– Ох, Фитц! Да ладно тебе! Не поверишь. Но я попрошу тебя притвориться, что веришь. Только когда мы здесь, вместе. А взамен, когда я не в этой комнате, я буду изо всех сил притворяться, что не беременна. – Она покачала головой, ее волосы коснулись моей щеки. – Уверена, так слугам будет гораздо легче. Не считая Ревела. Наш управляющий, похоже, с огромным удовольствием помогал мне сооружать это гнездо. Я представил себе Ревела, высокого, худощавого, всегда такого степенного и учтивого со мной. В слова Молли было трудно поверить. – В самом деле? – О да. Он нашел ширмы с троецветками и велел их вычистить еще до того, как рассказал мне о находке. Однажды я пришла сюда, а они уже стояли вокруг колыбели. И кружево над ней, чтобы не пропускать насекомых, тоже его затея. Троецветки. От Пейшенс. Я знал, что иногда их называли «усладой сердца». Я был у Ревела в долгу. Она встала, мягко высвободилась из моих объятий. Отошла от меня, и я взглянул на нее со стороны. Длинная ночная рубашка мало что открывала, но Молли всегда была фигуристой женщиной. Она отправилась к очагу, и я увидел там на столике поднос с чайными принадлежностями. Я изучил ее профиль. Мне показалось, что она мало изменилась за последние пять лет. Если бы она забеременела, я бы точно это понял. Я оценил ее чуть выдававшийся живот, ее полные бедра и щедрые груди, и внезапно мысли о детях вылетели из моей головы. Молли бросила на меня взгляд и спросила, держа в руке чайник: – Хочешь? И когда она увидела мое лицо, ее глаза медленно распахнулись, а губы изогнулись в грешной улыбке. Эта улыбка подошла бы девушке, на которой из всей одежды была бы только корона из остролиста. – Ох, еще как хочу! – ответил я. Встал и направился к ней, она шагнула навстречу. Мы были друг с другом нежны и неторопливы и той ночью спали вдвоем в ее детской. На следующий день в Ивовый Лес пришла зима: выпал влажный снег, сбил оставшиеся листья с берез и покрыл их грациозные ветки белизной. Всю землю накрыло спокойствием, точно плащом, как всегда случается после первого снегопада. В особняке вдруг началось время дров, горячего супа и свежего хлеба в полдень. Я работал в главном кабинете, в очаге потрескивали яблоневые поленья, горевшие чистым пламенем, когда раздался стук в дверь. – Да! – крикнул я, поднимая взгляд от послания Уэба. Дверь медленно открылась, и вошел Ревел. Его куртка обтягивала широкие плечи и тонкую талию. Он всегда безупречно одевался и вел себя учтиво. Управляющий был намного меня моложе, но рядом с ним я чувствовал себя чумазым мальчишкой. – Вы за мной посылали, помещик Баджерлок? – Посылал. – Я отложил письмо Уэба в сторону. – Я хотел поговорить с тобой о комнате леди Молли. Те ширмы с троецветками… В его глазах мелькнуло ожидание моего неодобрения. Он вытянулся во весь рост и взглянул на меня сверху вниз с достоинством, которое всегда излучает по-настоящему хороший управляющий. – Сэр, если позволите. Этими ширмами не пользовались несколько десятилетий, но они красивые и заслуживают, чтобы их поставить на видное место. Знаю, я действовал без прямого одобрения, однако леди Молли в последнее время казалась… подавленной. До вашего отъезда вы приказали заботиться о ее нуждах. Я так и сделал. Что касается колыбели, то я однажды застал леди Молли, когда она сидела на верхних ступенях лестницы, запыхавшаяся, и чуть не плакала. Колыбель очень тяжелая, сэр, но леди сумела ее далеко протащить сама. Я устыдился того, что она не пришла ко мне и попросту не сказала, что я должен сделать. И потому с ширмами я попытался предвосхитить ее желания. Она всегда была ко мне добра. Он замолчал. Хотя явно у него было еще многое, что сказать мне, тупоумному и жестокосердному, каким я определенно ему казался. Я посмотрел управляющему в глаза и негромко произнес: – Она такая и со мной. Я благодарен тебе за службу ей и нашему дому. Спасибо. Я позвал его, чтобы сообщить об удвоении жалованья, но теперь этот жест, пусть и правильный по сути, вдруг показался мне торгашеским, и я решил промолчать. Ревел так поступил не ради денег. Он ответил добром на добро. Пусть узнает о нашей щедрости, когда получит ежемесячное жалованье, и сам поймет, в чем