Глава 1 Если вы собираетесь это читать, то не надо. Все равно через пару страниц вам захочется отложить книжку. Так что лучше и не начинайте. Бросайте. Бросайте, пока не поздно. Спасайтесь. Посмотрите программу — по телевизору наверняка будет что-то поинтереснее. Или, если у вас столько свободного времени, запишитесь на вечерние курсы. Выучитесь на врача. Сделайте из себя человека. Доставьте себе удовольствие — сходите поужинать в ресторанчик. Покрасьте волосы. Годы идут, и никто из нас не молодеет. То, о чем здесь написано, вам не понравится сразу. А дальше будет еще хуже. Это — глупая история о глупом мальчишке. Глупая и правдивая история про придурка, с которым вы точно не стали бы знаться в реальной жизни. Вот он, истеричный маленький засранец, ростом вам где-то по пояс, с жиденькими светлыми волосенками, зачесанными на косой пробор. Вот он, мелкий гаденыш, — улыбается со старых школьных фотографий: молочных зубов кое-где не хватает, а нормальные зубы растут вкривь и вкось. Вон он, в своем идиотском свитере в синюю с желтым полоску: подарок на день рождения, когда-то — самый любимый. Ногти вечно обкусаны. Любимая обувь — кеды. Любимая еда — говенные корн-доги.[1] Вот он, малолетний придурок, — в украденном школьном автобусе, с мамой, после обеда. Сидит на переднем сиденье, разумеется, не пристегнувшись. У их мотеля стоит полицейская машина, и мама гонит на скорости шестьдесят — семьдесят миль в час. Это история про глупого маленького крысеныша, грубияна и плаксу, который — можете даже не сомневаться — был самым противным и гадким ребенком на свете. Мелкий поганец. Мама говорит: — Нам надо спешить, — и они мчатся в гору по скользкой узкой дороге, задние колеса виляют по льду. В свете фар снег кажется синим. Синий снег — от обочины до темного леса. И это все он виноват. Только он. Маленький раздолбай. Мама останавливает автобус, чуть-чуть не доехав до подножия скалистой горы, и свет фар упирается прямо в белую плоскость, и она говорит: — Дальше мы не поедем. — Слова вырываются белыми облаками пара, большими-большими, и сразу понятно, какие сильные у нее легкие. Мама ставит автобус на ручной тормоз и говорит: — Выходи, но пальто оставь здесь, в автобусе. И вот этот маленький и безмозглый свинтус даже не возражает, когда мать ставит его прямо перед автобусом. Этот поддельный Бенедикт Арнольд в миниатюре[2] просто стоит на месте, в свете включенных фар, и дает матери снять с себя свитер. Любимый свитер. Этот маленький ябеда просто стоит полуголый в снегу, а мотор все гудит и гудит, и звук отражается эхом в скалах, а мама исчезла где-то у него за спиной — в холоде и темноте. Свет фар слепит глаза, и гул мотора перекрывает сухой скрежет деревьев, трущихся друг о друга ветками на ветру. Воздух такой холодный, что дышать можно только вполсилы; воздуха не хватает, и наш мелкий слизняк пытается дышать быстрее. Он не убегает. Он вообще ничего не делает. Мама говорит откуда-то из-за спины: — Только не оборачивайся. Мама рассказывает, что давным-давно, в Древней Греции, жила-была очень красивая девушка, дочь гончара. Как всегда, когда мама выходит из тюрьмы и возвращается, чтобы забрать его, они постоянно в пути. Каждую ночь — в новом мотеле. Едят в придорожных закусочных и едут, едут и едут. Весь день, каждый день. Сегодня в обед мальчик набросился на свой корн-дог, пока тот был еще слишком горячим, и проглотил его чуть ли не целиком, но корн-дог застрял в горле, и мальчик не мог ни дышать, ни говорить. Мама вскочила из-за стола и бросилась к нему. Две руки обхватили его сзади, подняли над полом, и мама шептала: — Дыши! Дыши, черт возьми! Потом мальчик плакал, и весь ресторан собрался вокруг. И вот тогда ему показалось, что им действительно не безразлично, что он чуть не умер. Все эти люди — они обнимали его, гладили по голове. Все его спрашивали: ты как, в порядке? Казалось, что это продлится вечность. Все было так, как будто надо почти умереть, чтобы тебя полюбили. Как будто надо зависнуть на самом краю — чтобы спастись. — Ну ладно, — сказала мама и вытерла рот, — получается, я подарила тебе жизнь, еще раз. А потом официантка узнала его по фотографии на старом молочном пакете, и они с мамой поспешно ушли и вернулись обратно в отель, на скорости семьдесят миль в час. По дороге они заехали