Уселся в старпомовское кресло, надел очки, развернул блокнот, прокашлялся: – Эдуард! – Я! – Выполнил ли ты мое приказание? – Так точно! – Докладывай! – Товарищ контр-адмирал, лопаток в турбине ни много ни мало, а четыре тысячи двести восемьдесят семь штук! Доклад окончил! – Антоныч? – Так точно, товарищ контр-адмирал! Четыре тысячи двести восемьдесят семь штук! – А не врешь ли ты мне, выгораживая своего непутевого подопечного? – Никак нет! У кого хотите можете спросить! – А и спрошу, а как вы себе думали! Старпом, я тут нужен? Старпом на секундочку завис. Ну, типа, на кой хрен вообще тут может быть нужен беспокойный контр-адмирал? Но так же адмиралу не скажешь, правильно? Такт и все такое. – С вами, конечно, спокойнее, но я справлюсь! – Если что – кричите! И адмирал, сложив блокнот, очки и ручку в карманы, вышел. – Предупреди корму! – Антоныч будто и не видит, что я и так уже звоню на пульт. – Пульт, адмирал к вам пошел, на какой борт – неизвестно! – Есть, приняли. Ждем. Вернулся он минут через сорок и прямо сиял от удовольствия. – Проверил вахту. Замечаний почти нет! Ну конечно же нет! Они же ждали! Как это у адмиралов происходит, интересно, когда они становятся адмиралами? У них стирают память о сермяжном прошлом или они сами делают вид, что родились – и сразу в адмиралы? – Про лопатки опросил – все знают! Один, выходит, Эдуард у вас так себе специалист! – Просто молод еще! – заступается Антоныч, – дошлифуем! – Да, – подтверждает адмирал, – молодость в нашем деле фактор отрицательный! Не то что мы с тобой, да, Антоныч? Борозды не испортим! – Но глубоко и не вспашете! – хихикает старпом. – Что ты сказал? – Я говорю, к акустикам пошел. Акустик меня вызывает. А я молчу сижу. Во-первых, хочется спать, во-вторых, мне огрызаться еще по сроку службы не положено, а в-третьих, я не могу рассказать адмиралу правду и разозлить его на моих товарищей: ну побуду дураком пару дней – убудет с меня, что ли? А потом он все равно забудет: больно горяч он был, да сильно отходчив и дело свое любил так искренне, что все остальное в его характере отходило на второй план да так там и оставалось. Потом про банки в аккумуляторных батареях еще спрашивал и про количество баллонов ВВД, но это – легкотня, это все знают. А на устройстве двубойной захлопки он успокоился: оказалось, что он путает ее с байпасным клапаном, но вслух признать этого не хочет и поэтому отстал, обозвав нас дерзкими, малообразованными и плохо воспитанными недолюдьми, что, в общем, неудивительно потому, что очевидно же, что когда мы рождались, то все роддома в наших захолустьях были закрыты и у мамок наших, вместо санитарки Люси (родом из деревни, но после медучилища осталась в городе, двое детей, в разводе, имеет виды на зама главврача и для этих видов позавчера приобрела югославский бюстгальтер за полторы своих получки), роды принимал слесарь второго разряда Колян в цеху сборки дисков сцепления на авторемонтном заводе, а сосать нам, вместо сиськи давали гаечные ключи – и что от нас после этого можно ждать? Но не совсем успокоился, а переключился на боцманов, и те две недели, под его чутким руководством, изучали семафорную азбуку. Потому что, ну вы понимаете, как под водой без нее-то? Александр Мазин Страх История эта странная, а верней было бы сказать, – жуткая, случилась со мной на земле, называемой собирательно – «Сибирь». В детстве я думал, что вся она сплошь заросла дремучим лесом и обитают в нем мощнобородые широкоскулые великаны, кладущие на день не более десятка слов. Однако в поселке, давшем мне недельный приют, когда, заработав деньжат, решил я передохнуть перед возвращением в Питер, такой бородач был только один. Прочие – помельче. В большинстве – горькая пьянь. Что же до тайги, то вокруг была плоская, как стол, равнина на добрую сотню километров окрест. Обителью моей стал домик-пятистенок из тесаных бревен с острой, красной, как петушиный гребень, крышей. Дом этот, расположившийся в дальнем углу обширного подворья, был с любовью и мастерством сложен хозяином моим, Алексеем Евграфовичем Гречанниковых, деревянных дел умельцем. Он-то как раз и был тем единственным в поселке саженной ширины великаном, немногословным, нежадным и, как узнал я вскоре, весьма