! Лицо Макарки похудело, осунулось; сам он, видимо, ослаб, потому что не слышал возгласа Федьки и продолжал спать как убитый; бродяжки не умеют так спать! Макарка отвык от этой жизни, и прошедшая неделя извела его до последней степени. – Что же мы с ним будем теперь делать? – шепотом произнесла Машка. Густерин, в образе Федьки, впился глазами в спящего Макарку и пожирал его взглядом, упивался, наслаждался. Никакой любовник не наслаждался так видом своей возлюбленной, как Густерин, наклонившись над Макаркой. Он даже дрожал от волнения, трепетал перед своей добычей! Машка тоже готова была плясать и петь от радости. – Ведь это пятьсот рубликов! – прошептал, потирая руки, Васька. – Машка, тебе двести и нам по сотне! Смотри, не обижай! С Федьки угощение! Он меньше нас всех искал! А Федька ничего не слышал и не мог оторваться от спящего. Машка дернула его за рукав. – Чего ты обрадовался, аль приятель Макарки? – Приятель, – машинально повторил Густерин. – Как же брать его, ребята? – Брать!.. – точно очнувшись, произнес Густерин. – А вот как! За мной!.. В одну минуту Густерин сидел уже на Макарке; одной рукой он душил его за горло, а другой обыскивал карманы. – Веревку, давайте веревку! – кричал он. Макарка очнулся, и завязалась отчаянная борьба. Густерин успел выкинуть из его кармана кинжал и обеими руками душил его. Макарка захрипел. Васька ударил его сзади по ногам палкой и свалил на землю. Связали два пояса и скрутили ими руки Макарки. Только теперь Федька выпустил горло своего «приятеля». – Ну и лют же ты, – произнесла Машка, глядя с улыбкой на рассвирепевшего Федьку. – Не даром свои сто целковых получит, – заметил Васька. Макарка с трудом пришел в себя и озирался.