– Да, майор, вот как меня подкосило, – вздохнул генерал. – Со всеми бывает, – сказал Викентьев. – Вижу, сила еще есть. – Ну, пятаки в свое время гнул… А тут… Извини, что раньше не появился. Но как узнал, что с Виктором произошло… Так и загремел сюда, к эскулапам. Сердце, будь оно неладно! Только сейчас разрешили говорить. – Да, трагедия с Богатыревым страшная. – Даже не представляешь, насколько… Знаешь, что я тебе скажу? Таких стальных людей уже не делают, майор. Эх… – Не волнуйтесь, – засуетился Викентьев. – Если трудно говорить, я потом приду. – Да ладно тебе, потом. Время не терпит… В общем, слушай. Несколько дней назад я у Богатырева на квартире был. Мы с ним книжку про ветеранов готовили, посвященную Керчи. Когда зашел, у него двое были. Парень и девушка. Парню лет двадцать пять. А девчонка сопливая совсем, не больше восемнадцати на вид. Виктор перед ними извинился, сказал, что ему надо поработать. Они раскланялись и обещали попозже зайти. – Кто такие? – подался вперед Викентьев. – Представились? Как называли друг друга? – Да я их минуту и видел всего, а потом разговорился с Виктором, да так и не спросил, кто это… Знаешь, майор, что меня поразило? У парня этого… Глаза его… Как окна со ставнями. Он улыбается. Говорит что-то. А ставни-то закрыты наглухо. И что внутри – одному богу известно. – Интересное наблюдение. – Я давно живу на этом свете, майор. И людей вижу… Это они Виктора… Они… Вот и начала появляться какая-то конкретика. Не бывает так, чтобы преступники не оставили никаких следов и нигде не отметились. Если, конечно, они не привидения. Но и привидения себя проявляют. Следующее призовое очко заработал Уланов. Он отправился под Москву на дачу вдовы министра сельского хозяйства. Проживала та на Клязьме, совсем недалеко от дачи дяди Уланова. Уютный двухэтажный, не слишком просторный деревянный домик был окружен вековыми соснами. Участок большими размерами выгодно отличался от стандартных шести соток в садовых товариществах. Но и бывший министр был тоже человек немаленький, героический, так что заслужил. Одетую в спортивный костюм хозяйку Уланов застал за сбором клубники. Ей стукнуло семьдесят пять, была она еще стройная, держалась бодро. – Можно к вам, хозяюшка? – спросил муровец. Она сняла садовые перчатки, критически посмотрела на него и с приветливой улыбкой спросила: – Откуда такой будете? – Какой? – Серьезный. – Из Москвы. Милиция, – продемонстрировал Уланов подошедшей к калитке хозяйке удостоверение. Она нахмурилась: – Что случилось? – Сейчас все объясню. Если пригласите. Хозяйка провела его на веранду под сенью деревьев и предложила располагаться в плетеном кресле. На низком круглом столике стояло блюдо с ярко-красной крупной клубникой. – Угощайтесь, – кивнула хозяйка. – Только что с грядки. У меня клубника лучшая в поселке. – Сначала расскажу, что привело меня к вам. – Уланов изложил события последних дней. Женщина побледнела. Извинилась. Накапала валокордина. Смахнула слезу. – Виктор. И Нина… Все мы не вечны. Но чтобы вот так уйти… Она потерла грудь в области сердца. Потом решительно вынула из высокого старинного буфета графинчик с прозрачной жидкостью и хрустальные рюмки. Налила по пятьдесят грамм: – За Богатыревых, земля им пухом. Уланов выпил одним махом – в рюмке оказалась очень хорошая самогонка. – Я с Ниной разговаривала перед тем, как на дачу уехать, – сказала хозяйка, ставя рюмку. – Она говорила, что к ним парень и девушка повадились ходить. Якобы какие-то материалы к сорокалетию Победы готовят. Очень эта пара ей не понравилась. И пускать ее больше не хотела. – Вы их сами не видели? – Нет. Нина говорила – они ей представились студентами МГУ. – МГУ? – Журналистского факультета… Глава 6 Вернувшись на Петровку, Уланов доложил о результатах поездки начальнику своего отдела Лаптеву. У того в кабинете сидел Маслов, который спросил: – Что, Михайло, считаешь, затеплилось дело? – Считаю, да. И генерал-полковник Скобелев, и сами Богатыревы полагали, что с этими журналистами не все в порядке. Убийцы ведь какие-то флюиды вокруг себя распространяют. Люди чувствуют их черную суть… Они