У Молли тоже было чем поделиться. Какие-то козы сумели забраться в виноградники и повредили некоторые из самых старых лоз. Растения наверняка восстановятся, но урожай этого года в той части виноградника был потерян. Еще у нас случилось несколько крупных вторжений диких кабанов на сенокосные угодья; самый главный ущерб от них заключался в том, что кабаны затоптали траву до такой степени, что скосить ее стало почти невозможно. Лозум из деревни привел своих собак и пустился в погоню. Он убил большого вепря, но кабаны успели сильно порвать одного из его псов. Я тихонько вздохнул, понимая, что мне вскоре придется заняться этой бедой. Мне никогда не нравилась охота на кабанов, но теперь она необходима. Толлмен опять начнет уговаривать завести собственную свору. И каким-то образом, пока я рассеянно размышлял о вепрях, собаках и охоте, тема разговора изменилась – и оказалось, что Молли тянет меня за рукав, спрашивая: – Ты не хочешь посмотреть, что мы сделали? – Конечно, – ответил я и, оставив на столе жалкие остатки нашей небрежной трапезы, отправился следом за женой и дочерью. Сердце мое упало, когда я понял, что она ведет нас в детскую. Неттл бросила на меня взгляд через плечо, но мое лицо осталось бесстрастным. Неттл не видела комнату с той поры, как Молли занялась ее обустройством. И когда открылась дверь, я понял, что тоже ее не видел. Изначально комната представляла собой салон для встреч с важными гостями. В мое отсутствие ее тщательно переделали, собрав все, о чем женщина могла только мечтать в ожидании ребенка. Стоявшая в центре комнаты колыбель была из выдержанного дуба, и у нее имелась хитроумная педаль: если нажать на нее, колыбель начнет тихонько покачиваться, баюкая ребенка. С изголовья смотрел резной олень Видящих. Наверное, ее велела изготовить леди Пейшенс в начале своего пребывания в Ивовом Лесу, когда все еще надеялась зачать ребенка. Колыбель ждала, пустая, много десятилетий. Теперь она была выложена мягкими постельными принадлежностями и укрыта кружевным пологом, чтобы ни одно насекомое не могло ужалить того, кто в ней лежал. На низкой кушетке, выложенной пышными подушками, мать могла бы устроиться полулежа, чтобы покормить ребенка, а пол был устлан пышными коврами. Широкие окна смотрели в сад, находившийся во власти первого осеннего листопада. Толстые стекла прикрывали сначала кружевные занавески, потом – прозрачные шелковые и, наконец, плотные шторы, чтобы сдерживать как яркий солнечный свет, так и холод. Был еще разрисованный стеклянный колпак для лампы, чтобы приглушить и ее свет. За причудливой кованой ширмой из цветов и пчел в большом камине плясало низкое пламя. Молли улыбнулась при виде нашего изумления. – Разве это не прелестно? – тихо спросила она. – Это… красиво. Такая умиротворенная комната, – сумела проговорить Неттл. У меня же отнялся язык. Я так отстранялся от фантазий Молли и вот теперь с головой окунулся в ее бред. Глупая тоска, исчезнувшая было в пути, пробудилась во мне, точно пламя, с ревом взметнувшееся среди обугленных ветвей. Ребенок. Как было бы замечательно, если бы наш малыш существовал на самом деле, если бы я мог смотреть, как он растет, если бы Молли действительно сделалась матерью… Я притворился, будто закашлялся, и потер лицо. Подошел к лампе и изучил цветы, нарисованные на колпаке, с внимательностью, которой они не заслуживали. Молли продолжала разговаривать с Неттл: – Когда Пейшенс была жива, она показала мне эту колыбель. Она стояла наверху, на чердаке. Пейшенс велела ее сделать в те годы, когда они тут жили с Чивэлом, когда она еще не потеряла надежду забеременеть. Все эти годы колыбель ждала. Она была слишком тяжелой, чтобы я сдвинула ее в одиночку, но я позвала Ревела и показала ему. И он устроил так, что ее перенесли вниз для меня, и, когда дерево отполировали, она оказалась такой миленькой, что мы решили – надо и впрямь всю комнату переделать, чтобы она стала такой красивой детской, какой заслуживает эта колыбель. А, и подойди-ка сюда, только глянь на эти сундуки. Ревел их нашел на другом чердаке, но разве не чудесно, что древесина такая похожая? Он подумал: быть может, дуб рос прямо здесь, в Ивовом Лесу, – это объяснило бы сходство по цвету с колыбелью. В этом сундуке одеяла, одни из шерсти, для зимних месяцев, а другие полегче, для весны. А весь этот сундук – да, я сама этим потрясена – заполнен