в магазин, и мама купила баллончик черной краски. И вот теперь — после всей этой бешеной гонки — они приехали непонятно куда, непонятно зачем, посреди ночи. Глупенький маленький мальчик стоит в свете фар. Он слышит, как у него за спиной мама встряхивает баллончик с краской, круглый камушек внутри баллончика бьется о стенки, и мама рассказывает ему, что у той девушки из Древней Греции был возлюбленный. — Но юноша был из другой стороны, и ему надо было вернуться домой, — говорит мама. Раздается шипение, и мальчик чувствует запах краски. Мотор все гудит и гудит, теперь — громче, и автобус слегка покачивается, переваливаясь с шины на шину. И вот в последнюю ночь, когда девушка и ее возлюбленный были вместе, говорит мама, девушка зажгла лампу и поставила ее так, чтобы тень юноши легла на стену. Шипение краски идет с перерывами. Короткое шипение, пауза. Шипение подлиннее, и снова пауза. И мама рассказывает, как девушка обвела на стене тень возлюбленного — чтобы у нее хоть что-то осталось от их любви. Память об этих последних мгновениях, когда они были вместе. Наш плаксивый поганец просто стоит, щурясь на свет от фар. Глаза слезятся, но когда он их закрывает, он все равно видит сияющий свет — красный-красный — прямо сквозь сомкнутые веки, сквозь свою собственную плоть и кровь. И мама рассказывает, что на следующий день возлюбленный уехал, но его тень осталась. Лишь на секундочку мальчик оборачивается назад, где мама обводит по контуру его глупую тень на скале — только мальчик стоит далеко, и поэтому его тень получается на голову выше мамы. Его тонкие руки кажутся крепкими и большими. Короткие ноги вытянулись, стали длинными. Узкие плечики развернулись широко-широко. И мама говорит ему: — Не смотри. И не шевелись, а то все испортишь. И вредный маленький сплетник опять поворачивается к свету фар. Краска шипит, а мама рассказывает, что именно так изобрели живопись. До Древней Греции никакого искусства не было вообще. А потом отец девушки слепил из глины фигуру юноши, по модели контура на стене — и так изобрели скульптуру. Мама говорит, очень серьезно: — Искусство рождается только от горя. И никогда — от радости. Именно так появились символы. Мальчик стоит в свете фар, теперь его бьет озноб, но он старается не шевелиться, а мама делает свое дело и говорит, обращаясь к огромной тени, что когда-нибудь он научит людей всему, чему его научила она. Когда-нибудь он станет врачом и будет спасать людей. Возвращать им счастье. И даже кое-что лучше счастья: покой. И все будут его уважать. Когда-нибудь. Это уже после того, как мальчик узнал, что Пасхального Зайца нет. Уже после Санта-Клауса, и Зубной Феи, и святого Кристофера, и законов Ньютона, и модели атома Нильса Бора — но этот глупенький-глупенький мальчик все еще верит маме. Когда-нибудь, когда мальчик вырастет и станет большим, говорит мама тени, он вернется сюда, на это место, и увидит, что вырос точно до тех очертаний, какие она запланировала для него сегодня. Голые руки мальчишки покрылись мурашками. Он весь дрожит от холода. И мама ему говорит: — Не трясись, черт тебя побери. Стой спокойно, а то все испортишь. И мальчик пытается убедить себя, что ему тепло, но свет фар — пусть и яркий — не дает никакого тепла. — Мне нужна четкая линия, — говорит мама. — Если будешь дрожать, то все смажется. И только потом, много лет спустя, когда этот маленький неудачник окончил с отличием колледж и поступил на медицинский факультет Университета Южной Каролины — когда ему было уже двадцать четыре и он учился на втором курсе, когда маме поставили диагноз и его назначили ее опекуном, — только тогда до него дошло, до этого маленького сопливого ябеды, что вырасти сильным, богатым и умным — это лишь первая половина в истории твоей жизни. А сейчас у него ломит уши от холода. Голова кружится, дыхание учащено. Грудь покрылась мурашками. Соски затвердели от холода, как два красных прыща, и он говорит себе, этот мелкий слизняк: На самом деле, так мне и надо. И мама ему говорит: — Хотя бы стой прямо. Он расправляет плечи и представляет, что свет от фар — это прожектор за спиной расстрельной команды. Воспаление легких — так ему и надо. Туберкулез — так ему и надо. Смотри также: гипотермия.[3] Смотри также: брюшной тиф. И мама ему говорит: — Завтра меня уже рядом не будет.