дело. Впрочем, такой, как он, не придал бы значения деньгам. Я негромко прибавил: – Ты отличный управляющий, Ревел, и мы высоко тебя ценим. Я хочу, чтобы ты об этом знал. Он слегка наклонил голову. Это был не поклон, а признание. – Теперь знаю, сэр. – Спасибо, Ревел. – Уверен, не стоит благодарностей, сэр. И он покинул комнату так же тихо, как вошел. Зима вокруг Ивового Леса становилась все суровей. Дни делались короче, сугробы росли, и ночи были черными и морозными. Мы с Молли заключили перемирие и оба соблюдали его. Это сделало жизнь для нас обоих проще. Я действительно думаю, что больше всего мы нуждались в мире. Ранние вечера я обычно проводил в комнате, которую привык считать кабинетом Молли. Она, как правило, там и засыпала, и я хорошенько ее укрывал, а потом крадучись уходил в собственное логово, где царил привычный беспорядок и дожидалась работа. Это случилось однажды поздно вечером, когда уже почти наступила середина зимы. Чейд прислал мне очень интригующую коллекцию свитков на языке, весьма похожем на язык Внешних островов. В них было три рисунка, где как будто изображались стоячие камни с маленькими пометками по бокам – возможно, символизирующими направление. Это была одна из тех загадок, что приводили меня в ужас, потому что у меня не хватало зацепок, чтобы ее решить, но все же я не мог оставить ее в покое. Я работал над свитками, перенося на чистый лист бумаги поблекшие рисунки и слова, которые мог перевести, оставляя пустоту на месте всего непонятного. Я пытался уловить общий смысл свитка, но слово «каша» в заголовке напрочь сбивало меня с толку. Было поздно, и я считал, что бодрствую в доме один. Снаружи валил мокрый снег, и я задернул пыльные шторы, отгородившись от ночи. Когда дул ветер, снежные хлопья тихо ударялись о стекло. Я рассеянно спросил себя, не заметет ли нас к утру и не превратится ли мокрый снег в ледяную корку на виноградных лозах. Я резко поднял голову, когда мой Дар проснулся, и миг спустя дверь приоткрылась. В щель заглянула Молли. – Что такое? – спросил я, и от внезапной тревоги вопрос прозвучал резче, чем я намеревался. Я не мог вспомнить, когда в последний раз она искала меня в моем кабинете. Молли вцепилась в дверной косяк. На миг она замерла, и я испугался, что обидел ее. Потом она сдавленно проговорила: – Я здесь, чтобы нарушить слово. – Что? – Я больше не могу притворяться, что не беременна, Фитц. Я рожаю. Ребенок появится на свет сегодня ночью. – Она слабо улыбнулась, стиснув зубы. Миг спустя внезапно глубоко вздохнула. Я уставился на нее. – Я уверена, – ответила она на мой невысказанный вопрос. – Я почувствовала первые схватки несколько часов назад. Я выждала, пока они не стали сильными и последовательными, чтобы не сомневаться. Ребенок движется, Фитц. – Она замерла. – Может, дело в плохой еде? – спросил я. – Соус, который подали к баранине за ужином, показался мне очень пряным, и, возможно… – Меня не тошнит. И за ужином я не ела, если ты не заметил. Я рожаю. Да благословит всех нас Эда, Фитц, я родила семерых детей и дважды перенесла выкидыш. Тебе не кажется, что я понимаю, что чувствую сейчас? Я медленно встал. На ее лице была тонкая пленка пота. Возможно, ее бред усилился от лихорадки? – Пошлю за Тавией. Она может отправиться за лекарем, пока я помогу тебе улечься в постель. – Нет, – резко проговорила Молли. – Я не больна. Лекарь мне не нужен. А повитуха не придет. Она и Тавия считают меня помешанной, в точности как ты. – Она вдохнула и задержала дыхание. Закрыла глаза, сжала губы и вцепилась в косяк еще сильнее, даже костяшки побелели. После долгой паузы она проговорила: – Я справлюсь сама. С другими родами мне всегда помогал Баррич, но я могу все сделать одна, если придется. Неужели она и впрямь хотела меня уязвить так сильно, как у нее вышло? – Давай помогу дойти до детской, – сказал я. Взял ее за руку, почти ожидая шлепка, но Молли вместо этого тяжело оперлась на меня. Мы медленно шли через темные коридоры, трижды останавливались, и я подумал, что мне, возможно, придется ее нести. С ней что-то пошло совершенно не так. Волк во мне, дремавший так долго, встревожился из-за ее запаха. – Тебя вырвало? – спросил я. – Лихорадка