одеждой для ребенка. Я и не осознавала, сколько нашила для него, пока Ревел не предложил все сложить в одно место. Размеры разные, конечно. Я не такая дурочка, чтобы шить только маленькие платьица для новорожденного. И так далее. Слова лились из Молли, как будто она много месяцев ждала возможности поговорить о своих мечтах и о ребенке без обиняков. Неттл улыбалась и кивала, не пряча глаз. Они сидели на кушетке, вынимали одежду из сундука, раскладывали и разглядывали. Я стоял и смотрел на них. Думаю, на миг Неттл угодила в ловушку материнской мечты. Или, сказал я себе, у них одинаковая тоска – у Молли по ребенку, которого она уже не могла выносить, а у Неттл – по ребенку, которого ей было запрещено выносить. Я увидел, как Неттл взяла маленькое платьице, приложила к своей груди и воскликнула: – Такое миниатюрное! Я и забыла, какие дети маленькие; прошли годы с той поры, как родился Хирс. – О, Хирс, он был чуть ли не самым крупным из моих детей. Только Джаст оказался крупней. Младенческие одежки Хирса он перерос за пару месяцев. – Я это помню! – воскликнула Неттл. – Его ножки высовывались из-под подола рубахи, и мы его укрывали, но миг спустя он пинками скидывал одеяло. Меня захлестнула чистейшая зависть. Они ушли, обе, в то время, когда меня в их жизни еще не существовало, назад в уютный, шумный дом, полный детей. Я не ревновал Молли из-за лет, прожитых в браке с Барричем. Он был для нее хорошим мужем. Но когда я смотрел, как они перебирают воспоминания, которых я был лишен, во мне как будто медленно поворачивали лезвие ножа. Я глядел на них, вновь сделавшись чужаком. А потом меня словно обдало сквозняком из приоткрывшегося окна или распахнувшейся двери – я осознал, что сам отстраняюсь от Молли и Неттл. Я подошел, сел рядом с ними. Молли взяла из сундука пару маленьких вязаных ботиночек и с улыбкой предложила их мне. Я взял, не говоря ни слова. Они почти затерялись на моей ладони. Я попытался вообразить маленькие ножки, которым пришлась бы впору такая обувь, и не смог. Я перевел взгляд на Молли. В уголках ее глаз были морщины, и морщины обрамляли ее рот. Розовые, чувственные губы поблекли и увяли. Я вдруг увидел в ней не Молли, а женщину пятидесяти с лишним лет. Ее роскошные темные волосы поредели, в них появились седые пряди. Но она смотрела на меня с такой надеждой и любовью, чуть склонив голову набок. И я что-то еще увидел в ее глазах – что-то, чего там не было десять лет назад. Уверенность в моей любви. Осторожность, свойственная нашим отношениям, исчезла, стерлась дочиста за последние десять лет вместе. Она наконец-то осознала, что я ее люблю, что она для меня превыше всего. Я наконец-то завоевал ее доверие. Я посмотрел на маленькие серые ботиночки в своей руке и всунул в них два пальца. Сплясал пару танцевальных шагов на своей ладони. Молли протянула руку, чтобы остановить мои пальцы, и забрала обувь для нерожденного ребенка. – Уже скоро, – сказала она и прислонилась ко мне. Неттл посмотрела на меня, и в ее глазах была такая благодарность, что я почувствовал себя победителем в битве, хоть минуту назад и не подозревал о ней. Я прочистил горло и сумел проговорить неохрипшим голосом: – Я бы выпил чашку горячего чая. Молли, выпрямившись, воскликнула: – Знаете, мне и самой хочется прямо сейчас именно этого! Словом, несмотря на усталость после путешествия, тот день прошел хорошо. Несколько позже, тем же вечером, мы поужинали по всем правилам, как того желала Натмег, а потом выпили немного бренди, превзошедшего мои ожидания. Перешли в кабинет, где Неттл отказалась заглянуть в мои аккуратные бухгалтерские книги, сказав, что уверена – в них все в порядке. Она твердо заявила, что уедет утром. Молли попыталась ее отговорить, но безуспешно. Я почти дремал в кресле у камина, когда Неттл тихонько проговорила, сидя в углу дивана: – Видеть это куда хуже, чем слышать. – Она тяжело вздохнула. – Все правда. Мы ее теряем. Я открыл глаза. Молли покинула нас, сообщив, что ей захотелось бледного пряного сыра и она собирается проверить, не остался ли в кладовой еще кусочек. Она списала аппетит на беременность и, что было в духе Молли, сочла ниже своего достоинства звонком вызывать слугу в столь поздний час. Слуги любили мою жену уже за то, что она никогда не гоняла их понапрасну. Я взглянул на место, где сидела Молли. Отпечаток ее тела еще держался на подушках, и ее