это. «Термиты». – Осталось дело за малым – вычислить их, – отметил Маслов. – Знаете, ребята, – Лаптев щелкнул ногтем по стоящей перед ним на столе гипсовой фигурке милиционера с жезлом. – Мне семнадцать было в сорок третьем, я на фронт всеми правдами и неправдами рвался. И попал в морскую пехоту. «Черная смерть» нас называли. Рота моей второй семьей стала. Дядя Гоша, громадный такой помор с Архангельска, феноменально сильный человек, в рукопашной немцев убивал ударом кулака, вообще меня за сына держал… Какие люди были! Ни себя не жалели, ни врагов. В конце 1943 года мы пошли в десант под Эльтигеном, около Керчи. И в ту полоску крымской земли зубами вцепились. Каждый знал, что, пока мы живы, этот берег, прозванный Огненной Землей, не отдадим. И не отдали. А потом вошли в Керчь и освободили ее… Ад тогда в Крыму был настоящий! Десант за десантом – мы вгрызлись в крымскую землю. И нам сопутствовала удача. Потому что адмирал, который посылал нас в бой, был талантлив и удачлив. И мы верили в него, как в самого себя. И даже больше… Полковник вздохнул. – Это был Богатырев. Признанный мастер десантных операций. Сейчас эти слова звучат как былинные сказы. Новороссийский десант. Десант на Эльтиген. Десант на Малую Землю, прославленную повоевавшим там Брежневым. А на год раньше, в 1942 году Богатырев оборонял от отборных фашистских частей Новороссийск, сам ходил с автоматом в бой и не сдал Новороссийский порт… Человек-легенда. Наша Родина перед ним в большом долгу, ребята… Уланов удивленно посмотрел на начальника отдела. Он знал, что тот служил в морской пехоте, но неохотно об этом вспоминал. И об Эльтигенском десанте не говорил ни разу. – Сколько раз адмирал давал пинка смерти, – Лаптев сжал кулак. – И она, злопамятная, настигла его вот так, по-подлому. – К сожалению, мы не выбираем свою смерть, – произнес Маслов. – Она выбирает нас. – Верно говоришь, – глаза Лаптева как-то влажно блеснули. – Только мне стыдно. Это наш позор, ребята, что в нашем городе убивают боевых адмиралов. И не гитлеровцы, не диверсанты, а уголовная мразь. И этот позор надо смыть. – Возьмем мы их, Тимофей Сергеевич, – заверил Маслов. – Обязательно возьмем… Руководители следственно-оперативной группы сразу вцепились в версию с МГУ. Геннадий Штемлер поручил муровцам ее отработать, при необходимости привлекать следователей, подключать хоть всех без исключения сотрудников группы, лишь бы был результат. Тем более какая-то база для работы уже была. Нашли еще одного человека, видевшего молодых людей в день убийства около подъезда адмирала. Штемлер прекрасно знал цену стандартным фотороботам, изготавливаемым в криминалистических подразделениях, – все лица друг на друга похожи как близнецы. Поэтому позвонил своему старому знакомому – известному художнику Илье Глазунову и попросил посодействовать. Глазунов считался личностью неоднозначной – с одной стороны, почти придворный художник, писал портреты зарубежных президентов и российских государственных деятелей. С другой – отличался некоторым вольнодумством и любил шокировать публику. На его персональную выставку в конце семидесятых годов очередь стояла вокруг всего Манежа чуть ли не в два оборота. В СССР открытая критика существующего строя, мягко говоря, не приветствовалась, поэтому в искусстве сложился особый язык намеков, полунамеков и иносказаний. И интеллигенция разделилась на «намекателей» – тех деятелей искусства, кто в своих произведениях изящно, как-то исподтишка вворачивал: «не все в порядке в Датском королевстве, а в магазинах мяса не хватает». И на «ловцов намеков» – тех, кто с детства на одиночных или групповых медитациях на московских или питерских кухнях учился ловить эти намеки, а поймав, впадать в восторженный транс. Последние и ломанулись толпами на выставку Глазунова. Им было в диковину смотреть на экспозицию, которая была даже не фигой в кармане, а фигой демонстративной. Помимо женских портретов в натуральных жемчугах и иллюстраций к Достоевскому, там было, например, огромное полотно «Мистерия ХХ века» с десятками втиснутых в странную композицию лиц великих исторических деятелей