есть? Она не ответила ни на один вопрос. Чтобы попасть в ее комнату, понадобилась вечность. Внутри горел огонь в очаге. Было тепло; может, даже слишком. Когда Молли села на низкую кушетку и застонала от внезапного спазма, я тихо сказал: – Могу принести тебе слабительный чай. Я правда думаю… – Я рожаю, произвожу на свет твоего ребенка. Если не можешь ничем помочь, оставь меня! – свирепо ответила Молли. Я не мог такое вынести. Я встал со своего места рядом с ней, повернулся и дошел до двери. Там я остановился. Я никогда не узнаю почему. Возможно, я чувствовал, что присоединиться к ней в безумии будет лучше, чем отпустить ее туда одну. Или быть может, присоединиться к ней будет лучше, чем остаться без нее в разумном мире. Позволив любви руководить собой, я сказал совсем другим тоном: – Молли. Скажи мне, что тебе нужно. Я никогда этого не делал. Что мне принести, что сделать? Может, позвать кого-то из женщин, чтобы помогли тебе? Ее мышцы были напряжены, когда я спросил; она ответила после короткой паузы: – Нет. Не нужны мне они. Будут только хихикать и глупо улыбаться, глядя на старую дуру. Так что здесь мне понадобишься только ты. Если в тебе найдется воля, чтобы мне поверить. По крайней мере, в этой комнате, Фитц, сдержи свое слово. Притворись, что веришь мне. – У Молли опять перехватило дыхание, и она согнулась пополам, держась за живот. Прошло немного времени, и она проговорила: – Принеси таз с теплой водой, чтобы искупать ребенка, когда он появится на свет. И чистую ткань, чтобы обсушить его. Кусочек бечевки, чтобы перевязать пуповину. Кувшин холодной воды и чашку для меня. – Она опять сложилась пополам и издала долгий, низкий стон. Так что я ушел. В кухне я наполнил кувшин горячей водой из котла, который всегда держали на краю очага. Вокруг меня был уютный, знакомый беспорядок ночной кухни. Огонь пыхтел сам по себе, в кадушках медленно подымалось тесто для завтрашнего хлеба, в глубине очага исходил ароматом котелок с коричневым говяжьим бульоном. Я нашел бочку и наполнил большую кружку холодной водой. Взял из стопки чистое полотенце, отыскал большой поднос и сложил на него все. Немного постоял, вбирая спокойствие кухни, где каждый предмет был для чего-то нужен, отчего и она казалась воплощением здравомыслия в этот тихий час. – Ох, Молли!.. – сказал я молчаливым стенам. Потом собрал всю храбрость, как будто обнажая тяжелое лезвие, поднял поднос, перехватил его поудобнее и пустился в путь через тихие залы Ивового Леса. Отворив незапертую дверь плечом, я поставил поднос на стол и подошел к кушетке у камина. В комнате пахло потом. Молли молчала, уронив голову на грудь. Неужели после всего, что случилось, она заснула у огня? Она сидела на краю кушетки, широко расставив ноги, ее ночная рубашка была задрана до бедер. Руки, сложенные ковшиком, покоились между коленями, и в ладонях лежал самый маленький ребенок из всех, каких мне доводилось видеть. Я зашатался, чуть не упал, а потом рухнул на колени, не сводя с него глаз. Такое маленькое существо, в потеках крови и чего-то похожего на воск. Глаза ребенка были открыты. Я спросил дрожащим голосом: – Это дитя? Молли подняла глаза и уставилась на меня с терпением, выработанным за годы: «Любимый мой тупица». Невзирая на изнеможение, она мне улыбнулась. В ее взгляде были триумф и любовь, которой я не заслуживал. Никакого упрека за мои сомнения. Она негромко проговорила: – Да. Она наше дитя. Наконец-то с нами. Маленькое существо было темно-красным, от его живота к последу на полу, у ног Молли, вилась бледная пуповина. Я попытался вдохнуть и закашлялся. Чистейшая радость столкнулась с глубочайшим стыдом. Я сомневался в Молли. Я не заслужил этого чуда. Жизнь меня накажет, я в этом не сомневался. Мой голос звучал по-детски, когда я взмолился, вопреки всему происходящему: – Она живая? Молли с безмерной усталостью ответила: – Да, но она такая крошечная. Вполовину меньше амбарного котенка! Ох, Фитц, как такое может быть? Такая долгая беременность, и такое маленькое дитя! – Она втянула воздух, дрожа и отказываясь лить бесполезные слезы. – Принеси мне таз с теплой водой и мягкие полотенца. И что-нибудь, чтобы перерезать пуповину.