аромат витал в воздухе. Я негромко проговорил: – Она медленно ускользает от меня. Сегодня было еще не слишком плохо. Бывают дни, когда она так сосредоточена на этом «ребенке», что ни о чем другом не говорит. – Ее послушать, все кажется таким реальным, – сказала Неттл, и в ее словах звучали одновременно тоска о несбыточном и ужас. – Знаю. Все сложно. Я пытался ей говорить, что ничего не выйдет. Всякий раз, когда я так делаю, чувствую себя жестоким. Но сегодня, подыгрывая ей… я почувствовал себя еще более жестоким. Как будто я больше не борюсь за нее. – Я уставился на умирающее пламя. – Пришлось попросить горничных, чтобы потакали ей. Я видел, как они закатывают глаза, когда она проходит мимо. Я их отчитал, но думаю, это лишь… В глазах Неттл вспыхнули искры гнева. Она резко выпрямилась: – Даже если моя мать безумна как шляпник, слуг надо заставить относиться к ней уважительно! Ты не имеешь права допускать, чтобы они вот так ухмылялись за ее спиной! Она моя мать и твоя жена, она леди Молли! – Не уверен, что сумею с этим разобраться, ничего не испортив, – признался я. – Молли всегда занималась домашним хозяйством. Если я вмешаюсь и начну наказывать слуг, она может возмутиться из-за того, что я посягаю на ее власть. И что я им скажу? Мы ведь оба знаем, что твоя мать не беременна! Как долго мне приказывать им притворяться? К чему все это приведет? К рождению воображаемого ребенка? От моих слов Неттл побледнела. На миг черты ее лица сделались белыми и резкими, как заледенелые склоны горы под снегом. Потом она вдруг спрятала лицо в ладонях. Я взглянул на бледный пробор в ее блестящих темных волосах. Она проговорила сквозь пальцы: – Мы ее теряем. Все будет только хуже. Мы это знаем. Что ты будешь делать, когда она перестанет тебя узнавать? Когда не сможет больше заботиться о себе сама? Что с ней станет? Она подняла лицо. Тихие слезы текли блестящими ручейками по ее щекам. Я пересек комнату и взял ее за руку: – Обещаю тебе. Я буду о ней заботиться. Всегда. Я буду ее любить. Всегда. – Я собрался с духом. – И я поговорю со слугами потихоньку, скажу, что, невзирая на то сколько они тут проработали, если им дороги их места, то к леди Молли надо относиться как подобает хозяйке этого дома. Что бы они ни думали о ее просьбах. Неттл шмыгнула носом и высвободила свои руки из моих, чтобы тыльными сторонами ладоней вытереть глаза. – Знаю, я больше не ребенок. Но сама мысль о том, что я могу ее потерять… Она не стала договаривать, голос ее стих, но я знал, какие мысли ее переполняют. Она все еще оплакивала Баррича, единственного настоящего отца, которого знала. Она не хотела потерять и мать тоже. А если Молли посмотрит на нее и не узнает, все будет еще хуже. – Я о ней позабочусь, – снова пообещал я. «И о тебе», – прибавил про себя. И спросил себя, позволит ли она мне когда-нибудь принять на себя эту роль. – Даже если придется притворяться, будто я верю, что внутри Молли и впрямь растет ребенок. Хотя от этого я чувствую себя так, будто обманываю ее. Сегодня… – Я осекся, преисполнившись чувством вины. Сегодня я вел себя так, словно Молли была по-настоящему беременна, потакал ей, как балованному ребенку. Или сумасшедшей. – Ты проявил доброту, – тихонько проговорила Неттл. – Я знаю мою мать. Ты не убедишь ее отказаться от этого заблуждения. Она повредилась в уме. Ты с тем же успехом мог бы… Молли с громким стуком поставила поднос на стол. Мы оба виновато вздрогнули. Молли вперила в меня взгляд черных глаз. Она плотно сжала губы, и сперва я решил, что она опять не обратит внимания на наши разногласия. Но Неттл была права. Молли, не сдавая позиций, проговорила откровенно: – Вы оба думаете, что я сошла с ума. Ну что ж. Ладно, ваше право. Но я скажу без затей, что чувствую, как внутри меня шевелится ребенок и мои груди начали набухать от молока. Недалек тот час, когда вам обоим придется просить у меня прощения. Мы с Неттл, точно застигнутые врасплох заговорщики, сидели как громом пораженные. Неттл не сумела ничего ответить матери, и Молли, повернувшись, решительным шагом вышла из комнаты. Мы посмотрели друг на друга, снедаемые чувством вины. Но ни один из нас за ней не пошел. Вместо этого мы вскорости отправились в свои кровати. Я рассчитывал, возвращаясь домой, на милое воссоединение с супругой и совместно проведенную ночь. Однако Молли предпочла кушетку в детской. Я отправился