азартным. А узнал я это, когда ежевечерне стал бывать в его хоромах, где он и еще двое местных играли в редкую для этих краев игру – преферанс. Я стал четвертым. Одного из местных звали Семеном. Человек тертый, злой, с хищной щербатой улыбочкой и переломленным носом. Когда Семен сцапывал карты широкой татуированной лапой, то непременно что-нибудь приговаривал по случаю. Второй, Саёныч, представившийся мне Игорем, оказался из пришлых. Интеллигент, пьяница горький, сбежавший (из Питера, кстати) от жены и осевший здесь у какой-то своей надцатой тетки-бабки. Именно он научил двух других столичной умной игре. Обходительный в разговоре, с лицом хоть и траченым временем, но не лишенным еще тонкости черт, с мягким, добрым голосом – он, определенно, располагал к себе. Во всяком случае – меня. Об Алексее Евграфовиче Гречанниковых я уже говорил. Впрочем, Алексеем Евграфовичем его никто, кроме меня, не величал. Звали попросту Лёхом. О его рисковости я уже говорил. Объявить мизер при двух пробоях для Гречанниковых – обычное дело. Проигрывался он так, что остальным трудно было не быть в плюсе. Зато уж если шел Алексею Евграфовичу фарт – держись! Всех раздевал. Гречанниковых обычные эти проигрыши не огорчали: играли по маленькой, денег у него было – в избытке. Плотник, охотник, всякому делу – мастер. Да и на что их тратить в поселке? Была у Алексея Евграфовича дочка. Настасья. Девушка лет двадцати, справная, высокая – в отца. Жили они вдвоем в просторном доме у самого края поселка. Через забор от той избы, что Гречанниковых мне сдал. Знатный дом. Дворец! Мебель самодельная, резная, с придумками. На стенах – шкуры: волчьи, росомашьи… А у тахты – медвежья, густющая, с мордой огромной, оскаленной. Я всегда, как глядел на нее – думал: вот бы босиком пройтись! Не дом – хоромы! И хозяйство богатое. Одних только лошадей – три головы. А дочь вот – незамужем. По здешним понятиям Настасья уже перестарок. И с чего бы? С нее хоть статую «Краса Сибири» ваяй. И скромна. Вот даже питуху нашему, интеллигенту Саёнычу, Настя явно по нраву была: то и дело глаз на нее скашивал да слюну глотал. Но скромничал. Разве что улыбнется или, кашлянув, пошутит деликатно. Надо думать, отца ее опасался. Семен как-то, проигравшись и злясь, ляпнул: мол, слава о ней дурная идет. Но не за распутство. Ляпнул – и осекся. Зыркнул по сторонам: не слыхал ли кто, лишний? Но никого, кроме меня, рядом не было. А я что? Случайный человек. Поживу и уеду. Не сосед по жизни, а попутчик. Однако, интерес мой к Настасье Семен пробудил. Когда мы садились играть, она обычно рукодельничала. На нас если и глянет, то украдкой. Сама ни с кем не заговаривала, отвечала кратко. Ничего такого особо нехорошего я в ней не приметил. Хотел в поселке недельку пожить да задержался. Хорошо здесь. И не сказать, почему, но – хорошо. Покойно и свободно. Днем я гулял или читал. Вечером – играл. У Лёха. Да где ж еще? Саёныч? Дома своего нет: угол у хворой бабки. Семен? У него дом есть, да в доме том – семенова жена. Злая, как росомаха. А у Гречанниковых жены нет. Умерла. В тот вечер играли мы скучновато. Карта не шла никому. Даже Лёх объявлял без обычного азарта – о другом думал, видно. Завтра он уезжал. Охотничий сезон начинался. Так что сядет завтра Алексей Евграфович на свой мотоцикл с коляской, лайку вместо пассажира пристроит – и по длинной дороге, в тайгу. Игра не шла – и я глядел по сторонам больше, чем обычно. Вот комод, вот шкура серая распяленная. Вот лайка Лёхова у порога спит. Вот… И поймал случайно взгляд девушки. Особенный взгляд, со значением. Аж мурашки по спине побежали. С чего это она? Я, чтоб дураком не выглядеть, улыбнулся ей. И к моему удивлению, она ответила, да так широко, во весь рот. Я, что таить, обрадовался. И обеспокоился: Лёх завтра уезжает. К женщинам меня нынче особо не тянуло. На заработках подружка у меня была бойкая. Слишком бойкая, если учесть, что не баклуши бил, а вкалывал по десять часов. А все же… Тут потекла ко мне карта и я о Насте забыл. Игра началась. А потом мизер пришел. Без прикупа. И еще. Пуля моя за тридцать перевалила. Пошел других закрывать. Оно так: уж если идет пруха, так идет! Доиграли. Уравняли. Посчитали-рассчитались. И к Лёху в баньку пошли.