России, при этом стиль их изображения, перечень героев были очень далеки от коммунистических канонов. Похоже, в душе Глазунов был русофилом, возможно, монархистом или хотел казаться таковым. Он всегда был против. Но как-то слегка. Чтобы было не обидно тем, против кого он был. Поэтому процветал и вполне был встроен в существующую советскую систему, которая иногда напоказ нуждалась в альтернативных точках зрения. В общем, художник был значимой фигурой, умудрявшийся отлично сидеть на нескольких стульях, быть своим и среди партийных деятелей, и среди диссидентов. Такой феномен. При этом заслуги его перед искусством были неоспоримы. Особенно в деле подготовки молодых художников. Глазунов охотно согласился оказать помощь в раскрытии столь вопиющего преступления. И прислал своего студента из художественного института имени Сурикова. Парень этот со слов маститого художника обладал потрясающим чутьем и мастерством портретиста. Рисовал молодой живописец портреты в палате госпиталя Бурденко, где лежал генерал-полковник и куда пригласили второго свидетеля. Худой, с нервным лицом и печальными глазами парень тихо сидел в уголочке, внимательно слушая описания, и что-то чертил в альбоме. Под конец положил лист. Генерал посмотрел критически, а потом широко улыбнулся: – Почти в точку. Талант… Только вот подправить надо. – Подправим, – заверил художник. Итак, следствие имело портреты «термитов» – правда, неизвестно, какой степени схожести с оригиналом, но все-таки это уже кое-что. Было их общее описание: рост, телосложение. Оба злодея были невысокие, худосочные. У девушки отмечался большой нос, на котором приютились дымчатые очки. С этими исходными данными можно было работать. И Уланов направился на журналистский факультет МГУ. Журфак был расположен на проспекте Маркса в историческом строении – так называемом втором доме дворян Пашковых. Эта городская усадьба в 1830-е годы была перестроена под аудиторный корпус Московского университета. В 1952 году сюда с помпой въехал только что образованный журналистский факультет. Из его окон можно было рассмотреть и длинное желтое здание Манежа, и красную кремлевскую стену с островерхими башнями, увенчанными рубиновыми заездами. Уланов бывал здесь не раз. Приходилось встречать по просьбе дяди после поздних занятий племянницу, которая училась в школе юного журналиста. Несмотря на каникулы, в университете было столпотворение. Начинались вступительные экзамены, вчерашние школьники мечтали приобщиться к этому элитному храму образования. В коридорах с высоченными, как и положено в старинных усадьбах, потолками кучковались холеные, хорошо одетые, нарочито остроумные студенты. Пока Уланов протискивался между ними, у него уши в трубочку свернулись от жужжащего звукового фона, в котором пробивалось то и дело: «Ах, божественный Набоков… Ох уж этот шарлатан Феллини… Почитайте этот роман Дюрренматта»… Да, тут вам не валенками по паркету. Тут вам интеллектуальная элита! Спросив у студентов постарше дорогу, Уланов оказался вскоре в тесном кабинете заместителя декана факультета. Это был пожилой низкорослый мужчина с клочковатыми волосами, почти полностью побежденными залысинами и со скорбными глазами голодной дворняги. Уланов в двух словах объяснил, что надо МУРу от этого уважаемого заведения. Замдекана только печально кивал. Общение с милицией для него не было редкостью. Ведь студенты имели обыкновение время от времени залетать по серьезным и несерьезным поводам. Однако чекисты здесь появлялись гораздо чаще, поскольку поводов у них было куда больше. Это заведение всегда находилось в центре самого пристального внимания пятого Управления КГБ, занимавшегося борьбой с антисоветчиной. – Действительно, – сказал заместитель декана. – Мы готовим книгу к сорокалетию Победы. Студенты пишут очерки. Самые лучшие будут помещены в это печатное издание. Достигаем двух целей. Здоровое соперничество – люди учатся писать, стремятся сделать свою работу лучше других и в награду получают путевку в жизнь сразу с толстой книжки. Для журналиста это много значит. Ну и патриотическое воспитание. Не на словах, а на деле.