в спальню один, и постель показалась мне холодной и пустой. На следующий же день Неттл уехала еще до полудня, чтобы вернуться в Олений замок. Она сказала, что много времени провела вдали от своих учеников и что ее ждет много разнообразной работы. Я в этом не сомневался, но и не поверил, что в этом главная причина ее поспешного отъезда. Молли обняла ее на прощание, и сторонний наблюдатель мог бы решить, что между матерью и дочерью все в порядке. Но Молли не упоминала о ребенке с тех пор, как покинула нас накануне вечером, и не спросила, приедет ли Неттл к его рождению. И в последовавшие дни она больше не говорила со мной о своем призрачном ребенке. Мы вместе завтракали, говорили о делах имения, а за ужином делились событиями дня. И спали отдельно. Точнее, Молли спала отдельно от меня, а я не спал вовсе. За эти ночи я перевел для Чейда больше, чем за предыдущие шесть месяцев. Через десять дней после происшествия, поздно вечером, я осмелел и отправился в ее детскую. Дверь была закрыта. Я стоял перед ней несколько долгих минут, прежде чем решил, что надо постучать, прежде чем войти. Так и сделал, подождал, потом постучал громче. – Кто там? – Голос Молли звучал удивленно. – Это я. – Я чуть приоткрыл дверь. – Можно войти? – А я разве говорила, что нельзя? – язвительно ответила она. Слова ужалили, но мои губы растянулись в улыбке. Я чуть отвернулся, чтобы моя жена ее не увидела. Она снова была Молли Красные Юбки, какой я ее помнил. – Не говорила, – негромко сказал я. – Но я знаю, что задел твои чувства, и сильно, раз уж ты избегала моего общества на протяжении некоторого времени; я подумал, что не буду навязываться. – Навязываться, – так же тихо повторила она. – Фитц, ты уверен, что это не ты меня избегал? Сколько лет я просыпалась по ночам и обнаруживала, что твоя сторона постели холодна и пуста? Ты ускользал глубокой ночью, чтобы спрятаться в своей пыльной норе со свитками и заниматься писаниной, пока пальцы не почернеют от чернил… В ответ на это я потупился. Я и не подозревал, что она все замечала. Мне захотелось упрекнуть ее в ответ, что она променяла нашу спальню на эту детскую. Я проглотил упрек. Не время начинать битву. Я стоял у ее порога и чувствовал себя как волк, который впервые забрел в человеческий дом. Я не знал, где мне встать или можно ли сесть. Она вздохнула и приподнялась на кушетке, где прилегла в ночной сорочке. Подвинула недоделанную вышивку, чтобы освободить место для меня. – Наверное, я и впрямь провожу в своем логове слишком много времени, – извинился я и сел рядом с ней. Ощутил ее аромат и внезапно сказал: – Стоит мне почуять твой запах, сразу хочется поцеловать. Молли изумленно уставилась на меня, рассмеялась и с печалью проговорила: – В последнее время я гадала, осталось ли в тебе желание хотя бы находиться рядом со мной. Я старая и в морщинах, а теперь ты считаешь меня сумасшедшей… Я прижал Молли к себе, прежде чем она успела сказать что-то еще. Поцеловал ее – в макушку, в висок, а потом в губы. – Мне всегда будет хотеться целовать тебя, – проговорил я, уткнувшись в ее волосы. – Ты не веришь, что я беременна. Я ее не отпустил: – Ты больше двух лет говоришь мне, что беременна. Что я должен думать, Молли? – Сама не понимаю, – сказала она. – Но могу лишь сказать тебе, что наверняка как-то ошиблась поначалу. Наверное, решила, что беременна, еще до того, как это случилось. Может быть, я как-то поняла, что забеременею. – Она прижалась лбом к моему плечу. – Мне было так трудно, когда ты уехал на столько дней. Знаю, горничные посмеиваются надо мной, хихикают в кулачок. Они так мало о нас знают. Они считают скандальным, что такой молодой и крепкий мужчина, как ты, женат на старухе вроде меня. Они сплетничают, что ты женился на мне ради денег и положения! Я из-за них чувствую себя старой дурой. Разве у меня есть кто-то, способный понять, кто мы и кем были друг для друга? Только ты. И когда ты меня бросаешь, когда считаешь такой же глупой, как считают они, то… Ох, Фитц, я знаю, тебе трудно в это поверить. Но я верила в гораздо более невероятные вещи ради тебя и полагалась лишь на твое слово. Мне показалось, что весь мир вокруг меня замер. Да. Она верила. Я об этом и не подумал, взирая со своей колокольни. Я наклонил голову и поцеловал ее щеку, соленую от слез. – Так и было. – Я перевел дух. – Я тебе поверю, Молли. Она сдавленно рассмеялась: